– Я вас довезу, а потом отправлюсь в отель, не возражаете?

– Мне надо зайти в квартиру на площади Вогезов. Мадам Обри оставила для меня корреспонденцию. Так что сначала надо пойти туда. Хорошо?

Ему это было хорошо. Он не хотел никуда отпускать Мадлен, хотя и не знал, как это устроить. С другой стороны, прагматизм указывал ему на несостоятельность подобных игр, на их опасность и на то, что только вечера бывают такими соблазнительными, поутру же все выглядит в лучшем случае глупо. Мадам Денье точно уловила это очень мужское настроение Свиягина и немножечко отстранилась, словно еще не решила, как ей поступить, если придется делать выбор. Владимир тем временем пытался определиться, когда же поцеловать Мадлен. Проще и естественнее это было сделать в лифте: опасное расстояние между людьми, необходимость смотреть друг другу в глаза предполагали некую спонтанность, которая избавляла от неловкости. Когда они зашли в лифт, мадам Денье спокойно посмотрела на Владимира, немного наклонила голову, и этот жест он верно принял за покорность тому, что теперь неизбежно должно случиться.

Ни долгие поцелуи, спокойные, как и все ее манеры, ни мягкие жесты, когда Мадлен убирала покрывало с кровати, ни уверенная гордость собой, своей полноватой фигурой, ни изящная простота, с которой женщина сняла одежду, не поразили его так, как ее молчание. Она не отвечала на ласковые слова, не слышала жарких вопросов – все ее ощущения, желания, эмоции Свиягин угадывал по губам, немного вздувшимся от поцелуев. Владимира захлестнуло чувство самой прочной родственной любви, словно он после долгого отсутствия вернулся домой, где его ждала обожаемая жена.

Утро, несмотря на пессимизм свиягинского прагматизма, оказалось вовсе не глупое и не пошлое, а свежее от не до конца измятых белоснежных простыней и аппетитное от запаха кофе, который сварила Мадлен. Она зашла в спальню, позволила Владимиру рассмотреть свое лицо, в дневном свете выглядевшее ровно на те годы, которые у нее были, и произнесла:

– Кофе готов.

Свиягин понял, что Мадлен оставляет «двери» открытыми на тот случай, если ему все вчерашнее покажется глупой ошибкой. Он радостно ухмыльнулся, потянул ее за цветной платок, который вместо ремня украшал льняные брюки, и усадил на кровать рядом с собой:

– По-моему, вечер был замечательный. И не думаю, что его можно назвать случайностью.

Последующие две недели оба были особенно осторожны в словах, намерениях и поступках. Каждый боялся почувствовать себя немного обманутым, и каждый боялся заставить другого врать. Из-за этой простодушной деликатности они потеряли несколько вечеров – опасаясь собственной назойливости, не заговаривали о встрече. Владимир не мог внимательно работать, на ломаных невнятных языках интересовался у мадам Обри, не искала ли его Мадлен. А та, закончив работу в издательстве, уезжала из дома, придумывая дела, – она ждала свидания и боялась, что оно не состоится. Мадлен приятно удивило то обстоятельство, что Свиягин не лез к ней в душу, не настаивал на откровениях, не обязывал своими тайнами. В этом смысле он ничем не отличался от ее соотечественников, но неподдельное внимание к душевным мелочам выдавало в нем русского. Мадам Денье, имевшая в своей большой семье русские корни, не могла этого не оценить. Еще он был разносторонне образованным, что делало общение с ним не только увлекательным, но и приятным. Сама себе Мадлен уже призналась, что ночь была прекрасной, как и партнер с его умением любить. Но о том, что произошло тем вечером, она старалась не думать, словно от частых воспоминаний это событие побледнеет и сотрется совсем.

Свиягин за время их самодеятельного карантина, несмотря на все переживания, успел переделать множество разных дел. Он позвонил в Москву, навел издалека порядок в магазине, озаботился получением следующей длинной визы (на всякий случай), с помощью посольского друга перебрался в частный дорогой пансион. Правда, он располагался вдали от центральных улиц, но сейчас это Свиягина не волновало. Если их свидания продолжатся, они должны проходить на его территории – как мужчина, Владимир не мог допустить иного.

В воспоминаниях Свиягина все, что произошло, было абсолютной жизнеутверждающей реальностью, которую можно пощупать руками. О том, что Мадлен француженка, он забыл вовсе, на его взгляд, в ней таилось много русского, исключающего всякое следование новомодным женским идеям, которые и идеями-то не были, а являлись формой для завлечения мужчин. Отбросив сомнения, Свиягин строил планы один грандиозней другого, и в этих планах неизменно присутствовала мадам Денье. Точнее, все планы имели один фундамент – его любовь, ее любовь, их любовь. А Свиягин уверен был, что это любовь, как мы иногда уверены в своей правоте, хотя для окружающих она, эта правота, неочевидна. Теперь Владимир иногда застывал над изучаемыми бумагами: перед глазами возникало ее лицо, ясное в своем спокойствии, очертания немного полного и очень красивого тела, освещенного синим сиянием ночи. Дальше он старался не думать и не вспоминать – все это выбивало из колеи, и он отправлялся покурить на фоне Парижа.

Наконец в одну из их телефонных бесед Свиягин пригласил ее на обед в дорогой и модный ресторан. Он еще не успел закончить фразу, а Мадлен уже сказала «да». Оба на мгновение смолкли, а потом расхохотались.

С этой минуты время набрало «крейсерскую скорость» и до самого последнего мгновения не сбавляло темп.

Теперь они виделись каждый день. Иногда вместе обедали, иногда ужинали и всегда приезжали в его небольшую квартирку. Мадлен оценила поступок Свиягина – если бы она была француженкой на все сто процентов, вряд ли бы ей это показалось важным. Но русские корни, то внимание к нюансам в отношениях, которое свойственно русским женщинам, заставляли ее быть ранимой. Мадлен внимательно за ним наблюдала – казалось, она ждет, когда Свиягин совершит ошибку, которая позволит ей одуматься и прекратить отношения или свести их к обычной связи. А он этих ошибок не совершал. Даже в его некоторой неуклюжей настойчивости, его стремлении подчинить все события их отношениям всегда проскальзывала готовность немного отступить, дабы партнер не обиделся и смог сделать по-своему. Осторожные подозрения Мадлен о меркантильности Свиягина рассеялись после того, как она узнала, что его фарфоровая коллекция стоит столько, сколько ее дом под Парижем, и после того, как она поприсутствовала на аукционе, где его вазы были проданы за деньги, которые средний европеец считает сумасшедшими. Она хоть и была русской на четверть, однако жила в Париже, где циркулировали мнения двадцатилетней давности и русские в глазах парижан не менялись с девяностых годов. Но, по ее наблюдениям, перед ней был человек новой формации, сумевший грамотно распорядиться тем, что ему досталось в наследство от страны его юности, и тем, что предложило новое время. Умный, очень образованный, работящий, с багажом прежних нравственных ценностей, которыми, как Мадлен уже смогла понять, он никогда не пожертвует. Свиягин умел одеваться, знал толк в винах и еде, прекрасно держался и на рынках, и на приемах. При этом он сделал себя сам, не считая классического образования, полученного еще в Советском Союзе. Это был действительно новый русский, но, в восприятии Мадлен, похожий на героев русской литературы девятнадцатого века. Разница в поведении француза, или, скажем, просто европейца и русского была очевидна. Ее оказалось сложно сформулировать, но она была, и, по мнению Мадлен, перевес был на стороне русского. Мадам Денье охарактеризовала бы эту разницу одним словом: «щепетильность». А на возникший в сложившейся ситуации немой вопрос: «Бывает ли любовь с первого взгляда?» – Мадлен сама себе отвечала: бывает, только о том, что это любовь, узнаешь много позже.

Свиягин не мог на нее наглядеться. Он смотрел, как Мадлен идет по улице, как пьет кофе, сидит, покачивая ногой, – это была ее любимая поза. Иногда платье или юбка поднимались выше положенного, и Свиягин с каким-то подростковым умилением смотрел на кружевной край чулка – парижанки колготки не любят. Когда Мадлен оставалась у него, Владимир почти не спал – хотелось продлить это явное ощущение любви, тепла и, что больше всего его самого удивляло, чувство родственной привязанности. Она поворачивалась к стене и засыпала, а он рассматривал небольшой шрамик за ее правым ухом и, растроганный таким изъяном, больше всего боялся, что с ней может что-то произойти. Ощущение «неслучайности» их встречи усиливалось, к нему теперь примешивался страх все это потерять, ошибиться и упустить что-то еще очень важное, то, что он не успел в ней открыть. Поэтому Свиягин старался прибрать к рукам ее время, внимание, заботы и даже мысли.

От него все дальше уходили мысли о забавной фигурке, вздернутом носике и о том, зачем сюда, в Париж, он приехал. С Мадлен же Свиягин хотел поступить так, как однажды поступил со своим любимым шкафом: перевезти туда, где он проводит больше всего времени. То есть в Москву.

Чем больше проходило времени, тем ближе Мадлен становилось все то, что было связано со Свиягиным. Она увлеклась русским фарфором и накупила кучу альбомов в букинистическом магазине. По вечерам удобно устраивалась в спальне cвиягинских апартаментов и рассматривала гарднеровские фигурки, мучая Владимира вопросами дилетанта. Однажды в Интернете Мадлен нашла карту Москвы и, узнав адрес его магазина и квартиры, стала представлять, как она прилетит в Москву, как Свиягин представит ее своим друзьям, сотрудникам, как будет показывать ей город. И, что естественно для женщины, в первую очередь она мысленно нарисовала свой наряд: «Надо купить меховую ушанку… И пальто к ней в тон». Если бы Свиягин прознал про эти мысли, он бы от умиления прослезился. И так все, что бы ни делала или ни говорила мадам Денье, вызывало у него какой-то детский восторг.

Сама Мадлен пребывала в состоянии озарения. Во-первых, она вспомнила слова матери, которая как-то ей сказала, что сорок пять лет – лучший женский возраст. Комплексы, неуверенность сменились опытом, знанием если не людей, то возможных ситуаций. Все, что женщин волнует в юности: веснушки, неудачно сказанное слово или петля на чулке, – становится не важным, а просто досадным. Важно теперь то самоощущение, которое передается другим, в том числе и мужчинам. И эти другие, в том числе и мужчины, начинают верить тому, чему веришь ты. А ты веришь в себя. Мадлен действительно верила в себя. В свою красоту, неглупость, образованность, в то, что она может быть наградой любому, кто не поленится ее завоевать. Эту уверенность и почувствовал Свиягин, найдя ее очень сексуальной.

Досада и опасение, что мужчина подчинит ее своей жизни, потихоньку отошли на второй план. «Какой смысл в такой независимости?! Она грозит одинокими вечерами и молчаливой чашкой кофе в воскресенье тогда, когда за жизнью ты уже успевать не будешь». Мадлен такая перспектива была не нужна. Ее многочисленные одинокие парижские приятельницы вызывали чувство жалости, несмотря на дорогую помаду на губах, красивые сумки и друзей-мужчин, которые сбегали от своих жен на час-другой, чтобы поболтать с бывшей возлюбленной. Впрочем, это очень типичный вариант французской старости, описанный и в плохих, и в хороших романах. Мадлен не хотела встречать воскресенье в полупустой кондитерской, когда все семейные люди покупают продукты, готовят большой обед и ссорятся из-за пустяков. «Наверное, я хочу замуж», – мысль, по-женски недодуманная, преследовала Мадлен несколько дней. Вскоре у этой мысли появилось продолжение: «Но уживемся ли?..» Вопрос разных мироощущений был вопросом многих интернациональных пар. Большинство предпочитало ответить на него туманно: «Как-нибудь образуется». По истечении некоторого времени оказывалось: ничего «не образуется» без огромного количества уступок, гораздо большего, чем в браке с гражданином своей страны. Найти грань между уступчивостью и бесхребетностью – тоже задача не для всех. Особенно Мадлен волновало то, что во французских семьях был ряд вещей, которые считались собственностью только одного человека, сколько штампов в паспорте ни стояло и какой бы строгий церковный обряд ни сделал их семьей. Банковский счет, страховка, часть досуга, мысли и убеждения – все это не могло стать достоянием другой половины. Мадлен же чувствовала и понимала по некоторым поступкам Свиягина, что русский мужчина к такому не привык. Ну, может, только счет, так и быть. А сбежать от напористости Владимира Мадлен иногда хотелось. Она даже завела разговор на эту тему, но Свиягин ее не понял и задал самый дурацкий в такой ситуации вопрос: «Ты что, меня не любишь?!» Пришлось долго, на примерах, рассказывать историю тети Генриетты и дяди Алекса, которые разошлись из-за того, что тетя Генриетта через день закрывалась в комнате и училась рисовать. «Дядя Алекс думал, что жена не интересуется его здоровьем и не хочет быть с ним вместе». История выглядела неубедительно, и Свиягин догадывался, что это придумка, так сказать, наглядный материал. Но выводы он сделал все-таки правильные. «Как тебе удобно, так и поступай, только объясняй иногда свои поступки», – этой фразой Свиягин обезоружил Мадлен. Хотя в глубине души мадам Денье «попыхивала»: «Он хочет сделать из меня образцовую русскую жену. Все объясни, все докажи… Нет уж, здесь Париж!»