У остановок и покосившихся арок стояли кучки селян, старых и юных, золотозубых и белозубых. Чаще всего — одиноко маячащие жіночки неопределенного возраста, в кофточках и китайских курточках, с бело-клетчатыми и другими огромными сумками, не смеющие махнуть проезжающему джипу престижной модели, возлагая основные надежды на какоую-нибудь местную «Таврию», архаичный рейсовый «Пазик», почти такой же старинный «ЛАЗ» или первую после пятнадцатилетнего перерыва рейсово-автобусную новинку — малопоношенный белый микроавтобус «Мерседес» самого продвинутого из районных перевозчиков.

Сквозь прах старого мира прорастали луковички церквей, ярко блестящие цинком и даже медью и позолотой, зеленые и синие ондулиновые крыши «мини-супер-маркетов» и такие же мансарды коттеджей, возведенных на зависть округе наиболее преуспевшими жителями просторного края. По убитым проселкам, по бугристым, пахнущим гудроном шоссейкам виляли, наряду с «Тавриями» и «Жигулями», иномарки. Они обдавали брызгами и шансоном встречный транспорт, а иногда даже идущих по обочине школьниц и студенток, не щадя их мини-юбки, загорелые упругие ножки, смелые штанишки-«бедрички», гаремные смуглые животики и оголенные верхние половинки ягодиц, эстрадно-стриптизные декольте, накрахмаленные воротнички, темные наколки, сверкающие заколки и прочие прелести: в конце-концов, в салоне уже сидели свои «тьолки». Джентельмены есть, мест нет. Во всяком случае, мест на всех. Так шо «звиняйте, дівчата».

Грюнберг, как настоящий немецкий бюргер, разложил яйца в разные корзины. Одна из этих «корзин» находились на окраине Киева — когда-то очень дальней окраине, а теперь уже в черте великого города. Однако ориентиры ее оказались утраченными. И Андрей, и Глеб Сергеевич рылись в государственных архивах, обращались и к частным специалистам, но никаких зацепок не нашли. Увы, в 1918 году еще не существовало космической съемки и архивов Google Earth, а бумажные фотографии в течение многих десятилетий были соблазнительным материалом для растопки печек, для сдачи макулатуры, а то и оказывались жертвой немецкой зажигательной бомбы или советского фугаса.

Зато местоположение второй «корзины» оказалось очень просто определить.

Ориентиром служило старое сельское кладбище, почти совсем заброшенное. Рядом с кладбищем умирало село. Жизнь здесь теплилась лишь в семи-восьми хатах. К счастью, Грюнберг спрятал ящик с ценностями не на самом кладбище, где, возможно, рыскали хотя бы изредка гробокопатели, а на соседнем холме — голом, с белесыми известняковыми ребрами.

Металлоискатель сработал четко. Уже на второй час прочесывания холма Глеб Сергеевич и Андрей взялись за лопаты и лом. Ковырять землю, перемешанную с большими камнями, было трудно, провозились до вечера. Солнце склонило голову к западному краю холмистого ланндшафта и стало глядеть на траву не сверху, сбоку, просвечивая своим горячим взглядом каждую травинку, покрывая каждый стебель призрачно-прозрачной позолотой и очерчивая складки холмов художественными глубокими тенями.

В темной яме показалась металлическая плоскость. Ящик. Небольшой, но добротный, герметичный, вроде сейфа. Вскрыли здесь же, на месте. Внутри увидели еще несколько емкостей — жестяные коробки, плотно обмотанные тканью и вощеной бумагой. Коробок и коробочек набралось с десяток, были они из-под всяческих продуктов времен заката романовской империи — судя по шрифтам, ятям, твердым знакам, рисунками с румяными потребителями и потребительницами, в черных смокингах и пышных юбках.

Среди представленных брэндов оказались неожиданно и знакомые: была коробка из-под кубиков Maggi, обнаружились упаковки молочных продуктов Nestle. Были и две ювелирные шкатулки, с барельефами.

Коробки стали вскрывать тут же, рядом с ямой, в сумерках. В первой оказался совершенно не тронутый временем рулончик бумаги. Развернули: векселя. Долговые расписки. Господин такой-то должен господину Грюнбергу такую-то сумму. В другой коробке был пакет других документов. Третья коробка, из-под печенья, оказалась плотно набитой банкнотами Английского банка — фунтами стерлингов. Бумажными. Фунт фунтов стерлингов, как сказал Андрей, прикинув на руке вес этого вороха. В четвертой коробке были французские франки и американские доллары, тоже бумажные. В пятой — снова документы, какие-то купчие, договора о приобретении предприятия в городе Киеве, а также о покупке усадьбы.

Остальное досмотрели в гостинице. Остальные емкости тоже были набиты бумагой: договора о покупке недвижимости, акции предприятий, права участия в управлении какими-то мастерскими.

Грюнберг осуществил свою мечту: стал предпринимателем, держателем ценных бумаг. Правда, все эти купчие и акции не пригодились бы ему, даже избегни он красной пули и проживи сто лет. Предприятия, акции которых купил предприимчивый немец, стали достоянием большевистского государства. Купленный Грюнбергом особнячок на окраине Киева тоже оказался национализирован.

Как все умные и состоятельные люди во время гражданской войны, Грюнберг запасался иностранной валютой: фунтами, франками, долларами. Эти запасы могли бы ему очень пригодиться, окажись он вместе с ними за пределами большевистского царства. Но не пригодились.

Самые умные люди в лихолетье первой мировой и рожденных ею революций покупали золото и серебро. Грюнберг, похоже, часть своих запасов золота и антиквариата перевел в иностранную валюту. Бюргер разложил яйца по разным корзинам. Пожалуй, в краткосрочной перспективе он принял неплохое решение. Но не пригодилось.

В 1918 году в его ящике было целое состояние. Теперь все эти бумажки, вместе с коробками из-под Maggi и Nestle и даже шкатулками, годились только в качестве очень посредственных товаров антикварного рынка, общей стоимостью в несколько тысяч современных американских долларов.

Оставалась еще одна, третья «корзина».

Глава 40

Через два дня Таня с Глебом Сергеевичем и Андреем прибыли на край совсем другого села, большого, раскинушего рукава-улочки между нескольких холмов. Приехали ранним утром. Было травянисто-душисто, ясно и тихо, только покрикивали петухи, глухо постукивал и порой тоскливо-призывно ныл за холмами далекий поезд, да приближалось близкое жестяное звяканье бубенчиков маленького стада, вытягивавшегося из сельской ущелистой улицы к последним пастбищам этого сезона.

Глеб Сергеевич и Андрей разложили на капоте карты, схемы и какие-то приборы. Пастух в засаленной камуфляжной куртке, проходя мимо джипа, весело раздвинул многочисленные морщины обветренного лица в железнозубой улыбке:

— Шо, хлопці, знову зброю копать? Та хіба там ще є шось? Вже ж усе перекопали по третьому разу.

Андрей стрельнул глазами в сторону пастуха:

— Шо, часто тут у вас копають?

— Та вже десять років риються. Стіки вивезли, шо на дивізію вистачить. Танка колись із болота витягли отам-о. Років зо два тому. А вже шоломів тих німецьких натягали, рожків до автомату, гвинтівок іржавих! Навіть гільзи снарядні та гудзики тягнуть. Раніше викидали, а теперь тягнуть. Нашо воно їм треба було? Я не знаю! Мені онук каже, шо вони нагороди шукають. Але ж вони геть усе вивозять! Може, на брухт? — Пастух засмеялся. — Але ж у нас у селі вже пару років ніхто брухт не збирає. Бо невигідно! В Києві працювати вигідніше. Або в Москві. А ці копачі з самого Києва приїжджають по наші воєнні діла.

Андрей с Глебом Сергеевичем переглянулись и помрачнели.

В тот день джип долго колесил по местности, его пассажиры и пассажирка там и сям натыкались на глубокие, огромные, по несколько метров в диаметре, воронки от авиабомб, видели сотни воронок поменьше, походивших на плоские лунные кратеры. Воронки располагались почти сплошняком. Их было чуть ли не больше, чем свободной от них поверхности. Тянулись прерывистые желобы окопов, не более полуметра глубиной, но все еще резко выделяющиеся на полянах и в рощах. И много раз попадались ямы гораздо более позднего времени, даже совсем свежие, рядом с рыжеватыми грудами глины. Ямы с четко очерченными прямоугольными краями, как археологические раскопы.

Андрей и Глеб Сергеевич расхаживали по тополевой рощице, между воронок, окопов и свежих раскопов, выходили на опушку глядеть на излучину маленькой речки, махали туда-сюда руками и сверялись с приборами и картами. Еще пару часов они прочесывали с металлоискателями зону радиусом около сотни метров.

Грюнберг, по его словам, закопал обитые металлом ящики где-то в этом месте, в 380 саженях от несуществующего теперь хутора, в 500 саженях от изменившей свое русло речки, под самым большим дубом в дубовой роще, которая перестала существовать во время Второй мировой войны, и на месте которой выросла в нафаршированной железом и солдатским мясом земле, непригодной для посевных нужд колхоза, новая роща, на этот раз тополевая.

Почти сразу что-то дало основания предположить железо. Два раза принимались копать, когда прибор показывал большую массу металла подходящей конфигурации. На небольшой глубине в первом случае обнаружили изорванный в клочья чудовищной взрывной силой лист железа, площадью около метра, примерно в сантиметр толщиной, явно не от ящика, а от бронетехники или щита пушки. Во втором случае оказался густой слой тяжелых снарядных осколков. По словам Андрея, их сюда свалили пару лет назад, предварительно собрав с нескольких десятков метров вокруг и отсеяв за ненадобностью в эту яму.

Вечером в гостиничке райцентра подводили итоги. Из распахнутого окна лился кисло-сладкий запах яблочной падалицы, с горьковатой примесью дыма от сжигаемых где-то листьев. В комнату залетела оса, присела на бокал, ничего хорошего для себя там не обнаружила и раздосадованно принялась носиться, тыкаясь в сидевших. Глеб Сергеевич, еще более раздосадованный, отшвырнул ее планшетом в сторону окна, и оса жухнула во двор, оставив после себя полную тишину, которую вскоре прервал тот же Глеб Сергеевич:

— В общем, Андрей! Ты, конечно, пошустри среди копачей, кто по этому району специализируется, поспрашивай черных следопытов, коллекционеров милитарии: что в этом районе находили необычного за последние лет двадцать. А лучше вообще за все послевоенное время. Надо бы и местных собирателей, и киевских, кто сюда ездил, и перекупщиков с антикварного рынка. Ну, вдруг! Хотя я лично не верю, что после войны здесь могло много остаться.

— Почему? — спросила Таня. — Из-за бомб? Ящики Грюнберга разбило и разбросало в щепки?

— Андрей, ты объясни. Я устал. Пошел спать. — Глеб Сергеевич, ссутулившийся и совсем постаревший, прошаркал к двери и вышел.

— Танюш, в сорок четвертом году тут бомбами и снарядами несколько дней подряд все перемешивали с землей, — сказал Андрей. — На глубину от полуметра до…. ну, ты видела воронки от авиабомб. Если в этих ящиках Грюнберга были не какие-то там изящные украшения или посуда, а даже простые тупые банковские слитки, то их, с вероятностью процентов в восемьдесят, даже не разбросало, а разбрызгало по всей этой роще. Остается, грубо, говоря, вероятность 20 процентов, что ящики не тронуло взрывом. Если их не нашли немцы или наши при рытье укреплений, то их нашли трофейщики. Понимаешь, сразу за наступающими войсками идут команды трофейщиков, специально обученные легальные мародеры. Собирают оружие, ценные вещи. Такая у них работа. Служба такая. Ну, и другие части не зевают, когда в наступление идут. Если мимо поля боя проходят и ценные вещички замечают, то подбирают, конечно, по мере возможности. Потом и местное население подтягивается. Мальчишки, взрослые. В разоренном хозяйстве все пригодится, а на поле боя можно найти и котелки, и ремни, и ящики, плащ-палатки, шинели, штыки, и кучу другого добра. Потом металлолом искали. Для восстановления народного хозяйства. Пушки-танки с поля боя вытаскивали, снаряды-мины обезвреживали. Ну, а потом год за годом земля отдавала потихоньку. То грибники после ливня пулемет ржавый найдут в промоине. То дети по ягоды пойдут, а вернутся с медалькой позеленевшей. А потом красные следопыты в семидесятые годы павших искали, и попутно вещи выкапывали. Потом и черные следопыты за оружием и орденами. А уж в девяностые с металлоискателями и бешеным спросом на любой антиквариат, так прочесывать начали! Шо ого! Подчистую. В общем, если что-то осталось в той роще от клада Грюнберга, то этого хватит нам разве что на мороженое. Ну, может, на целый ящик мороженого. Бывшего сливочного по тринадцать копеек. Помнишь такое?

— Ты расстроен? Глеб Сергеевич, по-моему, очень подавлен.

— Он — да, я тоже заметил. Раньше он бывал почти всегда невозмутимый, а в последнее время начал сдавать. Возраст. Да и после смерти Михалыча… это его угнетает. Он Михалыча знал лет двадцать. Ну, и дело сорвалось, тоже он этого не любит. А я вот как-то еще в роще смирился, что с этим кладом пролетели.

Андрей подошел к окну, слегка высунулся и огляделся, с наслаждением втянул воздух, раздавшись вширь торсом при вдохе, обернулся: