— Генри говорит, что если Тим умер, то это не начало трагедии, а ее конец. Что именно так мы должны к этому относиться. Наверно, он прав. О, я знаю, что он прав, но не могу, не могу этого вынести! То есть, сама бы я это вынесла. Я не могу вынести мысли о его мучениях…

За этим она и пришла. Чтобы поделиться. Для храбрости прошлась по магазинам и пришла поговорить со мной. А я грубо отказал ей.

Я держал ее в объятиях, качал и бормотал:

— Тихо, тихо, любимая. Бедная моя девочка… — А сам думал: проклятый Генри, зачем ему это понадобилось? Почему именно сейчас, когда я отчаянно тороплюсь закончить работу?.. Это было ужасно. Я не мог думать ни о чем, кроме моего сына и его матери. Но еще ужаснее — во всяком случае, мне так казалось — было то, что одновременно я реагировал на знакомое нежное тепло бывшей жены, плакавшей и прижимавшейся ко мне. Я прикидывал, где можно было бы это сделать, отвергал хлипкий верстак, пол, на котором валялись бритвы, и думал о дорогом новом пальто. Впрочем, времени все равно не было. Я осторожно пошевелил рукой, обнимавшей Элен, поднял запястье и посмотрел на часы. Илайна должна была вернуться минут через десять-пятнадцать, а вместе с ней, возможно, и Клио; кажется, Джордж говорил, что хочет попросить ее помочь Илайне сделать уборку в магазине. Может быть, он собирался сделать это сегодня? О Господи, почему я не слушал его?

Я ослабил объятия и слегка отодвинулся, чувствуя, что наступила эрекция. Элен сделала шаг назад — то ли все поняв, то ли неправильно расценив это еле заметное движение как очередной отказ. А потом с судорожным вздохом сказала:

— Ох, дружочек, какими мы были глупыми, правда? — Она грустно улыбнулась сквозь слезы и взяла протянутый мной не слишком свежий платок. Вытерла нос и скорчила гримасу: — Тьфу! Пахнет скипидаром. Как обычно, да? — И добавила с нетвердой улыбкой, в которой уже ощущалось озорство: — Этот запах всегда возбуждал меня. Какая жалость, что я не отменила заодно и дневной прием, правда?


Я никогда не пойму Элен. Может быть, мы для этого слишком близки. А может быть, вообще никто не в состоянии понять другого человека. Думаю, всем известно, что человеческое сознание полно сомнений, противоречивых стремлений, иррациональной (или болезненно физической) тоски, но все еще продолжаю считать, что другие люди существуют в упорядоченном мире, точно знают, что говорят, и хотят от вас именно того, о чем просят. Нужно жить, работать, думать о других людях, платить по счетам. Времени слишком мало. Так было и будет всегда.

В тот день я сказал Элен:

— Ты уверена, что с тобой все в порядке? — Как я и ожидал (что в данном контексте означает «надеялся»), она бодро кивнула, отдала мне смятый платок, открыла сумочку, вынула помаду и начала неторопливо красить губы.

Не могу сказать, что она думала и чувствовала, уходя. Лично я испытывал облегчение от того, что она исчезла до появления Клио, но эта постыдная мыслишка, к которой примешивались стыд и чувство вины, не шла ни в какое сравнение с ошеломляющим открытием, которое внезапно вспыхнуло у меня в мозгу. До сих пор я говорил себе, что увидел в девушке, собиравшей урожай, отражение Элен, в то время как на самом деле все было наоборот! О да, между ними было сходство, даже некоторое родство. Но на самом деле я просто привык воспринимать Элен как личность решительную и независимую, за которую можно не волноваться, потому что она в состоянии позаботиться о себе сама.

Возможно, Элен и была такой. Возможно, остается и сейчас. Но я имею в виду другое. Все художники работают избирательно: они берут у друзей и знакомых то, что требуется им в данный момент, и отбрасывают то, что им не нужно. В этом и заключается понятие интерпретации, будь то картина, стихотворение, роман. Но меня внезапно опечалило, что я воспользовался этим странным, интуитивным методом, чтобы дискредитировать Элен, принизить, развенчать ее. (Даже мой вовсе не дружеский шарж на ее родителей, несмотря на верность деталей, оказался упрощенным, потому что я стремился бросить тень на Элен. Разве по этой карикатуре можно догадаться, что ее отец был знатоком гобеленов? Или что ее мать, заболев болезнью Ходжкина, встретила смерть с потрясающим мужеством и редким достоинством?)

Думаю, в тот момент меня больше всего огорчила ограниченность искусства. Проблеск того, проблеск сего, зайчик, отброшенный голубой водой из-под сдвинувшейся с места льдины… Истина, просочившаяся сквозь трещины. И, конечно, мой собственный провал. Оказывается, я не выношу боли тех, кого люблю. Взять хоть портрет Тима, который я написал, чтобы подарить матери на день рождения. Он неплохо передает сходство, но технически несовершенен. Моя мать любит этот портрет. Или говорит, что любит. Однако в нем нет жизни. В Тиме был свет, шедший от его боли. И хотя я видел этот свет, но не мог вынести боли, чтобы передать его.

Точно так же я не могу вынести страданий его матери, не могу смириться с ее беспомощностью. Поэтому предпочитаю видеть Элен смелой, прямой, решительной и сильной. Я навсегда запомнил, как в тот день она шла к двери запасника Джорджа. Развернув плечи, высоко подняв голову.

Колофон[9]

Мод припарковала свой «порше» на участке дороги, обведенном двойной желтой линией.

— Ты присмотришь за машиной, правда, милочка? — сказала она охраннице, дежурившей у дверей. — Сторожа сейчас разойдутся по домам, а местная полиция наверняка смотрит на хулиганство сквозь пальцы. — А потом обратилась ко мне, не удосужившись понизить свой зычный голос. — Наверно, тебе следовало позаботиться о том, как будут одеты ваши охранницы. Белая блузка и темная юбка! Настоящая кагэбешница. Да еще прячется!

Нед примирительно улыбнулся девушке, взял Мод за локоть и увел от дверей.

— А может, так и задумано? С намеком на то, что есть и другие наблюдатели, переодетые и смешавшиеся с толпой?

Казалось, он забавлялся. Я ответил:

— Думаю, они слегка перестарались. Но толпа действительно есть. Боюсь, что…

Мод перебила меня.

— Извини за опоздание. Заседание Совета длилось целую вечность. И пробки сейчас ужасные. Я торопилась как могла…

— Проехала не в ту сторону по улице с односторонним движением, два раза игнорировала красный сигнал светофора, — с чувством произнес Нед.

Он вытянул шею, оглядываясь. Я сказал:

— Нед, ваша мать где-то здесь. Догадываюсь, что Полли не будет. Очень жаль.

— Она не смогла оставить ребенка. У бедного мальчика режутся зубки, — ответила за Неда Мод. Это прозвучало так, словно решение принимала она.

Даже если и так, Нед выглядел счастливым. Возможно, его вполне устраивала сложившаяся ситуация: жена и сын в деревне, а старая подруга, его дорогая Эгерия[10], в городе. Естественно, Мод тоже была удовлетворена; она пребывала в превосходном настроении. Моя тетушка тщательно осмотрела помещение и с явным удовлетворением констатировала:

— Джордж сделал все, чтобы ты мог гордиться собой, правда? Повесил кучу твоих картин. Так сказать, подтолкнул лодку.

Публика была как раз в ее вкусе. Критики, хроникеры, ведущие колонок светских сплетен, газетчики, из тех что любят выпить и закусить за чужой счет, телевизионщики, представители Совета по делам искусств и Британского Совета (а сейчас, в лице Мод и Неда, и от Королевского общества британской литературы и искусства); один или два пэра Англии, несколько политиков. Мод на мгновение задержалась на краю этого моря людей, а затем решительно поплыла (таща на невидимом буксире Неда) к бывшему министру по делам искусств, собравшему вокруг себя довольно большой круг собеседников. Он стоял в конце галереи, повернувшись сильной, широкой спиной к «Вязальщицам снопов». Бросив якорь рядом с этой очень важной персоной, Мод обернулась и посмотрела на меня.


Но я избегал ее взгляда. Я искал Клио.


Заглянув в список гостей, Клио заметила:

— Я не знала, что Джордж пригласил столько народу. Им будет трудно рассмотреть картины.

Илайна весело рассмеялась.

— Святая невинность! Они приходят не для этого. Им нужно поболтать друг с другом, оказаться на виду, позаботиться о своей карьере и выпить столько, сколько влезет в их жадные глотки!

Это было еще до начала презентации. Охранники проверяли замки на окнах, включая стеклянный купол, и кипятили чай в кабинете Джорджа. Мы с Джорджем заканчивали укладывать в ящики четыре картины, которые завтра утром следовало отправить в Нью-Йорк (Гейнсборо уже отбыл в Национальную галерею), и спускали в зал двух «Вязальщиц снопов». В тот момент мы как раз ставили их на мольберты.

Клио и Илайна их пока не видели. Официанты, которые должны были разносить вино, еще не прибыли, но девушки загодя вынимали из картонных коробок бокалы и расставляли рядами на столе. Они разошлись во мнении, сколько нужно бокалов, именно поэтому Клио и взяла список гостей.

Они хорошо смотрелись, эти две красивые девушки, занятые делом: Илайна в «маленьком красном платье», туго обтягивавшем грудь и бедра, и Клио в куда более скромном бархатном наряде цвета сливы, с камеей, приколотой у горловины. Наряд помогла выбрать Илайна. Я дал Клио брошь утром; она весь день носила ее на свитере, а теперь прикрепила к платью и поминутно проверяла, на месте ли та, как будто боялась ее потерять.

Клио ответила подруге:

— Может, ты и права, хотя я думаю, что такое поведение возмутительно. Но, думаю, сегодня вечером все эти люди не будут смотреть картины главным образом потому, что побоятся попасть в дурацкое положение. А вдруг они не смогут отличить оригинал от копии?

— Браво, моя юная Клио, — сказал Джордж, — ты совершенно права. А вот ты наверняка сумеешь их различить, правда? — Он повернулся ко мне и добавил: — Знаешь, у нее чертовски острый глаз. Настоящее сокровище, правда?

Именно тогда я впервые ощутил дурное предчувствие; это ощущение было физическим: у меня засосало под ложечкой.


С тех пор прошло всего около часа, но мне казалось, что намного больше. После начала прибытия гостей я видел Клио несколько раз и с удовольствием убеждался, что она держится более уверенно, чем я ожидал. Она не теребила брошь, не сдвигала очки на кончик носа и, казалось, не слишком нервничала. Я считал, что ощущаю всего лишь вполне естественную тревогу, как каждый на моем месте, если бы его ребенку (или молоденькой жене) пришлось впервые присутствовать на светском мероприятии. Пару раз я перехватывал взгляд Клио: сначала когда она слушала сосватанного Мод «умного художественного критика из «Гардиан»», потом — когда осторожно несла бокал с минеральной водой «перрье» бывшему алкоголику, который что-то периодически писал для «Энкаунтера». Она весело и гордо улыбалась мне: мол, посмотри, как хорошо я справляюсь со своими обязанностями. Но с тех пор прошло не меньше двадцати минут.

Она не ошиблась, предположив, как гости будут реагировать на обе картины. Никто не спросил меня, где оригинал, а где копия; большинство избегали встречаться со мной взглядом или вообще делали вид, что не замечают. Несколько раз возникала игра в «угадайку»: критик из «Гардиан» отгадал верно, человек из «Энкаунтера» ошибся. Пара тонких ценителей осмотрела мои городские пейзажи, а потом обеих «Вязальщиц» и важно покивала. Но все остальные рассматривали картины, благоразумно помалкивая, а потом переходили к беседам и вину. То, что бывший министр заслонил своей тушей мольберты, позволяло остальным не заглядывать ему за спину.


Я хотел отыскать Клио и сказать ей, что она была совершенно права, что я восхищен тем, как прямо и просто она высказала свое мнение об этих людях и как я ее за это люблю.

Но найти ее я не мог.


Человеку маленького роста на приемах приходится нелегко. Другие коротышки встречаются ему на улице, в автобусах, в метро, но на таких шумных сборищах обязательно собираются гренадеры ростом не меньше, чем в два с половиной метра. Внезапно передо мной открылся просвет между спинами, и в дальнем конце зала я увидел Илайну, прижатую к стене длинной обезьяньей лапой чрезвычайно высокого, унылого и очень молодого человека. Она смотрела на него снизу вверх и оживленно улыбалась; она казалась очень юной и в ней не было ничего знойного и сексуального. Возможно, сексуальность приберегалась ею для мужчин постарше: папочки, друзей папочки и любовников средних лет. Наконец-то она нашла себе ровесника, подумал я, ныряя в стену высившихся передо мной спин. Но когда я наконец вынырнул, Илайна уже ушла.


Клио исчезла бесследно. А вот мои остальные родственники внезапно стали попадаться мне на глаза. Они то появлялись в кадре, то исчезали, подхваченные и увлеченные очередным водоворотом. За плечом женщины, облаченной в деловой мужской костюм, которая разговаривала со мной так, словно мы были знакомы (я действительно знал ее, но в тот миг не мог вспомнить, как ее зовут, чем она занимается и где мы познакомились), я снова увидел Илайну. Она была все с тем же молодым человеком; оба держали бокалы с шампанским и, судя по всему, пили за здоровье друг друга. Потом я заметил лысину Джорджа — сверкающее розовое яйцо на фоне чьего-то темного костюма. Мод с удовольствием читала лекцию паре владельцев газет; казалось, те слушали ее с лестным вниманием.