— О, не стоило так беспокоиться, — улыбнулся голландец. — Я просто хотел узнать, не можем ли мы вести дело совместно. Гостахам передернулся, стараясь подавить гнев перед таким изъявлением грубости. Он сказал, уставясь в ковер:

— Прошу вас, друг мой, отведайте. Мы не позволим вам уйти с пустым желудком.

Голландец неохотно проглотил несколько кусков, не скрывая принужденности. Я была изумлена этими варварскими манерами. Он казался животным, которому недоступны обычные человеческие удовольствия.

В тайнике было очень жарко, но Гостахам явно хотел, чтобы я дождалась и узнала, чего добивается голландец. Когда он закончил есть, Гостахам попросил его объяснить, почему их удостоили чести такого визита.

— Мне нужно заказать два одинаковых ковра для владельца Голландской Ост-Индской компании, — отвечал голландец. — Они должны изображать его родовой герб и быть изготовлены из лучшего шелка и самыми тугими узелками.

Гостахам поинтересовался размерами, цветами, бахромой и назвал цену, от которой у меня перехватило дыхание. Голландец болезненно поморщился. Они принялись торговаться, но ни один не уступал, и Гостахам приказал Самаду подать кофе и сласти, а потом перешел к другому вопросу.

— Похоже, что в наши дни Голландская Ост-Индская компания проникает во все уголки земли, — сказал Гостахам. — Какие известия из Нового Света?

— Учрежден совершенно незрелый концерн под названием Голландская Вест-Индская компания, — сообщил голландец, — развивающий выгодную торговлю мехами. Фирма также пытается купить большой остров прямо у дикарей, чтобы легче было вести дела.

— Неужели! — отвечал Гостахам с короткой, насмешливой улыбкой.

Мне было видно, что он не сделает голландцу скидки, узнав, как хорошо идут дела у его хозяина.

Я вернулась в свою комнату. Вскоре появился Самад и велел мне побыстрее прикрыться; я схватила свой чадор, завернулась в него и снова начала вывязывать узелки. Гостахам через несколько минут привел голландца во внутренний дворик. Гордийе была в кухне, откуда она могла подслушивать без риска быть увиденной.

— Девочка — часть моей семьи, — сказал Гостахам голландцу, — она отличная ковровщица и мастерица по узорам. То, что вы видите на станке, делает она.

Конечно, это была неправда.

— Я вижу, что семья наполнена талантами, — тонко заметил голландец. — Ковер для продажи?

— Разумеется, как только будет закончен, — ответил Гостахам.

— Он очень красив, — похвалил голландец. — Ваши пальцы так проворны, за ними не уследить.

Мне это польстило. Последние несколько месяцев я стала ткать быстрее, потому что Гостахам показал мне, как сберечь время на каждом узелке.

— Муж мой, — позвала Гордийе из кухни, где она оставалась скрытой для глаз, — почему ты не включишь ее ковер в подарки для нашего почтенного голландца? Тогда он, возможно, заплатит нам цену, что ты назначил за остальные два.

Я обмерла.

— О, как вы добры! — немедленно откликнулся голландец, без сомнения представив, как хозяин заплатит ему за два ковра и третий он получит бесплатно. — Давайте подпишем договор!

Я надеялась, что Гостахам возразит, но он промолчал. Мужчины вернулись в Большую комнату, чтобы Парвиз мог записать договор на бумаге.

Я сидела за своим станком, слишком ошеломленная, чтобы продолжать работу. Когда голландец ушел, мне показалось, я услышала, как Гостахам и Гордийе спорят у дверей дома. Гордийе говорила что-то про голландца, как он все равно заплатит две иранские цены за ковер, который ему заказали. Голос Гостахама был слишком низок для того, чтобы я расслышала. Если он считал, что его жена ошибается, то при мне не сказал ничего. Но и как он мог? Он слишком любил ее, чтобы перечить.

Гордийе вышла ко мне во дворик и сказала:

— Прости, что мне пришлось это сделать, но я была уверена, что голландец не устоит перед таким предложением. А ты знаешь, как нам нужны деньги.

Мне никогда не казалось, что семья очень уж нуждается, по крайней мере так, как мы с матушкой. Но кроме того, дело было в справедливости.

— Гостахам обещал мне, что мы продадим этот ковер, а деньги пойдут нам, кроме тех, что я верну ему за шерсть, — сказала я.

Гордийе пожала плечами.

— Ты всегда можешь соткать другой ковер, — спокойно сказала она, как будто моя работа ничего не значила.

Больше я вынести не могла. Убежав к себе в маленькую комнату, я просидела там до конца дня. Когда матушка узнала, что случилось, она призвала столько проклятий на голову Гордийе, что мне показалось, ту разорвет прямо сейчас. Но матушка удержалась от того, чтобы высказать ей это в лицо, боясь ее острого языка и мести.

Я подозревала, что наше невезение из-за кометы. Все говорили о том, что она приносит зло, вызывает землетрясения и путает поступки. Али-Асгар рассказывал нам о шахском конюхе, пригласившем друга-конюха разделить хлеб-соль и зарезанном только из зависти к его высокому положению. Хотя я не смела сказать этого, но задумалась, не вызваны ли поступки Гордийе теми же разрушительными причинами.


Я была так зла той ночью, что не могла спать, и на следующий день работа шла куда тяжелее, чем обычно. Я стирала вместе со слугами, таскала воду из колодца, изо всех сил полоскала одежду, выкручивала ее и развешивала для просушки. Потом мне пришлось почистить и нарезать целую гору картошки для кухарки и оборвать хвостики у сушеного барбариса, который она собиралась добавить к тушеному мясу. Гордийе сказала мне, что надо работать проворнее, потому что сегодня она ждет полный дом гостей. Никогда я себя не чувствовала настолько служанкой.

Когда вся кухонная работа была сделана, я ткала ковер, пока не заболела шея и скрещенные ноги не стало сводить, потому что я ничего не хотела так, как закончить его и наконец приняться за мой собственный. Я не рассчитывала отдохнуть и, прежде чем мои вечерние обязанности были закончены, получила неожиданный вызов от Ферейдуна. Обычно он присылал его с утра или за день, оставляя мне время собраться. Уставшая до потери сознания, я поспешила к нему, чтобы успеть приготовиться, хотя это было последнее, чего мне сегодня хотелось.

Был вечер, я торопилась по пустынным из-за жары улицам. Пыльная дымка висела в воздухе, и даже синий купол Пятничной мечети казался потускневшим от зноя. Когда я добралась до дома Ферейдуна, я была взмокшей, с пересохшим горлом, измученной, но женщины не упрекнули меня ни словом. Они выщипали мне брови, это было больно до слез, убрали волосы с ног, что было еще больнее. В ванне я уснула. Когда они со мной закончили, мне было все равно, что Ферейдун велел приготовить для меня новое шелковое платье, синее, как Река Вечности, с ослепительно желтой нижней рубашкой, что они заплетают концы моих волос желтыми лентами, затканными золотыми птицами. Я даже не взглянула в металлическое зеркало. Когда женщины привели меня в комнату дожидаться Ферейдуна, я изо всех сил боролась со сном, но моя голова уже почти упала на грудь, когда я услышала, как он входит.

Хотя я была с Ферейдуном больше раз, чем могла сосчитать, в наших спальных покоях для меня ничто не улучшилось. Сожаление переполняло меня, но я, по крайней мере, перестала волноваться, желанна ли я ему. Похоже, все свои радости он принимал с большим вкусом — еду, вино, табак или меня.

В тот вечер Ферейдун ворвался в спальню, словно его несло ветром, — так быстры были его движения. Обняв меня вдвое горячее, чем в прошлый раз, он сказал:

— Я не мог ждать до завтра, поэтому вызвал тебя намного раньше. После обеда я долго спал, чтобы оставаться с тобой, пока день не прогонит ночь.

Я попыталась улыбнуться. Мне так хотелось отдохнуть, а теперь я должна была резвиться до самого утра. Когда принесли вечернюю трапезу, он подавал мне кусочки нежной ягнятины и цыпленка. Я ела поменьше, чтоб не отяжелеть до сонливости. Когда он предложил мне вина с молоком, я отказалась по той же причине. Он разочарованно налил себе.

После того как слуги убрали тарелки и ушли, Ферейдун попросил показать ему мой новый наряд. Я встала и повертелась так, чтобы мои косы взметнулись и было видно, как блестят в воздухе венчающие их желтые украшения, а потом оборачиваются вокруг моего лица и тела.

— О сладкое дитя юга! — воскликнул Ферейдун, вскочил и обхватил мою талию. — Ты во всем подобна луне…

Он поднял свои ладони к моему лицу, погладил брови кончиками пальцев, заставив меня порадоваться в душе, что женщины их выровняли, и сказал: «Полумесяцы». Потом, опустив руки на мои груди, улыбнулся и сказал: «Полулуния». И наконец, охватив двумя ладонями мои ягодицы, добавил: «Полные луны».

Меня позабавил такой восторг, который был желанной переменой моей сегодняшней жизни. Ферейдун говорил мне, что, хоть моя кожа не светла, под моей одеждой переливаются очертания, способные взволновать мужчину, даже такого солидного и опытного, как он. Я тоже ощутила что-то иное в его поведении, он был мягче, чем прежде. Вряд ли это было связано со мной. Наверное, он выгодно продал какую-нибудь арабскую кобылу и хотел отпраздновать это в постели со мной.

Ферейдун положил сложенную ковшиком ладонь на мой живот и медленно повел ее вниз.

— А вот это то, что я хочу видеть больше всего, — мягкий холмик, поднимающийся из твоего тела, округляющийся над твоим животом, как луна над землей.

Ферейдун снял все мои одежды, потом свои и несколько мгновений обводил пальцами луны моего тела. Я любила, когда он так играл со мной, и моя кожа согревалась под его руками. Чувствовала, как разогреваюсь и я, как хочу, как жажду большего. Но он слишком быстро вдавил свои бедра между моими, раздвинул мои ноги и начал трудиться, сажая свои семена. Я закрыла глаза и тяжело задышала, потому что знала, что его это возбуждает, а потом задвигала бедрами в такт. Может, сегодня он кончит побыстрее, думала я, воображая, как сладко будет закрыть глаза и уснуть. Мои руки и ноги были как свинцовые, словно увешанные тяжелыми цепями, которые атлеты поднимают в Доме Силы. Наверное, я все-таки уснула на мгновение, потому что, кажется, перестала двигаться. Рывком вскинувшись, я снова принялась выгибать свои бедра навстречу Ферейдуну, глядя ему в лицо. Глаза его были закрыты, будто он задумался о чем-то. Струйки пота катились по вискам. После паузы, показавшейся долгой, он перестал двигаться и улегся на меня, как будто изнемог. Я тоже не двигалась, в надежде, что мы закончили.

— Подними руки, — велел он.

В сомнении я подняла руки. Он прикусил мою грудь и снова задвигал бедрами, а мне пришлось хорошенько сосредоточиться на своей задаче. Какое-то время мы продолжали это, но Ферейдуну не удавалось достичь благословенного мига. Он втянул воздух — коротким усталым вздохом — и опять замер.

— Вцепись в мою спину, схвати меня! — сказал он жаждуще. Я осторожно взялась за его спину, и он задергался, словно в отчаянии. У меня между ног было сухо и саднило; поторопился бы он. Никогда прежде Ферейдун не делал этого так долго. Я снова взглянула ему в лицо и встревожилась — он напомнил мне о человеке и осле, которых я видела в тот день у мельницы. Они брели круг за кругом, толкая тяжелый камень, размалывавший зерно, человек и животное, отупевшие от повторяющейся работы.

Неужели Ферейдун так скоро устал от меня? Неподвижно я лежала в его объятиях, не зная, что делать. Когда стало ясно, что ничего не выходит, Ферейдун откатился от меня и лег на спину, уставясь в потолок. Уголком глаза я изумленно следила за напряжением между его бедрами, словно это шест, подпирающий шатер, совсем как в первую ночь, которую мы разделили. Но глаза его были полны скуки, бескрайней, как небо. Шли минута за минутой, и я уже начала различать шаги людей, проходивших в темноте возле дома.

— Повернись на бок, — наконец раздраженно сказал Ферейдун.

Я покорно повернулась к нему спиной и осталась лежать, сдвинув ноги и гадая, что будет дальше. Снова вздохнув, он приподнял мою правую ногу и согнул ее в колене так, что она легла на его правое бедро. К этому времени я была суха, как песок пустыни, и когда он попытался войти в меня, то не сумел проскользнуть. Сон опять потянул меня мягкой, настойчивой тягой.

Ферейдун отодвинулся от моего тела и опять лег на спину. Он нащупал мою руку и положил ее себе между бедер, показывая, как двигать ею вверх и вниз.

— Быстрее, — сказал он вначале. Потом: — Не так сильно. — И позже: — Выше, у конца. — И наконец: — Ладно, не надо!

Ферейдун отвернулся, и я услышала, как кожа зашлепала о кожу — звук, становившийся все громче по мере того, как убыстрялись движения руки. Вскоре он тяжело задышал от наслаждения, а через несколько минут застонал и оросил собственную руку. Я никогда не знала, что он может так обращаться с собой. Почему он не обрел наслаждения со мной? Ведь я же сделала все, чему он меня учил.