— Если бы только я была так удачлива…

— Удача неблагосклонна к тебе, — согласилась Гордийе.

— Но она благосклонна к вам, — сказала я, ибо начала уставать от мыслей о комете и замечаний насчет моего скверного пути. — Можете ли вы немного помочь нам, пока матушка больна?

— Разве мы не сделали все, что могли? — спросила Гордийе. — И разве ты не швырнула нам в лицо нашу же щедрость?

— Я глубоко сожалею о своих поступках, — сказала я, и это была правда.

Гордийе, казалось, не слышала.

— Я не понимаю, почему ты так бедна, — говорила она. — Что с твоим ковром? Он должен был наполнить твои руки серебром.

Я собралась ответить, но Гордийе начала отмахиваться, словно прогоняла муху.

— Не знаю даже, зачем говорю с тобой, — сказала она. — Мы уже много раз слышали твои объяснения.

— Но нам приходится просить на еду!

— Знаю, — сказала Гордийе. — Кухарка сказала, что видела тебя возле мясных рядов, попрошайничающую.

Я содрогнулась при мысли о мяснике.

— Мы не ели уже…

— Что значит «просить»? — вдруг перебил Гостахам.

Я попыталась заговорить снова, но Гордийе не дала.

— Да ничего, — резко ответила она.

— Подожди, — сказал Гостахам. — Дай девочке рассказать.

— Почему мы должны слушать? — спросила Гордийе, словно ударила.

Но в этот раз ее наглость вызвала ярость Гостахама.

— Довольно! — взревел он, и Гордийе вдруг стала послушной; меня это потрясло, ведь я никогда прежде не видела, чтобы он осадил ее. — Почему ты не сказала мне, что кухарка видела, как она просит? Ты что, ждешь, чтобы я позволил члену моей семьи голодать?

Гордийе замялась с ответом.

— Я… я забыла, — пискнула она.

Гостахам поглядел на нее и в этот миг словно впервые увидел все ее недостатки написанными на ее лице. Наступило долгое молчание, и теперь у нее не хватало смелости взглянуть на него.

Повернувшись ко мне, Гостахам сказал:

— Что случилось с твоим ковром?

— Я послала ковер голландцу, — отвечала я охрипшим от горя голосом. — Но потом мне пришлось лечить свою челюсть, и когда я пошла разыскивать его, он покинул Иран.

Гостахам вздрогнул; я не могла сказать, при упоминании о моей челюсти или о ковре.

— Он так и не заплатил?

— Нет, — печально сказала я.

— Подлая собака! — с отвращением сказала Гордийе, словно поняла, что отныне должна обращаться со мной добрее, когда видит муж. — Он увез ковры, которые заказал, вскоре после того, как вы с матушкой ушли. Как хорошо, что мы потребовали деньги вперед. Тебе следовало бы сделать то же.

— Конечно, — сказал Гостахам, — ведь эти ференги хватают все, что могут! У них нет чести.

Устав стоять, я переминалась с ноги на ногу.

— Иначе я не попросила бы вас о помощи, — сказала я.

Гостахам взглянул на меня с жалостью и приказал Таги принести свой кошелек.

— Возьми эти деньги, — сказал он, вручая мне небольшой мешочек монет. — Сделай все, что можешь, чтобы вылечить свою матушку.

— Постараюсь больше вас не беспокоить, — сказала я.

— Сочту за большое оскорбление не знать, как дела у тебя и матушки, — ответил Гостахам. — Если будет воля Божья, ты вернешься и расскажешь нам, что на ее щеках расцвели розы.

— Благодарю вас, — сказала я. — Останусь отныне и навсегда вашей слугой.

— Да будет с тобой Господь, — сказала Гордийе, но ледяным голосом.

Гостахам нахмурился.

— Желаю от всей души, — быстро добавила она.

Пока Али-Асгар провожал меня к воротам, я сжимала Гостахамов мешочек, такой тяжелый и надежный, в своем кушаке. Я верила, что он раскаялся в своей суровости ко мне и искал возможности загладить ее. Поэтому он наконец приструнил свою жену, пусть даже и ненадолго.


По пути к Лику Мира я миновала доброго нищего с культей на вершине Четырех Садов и остановилась, чтобы дать ему мелкую монету. Потом пробралась к мясным рядам и отыскала толстого мясника. По случайности я появилась в самом начале последнего призыва к молитве; голос муэдзина, ясный и чистый, плыл через площадь от Пятничной мечети. Он словно очищал меня изнутри.

— Ах! — сказал мясник, завидев меня. Потом шепнул: — Ты на день раньше, чем должны начаться наши наслаждения! Дай мне вытереть руки.

Ногти его чернели запекшейся кровью.

— Не утруждай себя, — шепнула я в ответ. — Вот твои деньги, — громко добавила я, отсчитывая монеты так, чтобы его приказчики могли быть свидетелями оплаты. — Это покроет стоимость мяса и услуги посыльного.

Мясник побагровел от гнева. У него больше не было власти надо мной — я расплатилась. Схватив нож, он принялся рубить баранье сердце.

— Благодаря твоему отличному мясу здоровье моей матушки улучшилось, — сказала я. — Ты был так щедр, дав мне в долг еды.

Мясник помедлил, потом смахнул деньги в свою окровавленную ладонь.

— Ну и повезло же тебе, — прошипел он.

Погромче он ответил:

— Хвала Господу за ее здоровье.

— Хвала, — сказала я.

Чувствовалось, что я только что избежала худшего в своей жизни. Я могла быть рабыней Бога, ковров или даже Гостахама, но не хотела быть снова рабыней чьих-то удовольствий.

Вернувшись в дом Малеке, я накормила семью приготовленным мной мясом, хотя самой Малеке дома еще не было. Все выглядели куда оживленней, чем несколько дней назад, когда были раздраженными от голода. Давуд вполне сносно передвигался по дому. Но самая заметная перемена была в моей матушке. Лихорадка наконец отступила, цвет лица приближался к обычному. Я вознесла хвалу благословенной Фатеме за ее заступничество.

Малеке вернулась очень поздно, с одним лишь ковром на спине и легкой поступью.

— Я продала один! — возвестила она гордо прямо от двери.

Семья, недавно переехавшая в Исфахан, купила его, чтобы убрать свой новый дом. Жена увидела, что узлы Малеке прочны, а цена низка, и сказала ей, что скорее поможет бедной молодой матери, чем богатым торговцам с базара.

Мы дружно и радостно воскликнули:

— Хвала Господу!

Сыновья Малеке радовались блестящим серебряным монетам на ее ладони. В тот вечер, когда Малеке поела, все были так рады, что мы решили устроить «корей». Затопив очаг голубиным пометом, ссыпали угли в большой чугунный сосуд и поставили его под низкий столик. Малеке накинула на него одеяла, наказав мальчикам не притрагиваться к нему ступнями. Собравшись вокруг, мы улеглись под одеяла и согревались блаженным теплом углей. Впервые за много недель мы пили крепкий чай и грызли сахар с шафраном. Малеке гладила кудри детей, пока они не уснули. Давуд шутил, и редкий нынче смех матушки звучал в моих ушах самой прекрасной музыкой.


Еще два месяца матушка медленно поправлялась. Так как она быстро уставала, то, не вставая с подстилки, объясняла, какие травы покупать на базаре, и учила меня, как делать ее лекарства. Я настаивала их, разливала и закупоривала, а потом передавала Амиру, который и сам их успешно продавал. Снадобья приносили нам достаточно денег, чтобы прокормиться, но отложить на шерсть пока не удавалось. Я жаждала начать новый ковер, потому что это был единственный способ поправить дела, и по-прежнему мечтала нанять для нас помощниц.

Когда я рассказала Малеке о моих надеждах, она засомневалась.

— Купить шерсть, нанять женщин… на какие деньги? — спросила она.

— А как насчет тех, которые ты получила за свой ковер?

Малеке прищелкнула языком.

— Слишком рискованно, — ответила она, — но если ты соберешь денег, я добавлю своих.

Прежде я бы рассердилась, что она не поддается убеждениям, но теперь я сознавала, что она права в своей осторожности. Так как я не заработала бы достаточно денег на шерсть снадобьями или нищенством, сделать можно было только одно. Матушка была на пути к выздоровлению, и я обязана была сказать Гостахаму и Гордийе, что их щедрость изменила положение. Я надела старый подарок Нахид — лиловый халат и розовое платье — и отправилась повидать их снова.

Я пришла, когда Гордийе не было. Али-Асгар сказал мне, что она отправилась на встречу с матерью Нахид, и это означало, что семьи помирились. Он проводил меня в мастерскую, где Гостахам делал наброски.

— Проходи, садись, — пригласил он, веля Шамси принести кофе. — Как матушка?

— Много лучше, — отвечала я, — благодаря вам. Деньги, которые вы мне дали, пошли на свежее мясо, восстановившее здоровье. Благодарю вас, что помогли спасти ее.

— Благодарение Господу, исцелителю человеков, — ответил он.

Я взглянула на лист у Гостахама на коленях. Рисунок был прекрасен, будто сад в цвету.

— Над чем вы работаете? — спросила я.

— Ковер с кипарисом, — пояснил он.

Деревья были высокие и тонкие, слегка расширяющиеся посередине, будто женские губы. Их окружали пышные гирлянды цветов. При виде рисунка Гостахама мне до боли захотелось опять работать с ним.

— Аму, — сказала я, — как вы знаете, сейчас у меня нет покровителя, так что я делаю все возможное, чтобы честно заработать денег.

— Верно, — кивнул Гостахам, — но сейчас время, когда ты рискуешь сама, потому что будешь рисковать всегда.

Он был прав. Я не могла остановиться; это была часть моей натуры.

— Вы можете помочь мне?

— Возможно… если только ты твердо пообещаешь делать то, что я потребую, — насторожившись, сказал он. — Сможешь?

Я знала, что всегда была диковинкой в его глазах, ибо во мне были дар и пламя. Он никогда не видел их в своей жене и дочерях, которым было достаточно, чтобы их баловали. Но теперь у него были причины не доверять мне. Я тяжело вздохнула.

— Обещаю вам, аму, я научилась, — сказала я. — Матушку едва не потеряла. Нищенствовала на базаре, испытала наихудшие оскорбления от чужих. Я заключила мир с тихой жизнью. Я не пойду против вашего мудрого совета, по крайней мере там, где он касается ковров.

Гостахам поглядел в сторону, и глаза его были полны сожаления. Несколько раз, прежде чем заговорить, он откашлялся. Мы поступили с тобой неправильно, — наконец выговорил он.

— А я с вами, — отвечала я. — Прошу простить меня за все огорчения, которые причинила вашей семье, потому что ничего не люблю больше, чем сидеть рядом с вами и учиться.

Гостахам смотрел на меня так, словно оценивал заново. Я понимала, что он увидал во мне эту перемену. Я пришла спокойной, осторожной и сильной, а не тем своевольным ребенком, каким была.

— Пора нам обоим внести поправки, — сказал он. — Если ты уверена, что сможешь делать то, чего я потребую, у меня есть способ помочь тебе.

— Я сделаю все, что вы скажете.

— Мне нужны работники, — сказал он. — Этот кипарисовый ковер — частный заказ, и мои обычные помощники слишком заняты, чтобы делать его. Ты теперь знаешь, как читать рисунок, так что сможешь называть цвета и следить за его изготовлением. Я буду платить тебе и двум работникам поденно и дам вам шерсть.

Радость переполняла меня.

— Спасибо вам, аму, за щедрость, — выговорила я.

— Не торопись, — отвечал он. — Условие таково: я навещаю вашу мастерскую каждую неделю, чтобы удостовериться, что все идет в точном соответствии с моим рисунком.

— Конечно, — закивала я. — Мы откроем вам наш дом. А для кого этот ковер?

— Для друга Ферейдуна, — ответил он.

Я была изумлена:

— Так он больше не сердится!

— Похоже, что простил нам все, — подтвердил Гостахам. — И родители Нахид тоже, они возобновили свой заказ на ковер несколько дней назад.

— Я так рада, — ответила я, потому что чувствовала, что и Ферейдуну легче сейчас оттого, что его серебро надежно размещено.

Мы потягивали кофе. Так хорошо было снова оказаться у Гостахама. Однако теперь многое было иначе, ведь я больше не была его работницей. Хотя я не имела его покровительства, но больше и не была под властью у него с Гордийе. Он был прав, я буду всегда пытаться делать все сама. Наверное, быть не связанной все же лучше.

— Аму, — сказала я, — можно показать вам рисунок, над которым я работала?

Я набросала несколько узоров, пока больные матушка и Давуд спали.

Он захохотал, откинув голову.

— Ты очень необычна для девушки, — ответил он. — Уверен, скоро на тебя будет работать семьдесят семь человек.

Показав ему набросок, я спросила совета по краскам. Это был простой ковер с солнечным узором, с целой вселенной маленьких цветов, рисунок, привлекательный для молодых жен, что наслаждаются покупкой модных вещей на базарах, — так я надеялась. Гостахам внимательно разглядывал его, но я заметила, что морщины на его лбу стали глубже, верный признак того, что что-то не так. Он поднял глаза и сказал: