Статьи о политике и экономике Таня пропускала. Среди других тем неожиданно оказалась одной из главных тема «похождений проводников». В газетах смачно описывали курортные романы в Крыму с местными мусульманами и жарко спорили о нравственности отдыхающих женщин, пользующихся услугами татар-проводников на конных прогулках. Писали, что прибывавшие в одиночку на отдых российские дамы, в основном состоятельные и скучающие, с удовольствием выезжали на одиночные конные прогулки в сопровождении татарского наездника-проводника. Эти проводники были все как на подбор высокие, с хорошей фигурой, которую подчеркивали броской одеждой. Журналисты и авторы писем в редакцию возмущались, что татары-поводники составили в крымских городах целые профсоюзы и зарабатывают не столько своими прямыми обязанностями, сколько мужской проституцей, соблазняя скучающих славянских женщин.

Вот мать и дочь, поездив в окрестностях Ялты с 18-летним проводником, похитили его и вывезли на пароходе в Одессу. Молодой парень сбежал от них, мать снова приехала за ним в Крым, бросилась к ногам торговца фруктами, с просьбой посодействовать браку проводника с ее дочерью: «Дочь моя или умрет, или сойдет с ума. Ради Бога, спасите нас!».

А вот «вдовствующие московские купчихи, не довольствуясь летними флиртами с проводниками, решили иметь их постоянно под рукой и для этого выписали из Ялты настоящих проводников себе в Москву». Кто-то назвал таких татарских парней «кокотками мужского пола», и вот в их защиту выступила читаельница в опубликованном письме: «Это вовсе не „кокотки мужского пола“… а мужчины (sic!) с душою и… темпераментом, о каком наши русские мужчины и представления не имеют».

В другой газете обнаружилось еще более интересное письмо на эту тему: «Я буду откровенна. Состояние мое значительно. Я второй раз замужем. Супруг мой — сановная особа, но очень ветх и древен… Я искала утешения в окружающем меня обществе, но каждый раз убеждалась, что любят меня не как женщину, а как источник доходов, и что в окружающем меня обществе найти человека, который не оскорблял бы во мне женщину, невозможно. Счастливая случайность привела меня в Ялту, и проводник Ахметка невольно меня убедил в том, что утешители юга — люди сердца. А утешители севера — люди грубого расчета… Правда, я им платила деньги, но платила ничтожную часть того, что приходилось платить северным утешителям. Северные требовали денег, а Магометы и Сулейманы каждый раз от таковых отказывались, и мне приходилось упрашивать их взять… Верить им, конечно, было бы наивно, но это говорили они всегда так нежно, что невольно хотелось верить их словам…».

Глава 30

Симферополь изменился.

Исчезли разодетые по-павлиньи дамы, шумные сверкающие пуговицами форменных мундиров группы студентов, стайки гимназистов и гимназисток. Почти совсем исчезли господа в чистеньких, безупречно сшитых белых костюмах и господа в безупречно сшитых черных костюмах. Куда-то испарились лощеные офицеры в зеркально начищеных сапогах, с золотистыми и серебристыми погонами, новенькими ремнями и кобурами. Вместо них ходили тени. Самыми яркими на улицах были медсестры — в белых монашеских накидках на головах, с красными крестами. Одежда большинства других людей была какой-то жухлой, черно-серо-зелено-коричневой. Попадавшиеся на улицах костюмы были, в основном, двух категорий: либо сильно поношенные, либо коряво сидели, как будто очень неумело сшитые, неумело носимые или снятые с чужого плеча.

Самыми поношенными оказались офицеры. Их одежда была ветхой. Их лица — в основном, измученными. Офицеры бодрились, однако настоящей бодрости в них не чувствовалось. Тане запомнился худенький паренек лет двадцати двух-трех, в полинялой залатанной гимнастерке, подпоясанной, кажется, брезентовым, а не кожаным, ремнем. Вместо сапог на нем были рыжие огромные ботинки, как будто лыжные, а ноги до колен обмотаны серыми широкими тканевыми лентами. На измятых погонах виднелись четыре звездочки, нарисованные, вероятно, карандашом или чернилами. Капитан. Очевидно, произведен в такой не по возрасту высокий чин за геройства в боях.

Двадцатидвухлетний капитан смотрел на Таню сосредоточенно, не мигая, и непонятно было, о чем он сейчас думал — о Тане ли? А может, о каких-то засевших в его голове воспоминаниях? О том, что видел и делал в тех боях, за которые получил погоны с нарисованными карандашом звездочками? О том, как переходил реку вброд по пояс в воде, под мокрым снегопадом? Как закапывал в братские могилы таких же, как он сам, парнишек, своих друзей, изорванных в клочья снарядами? Как колол с ненавистью штыком потную спину убегавшего врага — такого же парнишки, как он, в такой же гимнастерке? Как вырезал на голом плече пленного пятиконечную звезду, вспарывая белую кожу и заливая все вокруг кровью? Как сам убегал, прячась в камышах, плюхаясь в болотную черную грязь при звуке копыт, ползя ночью наощупь под колючей проволокой, нашаривая рукой ледяные голые пятки трупов, спасаясь от тех, кто с удовольствием нарисовал бы ему звездочки на погонах не карандашом, а штыком по его собственной коже? Может быть, он вспоминал, как нес на себе в ночном переходе двадцать килограммов снаряжения, и каждый шаг ошпаривал все тело болью, стреляющей из волдырей на стертых ногах, такой болью, что сверлила мысль: остановиться, сдаться, отстать, и ну его к чертям Белое дело, ну и пусть поймают большевики, пусть расстреляют, пусть вырежут погоны, а может, и не вырежут? Как чесался остервенелело в окопе, ненавидя вшей больше, чем красных комиссаров? Как язык присыхал к гортани от жажды? Как засохший многодневный пот покрывал гимнастерку на спине белым панцирем и сыпался соленым песком со лба? Как стоял юный капитан на смотре, свежевымытый, восхищенно глядя на спортивную кавалеристскую фигуру легендарного главнокомандующего барона Врангеля, на хищную кавказскую одежду и жесткое волевое лицо своего вождя? Или он думал о женщине? О той смешливой гимназистке, с которой прогуливался по бульвару в четырнадцатом году? Или о той селянке на хуторе, на постое, которая поила его парным молоком и обволакивала щедрыми грудями, щекотала безбрежными, буйно вьющимися золотистыми кудрями на горках подушек под тиканье ходиков, на копне сена под фырканье лошадей? Или все-таки он думал о Тане, об этой тыловой барышне, глядящей на него, которую он, капитан, защищает в причерноморских пыльных раскаленных степях, и с которой он бы, может быть…

Таня отвела глаза в сторону: из дверей магазина вышли Михалыч с Андреем. Двадцатидвухлетний капитан, увидев их, тоже отвернулся и отправился куда-то по двадцатому году.

Но больше всего в этом самом двадцатом году в городе Симферополе Таню поразили женщины. Они были совсем не такими, какими запомнила прекрасный пол Таня по посещению года четырнадцатого. У женщин совсем почти не стало холеных лиц, с молодым жирком и притворно-скучающими глазами, готовыми вспыхнуть и начать амурную стрельбу направо и налево, и жеманно капризничать по поводу и без повода. Совсем почти не встречалось белых кружев и огромных шляп, все было намного серее, скромнее. На рукавах платев виднелись потертости и полинялости, многие женщины были в настоящих лохмотьях, с чудовищными рваными башмаками и тапками на ногах. Попадались женщины с очень короткими, почти наголо стрижеными волосами, глаза у них были ввалившиеся, мертвенно-тоскливые, ходили они хрупко, с опаской. Особенно сильное впечатление производили руки. Почти у всех женщин, встреченных Таней в этот приезд, руки были какие-то необычно натруженные, набрякшие, красные, зачастую грязные, как будто это был город прачек, уборщиц и огородниц, не признающих рукавицы.

Исчезли лакированные новенькие автобусы, исчезли франтоватые повозки, всевозможные экипажи разной степени роскоши, запряженные великолепными рысаками, возившие когда-то жеманных сдобных женщин. Вместо них тарахтели немногочисленные телеги, запряженные низенькими клячами, а еще больше осликами, и обшарпанные, полуразваленные, оглушительно громыхающие автомобили с военными.

Словно часы посреди бала пробили двенадцать, и все золушки остались с тем, с чем они были до прихода феи-крестной и отъезда на бал: карета превратилась в тыкву на телеге, принцессовское платье — в лохмотья падчерицы-служанки, уложенная прическа и макияж — в пятна сажи на лице и в мозоли на руках.

Бал закончился.

Глава 31

В Симферополе переночевали в каком-то наспех найденном подобии коммунальной квартиры, с орущими детьми, растрепанными женщинами, с развешанным на огромной общей кухне бельем — штопанным, старым.

Таня робко поинтересовалась, почему белье не развесили на солнце во дворе: и высохнет быстрее, и головой не будут его задевать, как на кухне. Перед тем, как ответить, ее смерили иронически-презрительным взглядом:

— Вы с ума сошли?! На рынке простая рубашка уже тридцать тысяч стоит. И глазом не моргнете, как украдут.

В комнату вошла хрупкая девушка, тоже уставилась на развешанное белье и обратилась к опасавшейся воров женщине:

— Елена Николавна, голубушка! Да ведь это просто чудо! Где же вы жавелевую воду раздобыли?

— Сонечка, ну откуда нынче жавелевая вода? Просто надо правильно стирать, и достаточно только мыльца самую малость.

— Но как?! Уж я терла, терла, только дыру сделала, так обидно, теперь таких панталон не достать.

— Ну, неужто ты, Сонечка, первый год стираешь? Прислуга у всех, считай, еще в семнадцатом году разбежалась.

— Я раньше носила стирать подруге свекрови. Но Евдокия Кузьминична умерла весною. Сыпняк. Теперь вот сама мучаюсь с этим бельем, и ни черта не выходит.

— Тут нужно знать секрет. Ты, главное, не сразу начинай стирку, а сперва положи в холодную воду. Чтоб засохшая грязь отмокла, растворилась, отстала от ниточек. Как постояла часика три-четыре, так отжимаем. Хорошенько намыливаем отжатое, в железный таз складываем, заливаем водой и — на огонь. Пусть кипит, как борщ…

— Про борщ — это славно звучит, — в комнату вошел муж Елены Николаевны, обрюзгший мужчина средних лет в старенькой рубашке с висящими от пояса к коленям подтяжками. — Порадуешь сегодня?

— Не с твоим жалованьем, Федя. Говядина уже тысяча рублей фунт.

— Ты же говорила, — подешевела?

— То в июле подешевела. С девятьсот пятдесят до девятисот. Нынче опять подорожала. А соленая рыба за месяц подскочила вдвое. Меньше полутора тысяч уже и не найдешь.

— Вот тебе и раз! А ведь я помню, помню, как перед войной говядина стоила пятнадцать копеек за фунт.

— Знаешь, как у нас в Катеринославе говорили: «Згадала бабка, як дивкою була». Нашел, что вспоминать. Ты лучше скажи, почему нам на фунт мяса не хватает.

— Леночка, я не заводской рабочий и не спекулянт, я всего лишь честный чиновник. И потом, за спекуляцию судят.

— Да знаю я, что ты чиновник. Варенькин ухажер, вон, хоть и офицер, а грузчиком подрабатывает, и не гнушается. Варя говорит, что за одну ночь на вокзале грузчик может заработать месячное офицерское жалованье. А ты сидишь тут, под ногами путаешься, газетки свои про политику читаешь…

Хорошо, что Михалыч и Андрей успели провернуть свои дела за один день, раздобыли машину, и в этом доме Тане не пришлось оставаться на вторую ночевку. К вечеру были в Феодосии. По дороге два раза машину останавливали военные с винтовками, но Танины спутники показали какие-то ксивы, и эти ксивы имели мощный эффект. Оказалось, что парни запаслись бумажками, подписанными чинами Особого отдела главного штаба Врангеля, да еще и документами от кучи ведомств по снабжению военных частей и экспорту продуктов. В общем, на все случаи этой крымской жизни. И, несмотря, на штатскую одежду Михалыча и Андрея, самоуверенные патрульные офицеры после прочтения бумажек вытягивались в струнку.

В Феодосии тоже не удалось устроиться в гостинице, но жилье успели найти получше. Сказалось давнее знакомство. Оказывается, здесь их еще помнили. Этот мир прожил своей сложной жизнью шесть лет, пока Таня провела в Крыму двадцать первого века несколько недель.

Тане выделили отдельную комнатку, в соседней расположились на диванах Михалыч с Андреем. В другом крыле дома жили старый отставной подполковник с женой и двое молодых беженок. В доме было тихо и прохладно, и Таня быстро заснула.

После всеобщего завтрака Михалыч и Андрей отправились по делам, Тане строго велели никуда не выходить из дому, и ей оставалось только беседовать с хозяевами и квартирантками. Подполковник ни на какую службу не ходил, но числился служащим какого-то ведомства и получал паек. Девушки-беженки подрабатывали кем-то вроде машинисток или стенографисток, были замужем, но мужей, оставшихся по ту сторону фронта, на территории большевиков, не видели около года, и успели за этот год в Крыму сойтись и разойтись со множеством мужчин. Девушки препирались между собой по одному принципиальному для них вопросу — видимо, давно, — и призвали Таню в судьи. Одна из девушек, Саша, клялась, что каждого из мужчин, с которым жила в последнее время, она страстно любила и хотела сделать законным мужем. Другая, Тамара, характеризовала свои столь же многочисленные сожительства как сугубо рациональную тактику, вызванную физиологической и финансовой необходимостью, и ничего общего с любовью не имеющую.