Однако европейская эмансипированность оказалась бессильной перед заботой, лаской, неприкрытыми матримониальными планами и чисто русским по размаху ухаживанием. В первый раз Свиягин заговорил о возможном браке через полгода, то есть накануне своего отъезда в Россию. По правде, оставалась еще пара недель, и это время он решил посвятить выяснению самого главного вопроса: согласна ли Мадлен выйти за него замуж. Объяснение произошло перед витриной какого-то дорогого магазина. Мадлен остановилась, заглядевшись на пальто цвета верблюжьей шерсти. Свиягин посмотрел на ее профиль, небольшую складочку под округлым подбородком, вдохнул аромат густых духов и произнес:

– На черта тебе это пальто. Лучше выходи за меня замуж.

Мадлен, не отводя глаз от витрины, ответила:

– Выйду, но только в этом пальто. А ушанку купишь мне в Москве.

Так было куплено пальто, а Мадлен и Свиягин начали готовиться к свадьбе.


В Москве ночи синие. Вне зависимости от сезона: и летом, и зимой, и даже осенью. В Париже они черно-фиолетовые. Потом, к утру, когда свет, словно вода, разбавляет небо, оно понемногу приобретает тот пресловутый лилово-сиреневый оттенок, небо превращается в дымку и окутывает город. А солнце похоже на все разом солнца импрессионистов – размытые круги желтого цвета, подобные крутому яичному желтку. В Москве дымки нет. Небо ясное, облака белые, солнце яркое, зелень изумрудная.

Мадлен лежала в маленькой комнате, которая раньше служила спальней для гостей. Эта комнатка была ее самой первой победой на семейном фронте. Свиягин никак не мог понять, зачем ей иногда спать отдельно, и вообще, что нужно женщине, кроме большой гардеробной, огромного зеркала и кучи дамских безделушек. Но Мадлен, поджав губы, сухо пояснила, что ей необходима отдельная комната, где она могла бы работать, думать, просто молчать. Ей требовалось то очерченное пространство, куда бы никто не вторгался. «У каждого человека есть личная жизнь, не правда ли?» – Жена смотрела на Свиягина спокойно и твердо. «Да ради бога!» – в сердцах бросил тот. Через неделю, после мелкого ремонта, который Мадлен сделала почти сама, отчаявшись объяснить приглашенным рабочим, что же она хочет поменять, комната была готова.

В итоге на бледных кремовых обоях появились четыре акварели с видами городов Золотого кольца (их написала сама Мадлен), узкий книжный шкаф с любимыми книгами, комод для одежды и мелочей (воском его она тоже сама покрывала), а на окнах висели простые штапельные в мелкую коричневую клеточку занавески. Комната одновременно походила и на кабинет, и на спальню. Словом, именно то, что и хотела Мадлен. Она здесь рисовала, писала письма родственникам и подругам в Париж, читала. Иногда ночевала. Это случалось тогда, когда Свиягин уезжал по делам и в большой спальне на огромной постели ей было неуютно.

– Я здесь могу потеряться! – шутила она.

Еще Мадлен оставалась здесь, когда, зачитавшись или увлекшись рисованием, засиживалась допоздна и, боясь потревожить мужа, не шла в спальню, а укладывалась на небольшой диван, расположенный напротив окна. Единственной данью ее прошлой парижской жизни была настольная лампа из позеленевшей бронзы с розовым стеклянным абажуром, поставленная на подоконник. Эта чисто парижская манера сначала вызвала недоумение у мужа, а потом, однажды вечером войдя в комнату и увидев, как уютно та освещена стоявшей за шторой лампой, он оценил идею и попросил то же самое сделать и в его кабинете.

Мадлен не спалось. За окном молчала московская зима. Не было ветра, стоял мороз, кругом – синь ночи и буханки снега. «В Париже уже весна. Февраль у нас теплый». – Мадлен даже не заметила, как подумала: «у нас». Слово «здесь», обозначающее что-то близкое, стало отчужденным и появилось в мыслях само собой. Прошло почти три года, как Мадлен и Свиягин поженились, отметив свою свадьбу с «пышностью» застенчивых влюбленных – близкие родственники и по паре друзей с каждой стороны. Владимиром двигало еще очень суеверное чувство, которое вообще преследовало его весь период влюбленности и ухаживания за Мадлен. «Хоть бы не сглазить! Кто-нибудь обязательно что-нибудь ляпнет!» – Эти мысли его не покидали, словно он не был уверен в своем шаге. Но так только казалось – Свиягин точно знал, что делает все правильно. Хоть и немножечко поспешно. Все-таки полгода для встреч и женитьбы не очень много. На что намекнул один его приятель и был отлучен от общения почти на год. Период переезда в Москву, их свадьбу, многочисленных случайных и полуслучайных знакомых Мадлен помнила плохо. Она больше внимания обращала не на людей, а на город. Москва ей казалась сначала опасной и страшной, очень неулыбчивой. «Мадлен, ты не в Париже, не улыбайся незнакомым! В лучшем случае тебя примут за городскую сумасшедшую!» – так Свиягин пытался скорректировать поведение супруги.

Изумление Мадлен вызывали и размеры Москвы.

– Дорогой, мы уже в Клину? – Они ехали на экскурсию.

– Нет, это еще Москва. Мы с тобой в Лихоборах.

Поначалу Москва ей нравилась. Этот белый, зимний простор улиц, тополиный пух в маленьких дворах («Какая прелесть, какой домик! А ты говорил, что у вас все старые дома снесли!»), люди, одетые в меховую роскошь зимой и яркие ткани летом. Москва не знала ни в чем меры: ни в морозах, ни в жаре, ни в роскоши, ни в проблемах. Она бурлила, кипела, грубо вмешивалась в личную жизнь, обрушивалась на человека, и важно было сразу же уловить ее ритм и суметь зашагать с ней в ногу. Здесь дружили до рабства, любили до удушья, предавали со слезами и громким покаянием, помогали в ущерб себе. Здесь не было французских полутонов, еле обозначенных реверансов, мелких ажурных тем, легкомысленных, ничего не значащих улыбок, вопросов «Как дела?» и почти отсутствия ответов на них. Здесь не было скольжения над жизнью, над всем неприятным, режущим глаз и слух, здесь плоть жизни взрезали собою.

Но законы этого города Мадлен приняла тяжело. На смену любопытству пришла усталость. Усталость от суеты и скоростей. Здесь невозможно выйти в шлепанцах за чашкой кофе, отнести ее домой, а потом, через день-другой, вернуть посуду хозяйке кафе. Хотя бы потому, что хозяйку кафе ты никогда не узнаешь и не увидишь, а официанты это никогда не позволят сделать. Здесь, чтобы перейти улицу, миновать бульвар, отстоять очередь за чашкой какао и рогаликом, надо тщательно одеться, накраситься, преодолеть немалое пространство городского, весьма опасного нрава. И ты не встретишь знакомых на своем пути, тебя не окликнут приятели, ты для всех будешь Анонимом.

Потихоньку, приглядевшись к городу, Мадлен поняла, что москвичей нынче мало, все больше приезжие, точно так же, как и в Париже. «Парижане уехали на фермы!» – так говорила ее тетка, сетуя на то, что любимое кафе превратилось в университетскую столовую.

Свободное время Мадлен тратила на рисование, занятия русским языком и дом.

Порядки она завела строгие: обязательные обеды по выходным с интересным гостем, приличный вид за столом в будни. Свиягина, обожавшего перекусывать, стоя на одной ноге у окна и глазея на неспящую Тверскую, это сначала развлекало, потом он попытался поужинать в футболке, а затем супруги поссорились, и Владимир побожился, что теперь станет садиться за стол только в свежей рубашке. Свиягин страсть как боялся женских слез. Обеды она готовила сама, используя накопленный опыт своей французской семьи.

– Как тебе жаркое по-бургундски?

– Отлично, дорогая. Но завтра заеду куплю пельменей, тех самых дешевых, в розовых пачках. Ты ведь еще не ела их!

На следующий день Мадлен не могла выбрать правильную линию поведения: или обидеться на то, что пельменям оказали предпочтение, или самой вдоволь наесться этих уродливых и странно пахнущих комочков теста с непонятной начинкой. Комочки были вкусными, особенно с уксусом из мятой пластиковой бутылки.

Театр дважды в месяц, бассейн раз в неделю, карточная игра с парой из французского посольства каждый второй четверг месяца, ну и музеи по выходным – календарный план жизни Мадлен расписала и потребовала от мужа завизировать свое согласие.

– Дорогая, ну если ты этого хочешь, давай так и сделаем. – Свиягин отвечал ей сразу, а переживать или просто обдумать ситуацию сбегал в офис.

С течением времени углы сгладились, все свободы были завоеваны, пожелания и просьбы учтены, и жизнь интернациональной пары протекала спокойно… И ничего бы не волновало Свиягина, если бы не одно обстоятельство: Мадлен вела себя весьма замкнуто и холодно. То, что в Париже воспринималось как выдержка и спокойствие, в России, на фоне московских страстей, казалось холодностью, а иногда и равнодушием. Расшевелить или научить жену не бояться выражать свои эмоции было делом невозможным. И Свиягин смирился.

Ссора произошла внезапно и, как часто случается, без всякой видимой причины.

– В вас нет легкости. – Это Мадлен сказала однажды вечером, когда они вернулись с широко разрекламированной фотовыставки. – Вы не можете что-то пропустить мимо ушей или не заметить, вам доставляет удовольствие наступить на тухлое яйцо, а потом долго нюхать и рассматривать свою подошву: мол, сильно я испачкался?

Свиягин с удивлением отметил резкость тона и явное неодобрение. А в кулуарах выставки всего-то обсуждали скандал в одном московском театре, включавший в себя все ингредиенты «удачного скандала»: провал спектакля, обманутый муж и жена, сбежавшая с режиссером, прихватившим кассу. Каждый из обсуждающих – а их был целый зал – не преминул дополнить картину пикантными деталями. Мадлен пыталась это слушать, а потом отошла к самим фотографиям, которым сообщество уделяло мало внимания. Ну, да. Действительно, в Москве любили определенность, до умопомрачения анализировали факты и обожали подробности. С этого момента Мадлен со злорадным удовольствием подмечала все, что, по ее мнению, не могло считаться цивилизованной жизнью. Обогнали на дороге – «У вас сплошные хамы!». Обсчитали в магазине – «У вас есть честные люди?». Походы по бутикам сопровождались злой иронией. С некоторых пор Свиягин стал избегать вечернего общения, подолгу задерживался в конторе. А однажды, придя домой, выяснил, что Мадлен собирает чемодан. Она, оказывается, еще два дня назад купила билет на самолет. «Проведать надо, тетки там соскучились…» – Жена махнула рукой, а Свиягин понял, что Мадлен в Россию не вернется. Было ли сожаление из-за такого странного разрыва? Наверное, да. Но и усталость от «железных» рамок, установленных Мадлен, давала о себе знать. На следующий день после отъезда жены в Париж Свиягин завтракал босиком, в трусах и майке. Развелись супруги через полгода, когда Мадлен прилетела в Москву на два дня. И последующие несколько лет Свиягин шарахался от женщин при малейшем намеке на матримониальные планы.


Через месяц все сотрудники ресторана не могли не обсуждать перемены в облике их администратора. Вера Александровна похудела, стала носить молодежную одежду. В своем черном брючном костюме и белой блузке она выглядела ужасно сексуально. Все мужчины, без исключения, сворачивали головы, когда мимо проходила Вера, высокая, стройная, в низко расстегнутой белоснежной блузке под узким черным пиджаком. Пепельные волосы, уложенные отросшей густой волной, скрывали серые глаза, которые смотрели сосредоточенно и холодно. Сочетание этого провоцирующего облика с неприступностью взгляда давало ошеломляющий эффект. Каждый вечер, как бы поздно она ни заканчивала работу, за ней заезжала большая черная машина, водитель, Владимир Свиягин, терпеливо курил, ожидая, пока Вера отдаст последние распоряжения.

– Вера Александровна, не волнуйтесь, мы все сделаем. Бегите. – Девочки, охваченные корпоративным сопереживанием, делали все, чтобы роман их начальницы и богатого посетителя удался.

Вера выходила, садилась в машину, и они ехали куда-нибудь погулять, а потом домой к Владимиру. На как-то прозвучавшее предложение Свиягина сходить в ресторан она ответила, высоко подняв брови:

– Уволь. Я лучше у тебя дома сама картошки нажарю с котлетами. Только не в ресторан.

Владимир рассмеялся и больше подобных глупостей не предлагал.

В первые дни он больше присматривался к этой женщине, в которой чувствовались сила и ум. Ее сдержанность и воспитание Владимир отметил тоже. Впрочем, переход от платонических встреч к свиданиям близким и жарким, несмотря на ее «выправку», был стремителен. Он сам не ожидал от Веры подобной раскованности, фантазий, пылкости и страсти. Все так не соответствовало внешней форме, и это его сразило окончательно. Случилось их окончательное сближение декабрьским вечером, полным снежной поземки, мелькающего света фонарей и неуловимо-детского предчувствия Нового года. Они вышли из Большого театра, где смотрели «Жизель» Адана. Сам балет Свиягин почти не видел: он разглядывал зал, в котором не помнил когда был последний раз, разглядывал зрителей, но все это делал для того, чтобы иметь возможность понаблюдать за Верой. Та внимательно смотрела на сцену, почти не отвлекалась на окружающих и только как-то странно иногда вздыхала. Свиягин сначала хотел даже поинтересоваться, может, она неважно себя чувствует, но потом понял, что она погружена в свои мысли, и не стал ее трогать. Вера была одета в серое, из тонкой шерсти, платье с небольшими белыми шелковыми манжетами и таким же маленьким белым воротничком. На ногах у нее были очень высокие тонкие серые замшевые сапожки. Вид получился очень трогательный, по-зимнему уютный и в то же время торжественный. Владимир в очередной раз убедился, что Вера, пренебрегая распространенной женской уловкой заманить блеском, в конечном счете выиграла – она из толпы зрительниц выделялась. После спектакля они поспешили на улицу, но в машину не сели, а медленно пошли по Петровке, потом свернули к Неглинной и, сделав круг, снова оказались на Театральной площади. Время было позднее: у ресторанов и кафе еще стояли машины, мелькали за морозными стеклами фигуры посетителей, но сами московские улицы были уже пусты, а потому красивы и уютны.