— Иди посмотри, кто там, — сказала кухарка; я прикрылась чадором и пичехом, отворила дверь и увидела одного из слуг Ферейдуна, протянувшего мне письмо для Гостахама.

Уверенная, что в покрывалах он меня не узнает, я спрятала письмо и сказала кухарке, что это был торговец, предлагавший горные травы для тушения мяса — я знала, что они нам не нужны.

Уйдя в нашу с матушкой комнату, я взглянула на печать: она принадлежала Ферейдуну. Мое сердце забилось чаще. Я показала Ферейдуну свое неудовольствие, и теперь наверняка он сел и написал мне, что все кончено. Подняв пакет к масляному светильнику, я тщетно пыталась разобрать, что за письмо он скрывает. Я твердила себе, что письмо надо отнести прямо к Гостахаму, но не могла сдвинуться с места. Даже если письмо не мое, известия в нем обо мне. Я медлила, а потом сломала печать.

На то, чтобы прочесть письмо, ушло много времени: выучилась я еще плохо и многие слова просто не могла понять. Но я обнаружила несколько раз свое имя и поняла, что Ферейдун предлагал сигэ еще на три месяца, основываясь на том, что доволен мной. Совершив непростительное деяние, вскрыв почту, адресованную Гостахаму, я спрятала письмо в своем поясе. В этот раз мне надо было подумать о предложении, не дожидаясь советов семьи. Теперь, когда я больше не была девственницей, настала моя очередь решать, чего я хочу. Хома сказала, что это мое право.


Катайун и Малеке в то утро пришли чуть позже, чем обычно. Катайун была свежа, как всегда, а у Малеке были темные круги вокруг глаз.

— Как твой муж? — спросила я.

— Все болеет, — отвечала она. — Целую ночь кашлял.

— Может, чуточку кофе, чтобы взбодриться? — предложила я.

Она благодарно приняла дымящуюся джезве, которую я поставила рядом.

Когда мы уселись за работу, я стала называть цвета, одновременно думая о предложении Ферейдуна. Мое тело, я чувствовала, говорило «да». И дня не прошло, а я снова жаждала его рук, несмотря на то что он бил меня; и я уже придумывала тысячи новых способов доставить наслаждение ему и себе. Я стала как пожиратели опиума, которые мучаются, пока не найдут свою дневную дозу черного липкого дурмана, а потом растекаются по лежанкам, разбросав ноги, с блаженством в глазах.

Я говорила себе, что лучше всего оставить дело как есть. Сейчас, когда Нахид уже все знала, мне больше не надо было держать свой сигэ в секрете. Она будет ненавидеть меня и моих детей, но со мной будет внимание Ферейдуна, и, может быть, я смогу жить счастливой и отдельной жизнью. Может, я рожу мальчиков, и хотя у меня не будет прав на наследство, они позаботятся обо мне в старости.

Если я приму предложение Ферейдуна, это будет также и мягкая месть. Я стану словно колючка, напоминая Нахид, что Ферейдун женился на ней без любви, а из-за власти. Когда по ночам ее супруга не будет, она станет думать, как он упивается мной, и мучиться.

Так я думала до самого обеда, когда Гордийе пришла поговорить со мной. Она была изысканно одета — в новый желтый халат и зеленый кафтан с изумрудом, который Гостахам когда-то подарил ей, сиявшим над ее грудью, словно маленькое море.

— Я только что получила приглашение посетить мать Нахид, — сказала она.

— Да будет ваш приход благим, — отозвалась я, скрывая усмешку.

Чем пытаться рассказать ей, лучше предоставить все Людмиле.

— Ты не хочешь составить мне компанию? — Гордийе наконец-то была довольна мной и показывала это через маленькие подарки. — Мы бы обсудили заказ на ковер, я знаю, это тебе интересно.

— Вы так добры, думая обо мне, — ответила я, — но я должна присматривать за Катайун и Малеке, которым я нужна тут, чтобы они могли завершить свою работу.

— Ну тогда ладно, — сказала она, улыбнувшись.

Я знала — ей нравилось, когда я оставалась со своей поденщиной.

Продолжая нараспев выкрикивать цвета для моих вязальщиц, я доработала до перерыва, когда Малеке и Катайун смогли поджать узлы деревянным гребнем. Малеке нажала слишком сильно, и гребень треснул; она уставилась на него так, словно могла сломаться сама. Я всегда могла понять, что она чувствует, взглянув ей в глаза, говорившие куда больше, чем она.

— Не страшно, — сказала я, хотя и сама с трудом могла позволить себе такую потерю. — Куплю новый.

Малеке ничего не сказала, но я знала, она благодарна, что ее не заставили платить за гребень.

Когда они с Катайун ушли, я принялась вязать сама. Я хотела быть здесь, когда Гордийе вернется, и увидеть ее лицо. Через час она пришла, бледная и злая, с размазанной у глаз сурьмой. Она ткнула мне в лицо письмо. Что ты об этом знаешь? — спросила она, и это был почти визг.

— О чем об этом?

— Кобра велела мне подождать снаружи, а потом Людмила сунула мне это письмо и захлопнула дверь перед моим носом.

Я изобразила изумление:

— С чего она так?

Гордийе уселась рядом со мной на подушку.

— Должно быть, они разузнали, — сказала она, хлопнув меня по плечу письмом. — Тут отменяется заказ на ковер. Ты понимаешь, что это для нас значит?

Гостахам потратил гору денег на рисунок узора и на заказ целой кладовой шелка, окрашенного по его особым заказам. Ковер невозможно будет продать еще где-то, потому что он украшен мотивами, значащими что-то только для Ферейдуна и Нахид. Я не думала об этом, когда мы поссорились с Нахид.

— Какое несчастье! — сказала я, и так я думала.

Да уж, всем до единого в доме не поздоровится, когда Гордийе переживает из-за денег. А ведь мы только что снова начали есть варенье.

Гордийе ткнула в меня пальцем:

— Когда ты в последний раз видела Нахид?

— Всего несколько дней назад, но она не упоминала о ковре, — сказала я.

Хоть это было правдой.

— Тогда как ее родители узнали?

— Не знаю, — отвечала я, стараясь казаться испуганной. — Ой, что подумает Нахид… Родители ей расскажут?..

— Да уж конечно, — сказала Гордийе. Голос ее стал масленым и почти нежным. — Наверняка ты или твоя матушка рассказали кому-то.

— Я никогда и ни с кем не обсуждала свой брак, — ровным голосом ответила я; Гордийе явно не поверила мне. — Я боюсь… — Может, удастся вызвать ее сочувствие. — Только бы Нахид не позвала меня прийти… Думаю, тебе больше не придется об этом волноваться. Гордийе ушла в свои комнаты, сославшись на головную боль. Я полагала, что буду долго смаковать ее унижение, но мои мысли вернулись к Людмиле. Она всегда была добра ко мне, а теперь она нас презирала. Как жаль, что моя страсть к Ферейдуну заставила меня согласиться молчать. Что мне теперь делать с его предложением? Еще утром я хотела принять его. Теперь я не знала. Мое сердце повернулось сначала в одну сторону, а потом в другую.


Как только у меня выдалась свободная минута, я отправилась на рынок заменить гребень, сломанный Малеке. Я шла мимо рядов торговцев коврами и красильщиков шерсти, чтобы попасть в ту часть базара, где продавались инструменты ковроделов — лезвия для выравнивания ворса, разделители бахромы и гребни. Проходы были темные и узкие, заваленные мусором.

Когда я отыскала нужную лавку, то услышала, как кто-то играет надрывную мелодию на кяманче. Я тихо подпела — мотив казался странно знакомым. Потом я поняла откуда и повернулась, увидев молодого музыканта Ферейдуна, в одиночестве сидевшего на камне, перебирая струны. Концы тюрбана были обтрепанными, а лицо грязным.

Приблизившись к нему, я сказала:

— Салам. Это я.

— Кто такой «я»? — кисло спросил он, не поднимая головы.

Я оттянула пичех, чтобы он увидел мое лицо.

— А, — сказал он. — Ты одна из этих его…

— Что ты хочешь сказать? — Я была удивлена его грубостью.

— Ничего, — ответил он, словно эта тема его раздражала.

Я снова закрыла лицо.

— Что случилось с тобой? Мне казалось, ты один из его любимчиков.

Он взял на кяманче визгливую, словно кошачий вопль, ноту, и губы его сложились в саркастическую усмешку.

— Он меня вышвырнул.

— Почему?

— Я был слишком нахален, — объяснил он. — Ему это нравится, пока не переходишь границу.

Визгливые ноты, которые он извлекал, раздражали слух.

— Перестань, — сказала я. — Что будешь теперь делать?

— Не знаю, — ответил он. — Мне некуда идти.

В его красивых, с пушистыми ресницами глазах был страх, гладкий подбородок дрожал. Он был почти ребенок.

Вытащив монету, на которую собиралась купить гребень, я положила ее в его чашу для подаяний.

— Да будет с тобой Господь, — сказала я.

Он поблагодарил меня и, когда я пошла прочь, заиграл нежную, печальную мелодию. Она напомнила мне музыку, которую он играл в первую ночь, которую я провела с Ферейдуном. Как много изменилось с тех пор и для меня и для юного музыканта! Как неожиданно он оказался на улице!

Передумав делать покупки, я повернула домой. По пути с базара я обычно шла мимо маленькой мечети, которую хорошо помнила. Я вошла в нее и тихо села в одной из устланных коврами боковых комнаток, слушая женщину, читавшую Коран. Она как раз начала одну из моих любимых сур, о двух морях, одно из которых сладкое и насыщающее, а другое соленое, но в обоих водится красивая крупная рыба. Слова успокоили мое сердце, и, когда я услышала призыв с минарета, то встала и помолилась, касаясь лбом кистей ковра. Закончив, я снова уселась на ковер, слушая с закрытыми глазами ровный голос читавшей. Я думала о Ферейдуне и Нахид, об узлах нашей с ней дружбы, которые в моей памяти вдруг превратились в путаную бахрому. Я по-прежнему не знала, что делать с предложением Ферейдуна, а мой сигэ скоро истекал.

Какая бы мысль ни терзала меня в нашей деревне, отец почти всегда замечал это, наблюдая за мной. Что бы он сказал мне сейчас? В мыслях я отчетливо видела его таким, каким он был в нашу последнюю прогулку вдвоем, с посохом в руке. Он поднял его, словно меч. «Открой глаза!» — сказал он, и голос его прогремел во мне.

Я повиновалась и словно впервые увидела ковер под ногами. Цветы его вздрагивали, будто собираясь распуститься в звезды, а птицы, казалось, готовились взлететь. Все очертания, к которым я так привыкла, — желтые изразцовые стены мечети, купол, уходящий ввысь, даже самый пол — все теперь казалось изменчивым, как частицы песка в пустыне. Стены задрожали и вспучились; землетрясение, подумала я; но никто больше не заметил этого, и все же земля, стены и потолок больше не были твердыми. Я тоже начала утрачивать телесную суть, и на блаженный миг чувство, будто я уступаю чему-то, охватило меня, растворяя меня в совершенном ничто.

«Бабб! — молча воскликнула я. — Что мне делать?»

Он не ответил, но его любовь пронизала мое тело. Я ощутила радость от его близости, в первый раз после его смерти. Вспомнился день, когда он, забыв о болезни, показывал мне водопад и женщину с могучими руками, спрятанную за ним. Его любовь никогда не рождалась из его собственных интересов, она не зависела от того, доставляла ли я ему удовольствие. Узнать его любовь было все равно что узнать, какой должна быть любовь. Она была чистой и ясной, как река, и я хотела отныне чувствовать себя такой же. Хизр, пророк Господа, показывал заблудившимся в пустыне паломникам дорогу к воде; теперь мой отец показывал мне путь.

Колебания вокруг меня замедлились и утихли. Стены снова обрели твердость; ковер стал самым обычным ковром. Я коснулась ворса, чтобы соединиться вновь с землей, потом встала на подгибающиеся ноги. Женщина, читавшая Коран, заметила, как меня шатает, и предложила мне помощь.

— Осторожнее, ты выглядишь ослабевшей, — сказала она.

— Спасибо, мне уже намного лучше, — ответила я.

Когда я вышла из мечети, шаг мой был тверд и решение насчет Ферейдуна цвело в моем сердце.


Найдя матушку, я рассказала ей, что случилось в мечети. Голос отца все еще гремел во мне.

— Он сказал мне: «Открой глаза!»

— «…и взгляни на правду», — добавила она, завершая стихи, которые он любил цитировать.

Она просто светилась радостью.

— Как чудесно, что он до сих пор настолько с тобой, — глаза ее затуманились, — и со мной тоже…

— Биби, он помог мне принять решение, — сказала я, зная, что она выслушает, если это будет от него. — Я прекращаю сигэ.

Несмотря на рассказанное мной, она была потрясена.

— Что? И разрушишь наше будущее?!

— Он не будет всегда хотеть меня, биби. Однажды ему наскучит и он найдет другую.

— Ну и почему бы не получать деньги, покуда его внимание не иссякло?

— Из-за родителей Нахид. Теперь они нас презирают. Ясно дали это понять, отменив заказ на ковер.

Матушка вздохнула:

— У мужчины должны быть сигэ. Они приучаются нести это бремя.