Соня Сойер-Джонс - Крыса-любовь

Моя машина стояла во дворике. Мне нужно было только сесть в нее, завести, глянуть в зеркало, повернуть руль…

— Мадемуазель, помните: это все Бог сделаль, это не Марсель! Мамы, они все время умирают! Вот моя дорогая мамочка быль на ринке, абрикоси покупаль, и рраз!

Он высовывался из дверей и все увещевал меня, пока я выруливала со стоянки:

— Мадемуазель, ви никому не сказать, oui?

Я посмотрела в зеркало и увидела, что на освобожденное мной место втискивается старый «ситроен». Машина купалась в солнечном свете. Золотые стрелы отлетали от хромированного бампера и плясали на серебристом капоте.

Когда Марсель поднял глаза и тоже увидел машину, он разом прекратил взывать ко мне и махать руками. Он знал этот «ситроен», и oh, non, mon Dieu! О да, он знал его владельца. Неужели Марселю и его кафе еще мало было несчастий?

— Мари, еще коньяк! — заорал он.

— Мама, я уже еду! — заорала я.

— Марсель, друг, как дела? — заорал Арт.

Смысл, во всяком случае, таков. Мне очень нравится эта мысль. Мне нравится, что в конце концов всем достается поровну. Мне нравится, что ни один богатенький жлоб, у которого денег больше чем у Господа Бога, не может купить больше солнца, чем я. Неважно, богат ты или беден. Неважно, сколько у тебя акций, сколько ночей ты проводишь в одиночестве в чужих городах, какую часть своей жизни ты распродаешь каждый день. Есть кое-что такое, чего ты все равно не купишь больше, чем я. Кое-что действительно важное. То, что гонит кровь по твоим жилам. Что смягчает твое сердце и заставляет раскрыть объятия. Что дарит покой и чувство безопасности в темноте.

Потому что темнота — хорошая проверка. При свете любой дурак сможет внушить себе, что у него все в порядке. Но по ночам, когда весь остальной мир спит, этот фокус не проходит. Разоренные счета. Нудная работа. Нелюбимая жена. Стареющее тело. Непонятные боли в груди. Молодые жеребцы на твоей дорожке. Ускользающая жизнь. Чувство, что все вот-вот рассыплется в прах. Паника. От нее не откупишься никакими деньгами.

Был яркий, звездный вечер, и я сбежал из неонового куба больницы за ежечасной дозой никотина.

— Ты куда, Артур? — спросил Тони, как спрашивал каждый час. — В кафе?

— Нет, он не в кафе, папа, — сухо сообщила Мишель, не отрываясь от журнала. — Он собирается еще больше отравить свой погибающий организм.

— Что? — Тони растерялся. Это случалось все чаще по мере того, как стресс от ожидания подтачивал его силы. — Так куда ты идешь, Артур?

— Эгей, мистер! Я вскочу на свою верную лошадку — и рысцой в страну ковбоев Мальборо.

Мишель повернулась к Сандре и выразительно закатила глаза. Ее злость была мне как бальзам на душу.

— Да, сэр. Так вот, сэр. Я еду туда, где воздух как мед, девчонки как сахар, а парни не болтают, а делают дело.

— И правильно, Артур. Человек и его дело неразделимы. Работа не может ждать. Даже из-за такой вот трагедии. Но если ты по дороге увидишь Фатиму, может, пришлешь ее сюда?

Фатима развозила по больнице чай и газеты на тележке. Она всегда припасала газетку для Тони и нередко умудрялась скормить Сандре пирожное с дармовой чашечкой чаю. А еще в здешнем кафе были Санчес, Юнг, Тайте и Мария, а на стоянке для посетителей — Мустафа. Так что набиралось целое племя. Для долгосрочных посетителей вроде нас больницы становятся домом вне дома. Через какую-нибудь неделю мы уже чувствовали себя старожилами.

То и дело появлялись новенькие — прибегали вслед за машинами «скорой помощи», измученные и бледные. Они старались ни с кем не встречаться взглядом, не желали вступать в разговоры, не хотели, чтобы эта обстановка стала для них «нормальной». Как будто если она останется ненормальной, больше шансов, что все это скоро кончится и можно будет пойти домой. Они поглядывали на нас с жалостью. Они думали, что отличаются от нас. Что в их жизни не будет часов ожидания на жестких пластиковых стульях, шутливых перепалок с разносчицами чая, сострадания уборщиц. Но конечно же, все это будет и у них, бедолаг. Мы служили тому живым доказательством.

Я точно знал, сколько шагов нужно сделать, чтобы переместиться с липкого зеленого стула рядом с Тони в садик для посетителей позади регистратуры. Ровно сто тридцать семь шагов к свободе (плюс лифт).

Сто тридцать шесть… сто тридцать семь… Я всем весом обрушился на тяжелую стеклянную дверь и вылетел в ароматную вечернюю свежесть. Ко мне словно вернулась жизнь. Остались только мир и я, и у нас обоих все было прекрасно. Распахни объятия, втяни этот воздух, ощути счастье!

Мне стало так хорошо, что я почти забыл про все те житейские неурядицы, которые обычно обдумывал в своих перекурах. Да, я продолжал это грязное притворство, я все еще играл роль моего брата. Вам, наверное, противно, особенно если учесть, что он балансировал на грани жизни и смерти. А мне, думаете, не противно? Еще как. Просто с души воротит.

Многое случилось с тех пор, как я впервые притворился Гордоном, чтобы заплатить за мастерскую, и, поверьте, на той стадии я мечтал выйти из игры. Мечтал от всей души. Но это оказалось не так-то просто, потому что клиентка буквально зациклилась на мне. Я серьезно. Она от меня не отлипала. Названивала мне домой, в любые утренние часы, напрашивалась на бесплатные консультации, планировала встречи на неделю вперед. Ей-богу, даже приревновала к Эрике, моей знакомой немочке, которая иногда забиралась ко мне в постель.

Все это было печально. Увидев Джули в кабинете Гордона, я решил, что она в тихом отчаянии, только и всего. Но ее последний звонок навел меня на мысль, что она перешла черту и вступила в ряды Затраханных Жизнью личностей.

— Послушайте, солнышко, давайте двигаться постепенно, шаг за шагом, — предложил я, когда она попыталась выбить из меня даты наших следующих встреч. — Что за спешка? Мы ведь даже еще не провели второй сеанс!

— У меня под рукой ежедневник. У вас наверняка тоже есть… что-нибудь похожее. Почему бы не запланировать встречу заранее?

— Между прочим, у вас усталый голос, — посетовал я. — Очень усталый.

— Пожалуйста, мистер Стори.

— Гордон. Видите ли, солнышко, я не хочу показаться капризным, но не люблю планировать загодя. Мне нужно, чтобы в жизни оставалась какая-нибудь тайна. Иначе как же вставать по утрам?

— Некоторым помогают будильники.

— Только не мне, солнышко. Меня будит нос. Я считаю, что у каждого дня, как у каждой женщины, есть свой запах. По мне, единственный стоящий день — это тот, который пахнет загадкой. Только в такой день стоит выбираться из кровати.

— А как насчет того, чтобы заплатить за жилье? Ради этого не стоит выбираться из кровати?

Деньги! Что еще может так быстро разнести в клочья поэтический образ? Наслать на вас страх и загубить творческие порывы? Конечно, в ее словах был резон. Деньги развенчивают мнимую свободу. Если бы, например, я мог просто вернуть Джули ее деньги, мне не пришлось бы сегодня днем тащиться в «Pain et Beurre». Я мог бы вообще отказаться от встреч с ней. И не увидел бы больше ни кусочка Джули Тринкер. Конец истории.

Однако с тех пор как Гордон попал в больницу, мой и без того скудный приток наличности от малярно-ремонтных работ совсем иссяк. Вдобавок я не продал ни единой скульптуры за время его комы и оказался на мели. Правда, я был на мели и до болезни Гордона. Надо признаться, что мои произведения не шли нарасхват и в те времена, когда брат был здоров. Но теперь все как-то разом осложнилось, мне то и дело приходилось латать новые дыры.

Вы, наверное, поняли, что я привык перехватывать деньги: одалживать у Питера, чтобы вернуть Полу, и так далее, по цепочке. Но если Патрик, и Полли, и Филип, и Педро начинают хором требовать свою долю — пиши пропало.

Вот как сейчас.

— Алло?

— Это Петуния из Ассоциации взаимопомощи художников.

— Аллё! Моя «Мир лапши». Вы сама приехать или на дом?

— Я звоню Арту Стори, он оставил этот номер. У него счет в нашей организации.

— Плостите. Мисса Столи нету. Моя мисса Пинг. Дайте номер.

— Я оставляла номер вчера.

— Холосо, холосо. Я скажу. Он очень жалко плопустить звонок. Очень жалко.

— Арт? Это ведь вы? Это Петуния Стаммерс. Это ведь вы!

— Мисса Столи, он очень занятая. Плавда занятая. До сывидания.

Понятно, так не могло длиться бесконечно. Хотя бы потому, что большинство моих кредиторов знали, где я живу.

Я так углубился в мысли о своем жалком положении, которое становилось все жальче и жальче, и о полной зависимости от Джули Т., что поначалу не заметил того парня.

— Эй! Прием! — Он подошел к стенду Центра борьбы с раком кожи имени Энгуса Броди и махал рукой, чтобы привлечь мое внимание. К уху он прижимал мобильник. Парень явно выяснял с кем-то отношения. Возможно, с подружкой. — Считай, я этого не слышал, киска. Ты еще пожалеешь о том, что сказала, — грозил он в телефон и в то же время водил двумя пальцами возле рта: просил у меня сигаретку.

У него был самоуверенный вид для человека, которому выдвигают ультиматум. Я бы даже сказал, скучающий вид. Парень привалился спиной к стенду и скрестил ноги. Дорогой костюм; пиджак расстегнут, узел галстука распущен. Я дал бы ему… лет тридцать пять?

Тридцать шесть? Темные волосы, смуглая кожа, крупный нос. Тело, которое к пятидесяти годам заплывет жиром. Но в общем — видный парень. Я протянул ему сигарету и предложил огоньку. И очень кстати: едва он прикурил, на него наехали уже всерьез. Женщина в телефоне, похоже, слишком много от него хотела. Парень отлепился от стенда, повернулся ко мне спиной и стал расхаживать взад-вперед.

— Ну и что мне теперь делать? — вопрошал он. — Что. Конкретно. Тебе. От меня. Надо?

Он повышал голос на каждом слове, пока не перешел на ор, чем привлек внимание двух основательно беременных дам в халатах и новых шлепанцах. Они сидели на скамеечке Катарактного центра имени Джоан Уинтерс, украдкой затягивались запретными сигаретами и притворялись, что не слушают.

— Ну давай, давай, скажи это! — ревел парень с телефоном. — Ты ж все придумала. Охренеть, как ты все классно придумала.

Его голос взорвался на слове «охренеть», приобретя жесткую интонацию, которая, видимо, должна была означать «зловещую решимость».

Наступила пауза. Он вышагивал туда-сюда, пока его барышня вещала на другом конце, потом вдруг остановился и повернулся ко мне, ухмыляясь от уха до уха. Затем он мне подмигнул — подмигнул с хитро-победным выражением, которое будто говорило: «Слушай и учись. Вот как это делается».

Наконец он соблазнительно замурлыкал, умасливая ее:

— Ладно, ладно, киска, извинения приняты. — Мурлыканье, однако, было достаточно громким, чтобы его расслышали все окружающие. Парень явно играл на публику, будто вертелся перед камерой. — Ясное дело, я тоже расстроился. Очень расстроился. Ты же знаешь, я делаю все, что могу.

Беременные в халатах бросали на него убийственные взгляды. И не только на него, на меня тоже: он ведь подмигнул мне, тем самым взяв в сообщники. Потом грузно поднялись, преисполненные отвращения. Огромные животы угрожающе закачались, когда дамы дружно направились к больнице по узкой дорожке через садик Центра борьбы с ангиной имени Люсинды Дэвис. Как два танка в махровых шлепанцах.

На свою беду, герой— любовник с телефоном не заметил их приближения. Поэтому одного молниеносного, точно рассчитанного удара двух животов хватило, чтобы сбить его с ног и отправить в колючие объятия вьющихся роз на клумбе Центра селекции имени Селии Джеймисон. (Сорт «семейный», рекомендуется регулярное подрезание.)

Крепко схваченный шипами и усыпанный лепестками любовник слал проклятия двум удаляющимся танкам. Он все еще ругался, когда они поднялись по ступенькам и вошли в больницу. Я предложил парню руку, но он отмахнулся. И хорошо. Я, конечно, не тот человек, который вправе осуждать других за маленькие телефонные спектакли (спросите Петунию), но уклонение от долгов — это одно, а эмоциональный шантаж — совсем другое. Я кивнул парню и оставил его в клумбе, решив, что паши с ним пути больше не пересекутся. И зря. У парня с мобильником и у меня оказалось больше общего, чем я думал.

В комнате для посетителей я нашел Тони, в полном одиночестве. Руки сложены на коленях, ноги крепко упираются в пол. Он не читал и не спал. Просто ждал. Тони умеет ждать лучше всех на свете. Он не бегает в поисках журналов и кроссвордов. Не вскакивает с места, чтобы рассмотреть картины на стенах. Он просто сидит. Другие появляются и исчезают, расхаживают по коридорам, заходят в комнаты отдыха и выходят из них. Но дайте Тони стул с жесткой спинкой — и он прождет целую вечность.