– Что вам заказать? – Максим приветливо улыбнулся.

Женщина обвела взглядом зал, внимательно посмотрела на тарелки соседей и, с минуту поколебавшись, произнесла:

– Шоколадный торт, мороженое и чай. Если можно.

Было очевидно, что походы в кафе для нее редкость, и, несмотря на смущение, женщина решила воспользоваться ситуацией. Пока они ждали заказ, Максим вел ничего не значащую беседу:

– Вы давно работаете в больнице?

– Это сейчас она больница, – ответила Наталья Петровна с готовностью, – раньше был роддом. Потом учреждение перепрофилировали. Хотели закрыть, но затем все-таки сделали ремонт.

– А вы кем работали тогда?

– Я в родильном отделении и работала.

Так потихоньку, слово за слово, Максим разговорил Наталью Петровну. Уже вовсю лакомясь тортом, она поведала ему то, что так настойчиво искал господин Илларионов. Максим слушал, запоминая каждое слово, боясь вытащить ручку, чтобы записать. Он уже заметил, что, пока люди просто разговаривают, никто особо не придает значения словам. Но при малейшей попытке хоть что-то зафиксировать на бумаге, рассказчик цепенел, сбивался, речь становилась путаной, словно груз ответственности в виде строчек давил и пугал.

– Оставили они ребеночка тогда. Вернее, тетка настояла, а мамочка так болела, что не спорила особенно с ней. И бумаги все подписали. И потом она-то, мать, жила же с теткой. Тетка ее воспитала, хорошо воспитала. Девочка она была послушная и училась хорошо. Директор интерната, куда ребенка потом отправили, раньше учительницей у нее была. Она все знала, все подробности.

Наталья Петровна с аппетитом ела торт, а Максим, наблюдая за женщиной, не мог понять, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, вот она, та информация, которая принесет деньги, с другой стороны, «грязное белье» все-таки нашлось. «Даже странно, я было подумал, что этот человек действительно почти святой».

Деньги он Наталье Петровне передал уже на улице, чтобы никто ничего не заметил. Еще Максим записал адрес директора интерната, хотя это уже и не надо было. Достаточно самого факта, пусть даже и не совсем проверенного. Был бы дым, а огонь точно уж раздуют.

Господин Илларионов сиял.

– Я же вам говорил: не бывает так, чтобы человек не наделал глупостей, пошлостей и гадостей. На то он и человек.

Семен Петрович так обрадовался услышанному, что можно было подумать, он выиграл миллион. «Наверное, так и есть!» – усмехнулся про себя Максим.

– Семен Петрович, когда вы остальные деньги нам переведете?

Благостная мина сошла с лица чиновника.

– Голубчик, так еще ничего не сделано. Это же первый этап. Вы нашли то, что искали. Но предъявить это невозможно даже бабке на лавочке в виде сплетни. Нужны детали и яркое, убедительное оформление. Ну, вы, пиарщики, сами знаете, как это делается…

– Впрочем, даже детали не очень важны, бог с ними. В них никто особо копаться не станет. А вот оформление – будьте любезны. Чтобы преподнести оказалось не стыдно, – помолчав, добавил он.

Максим попытался что-то возразить, но Илларионов уже встал, потрепал его по плечу и двинулся к выходу. Уже отойдя на приличное расстояние, обернулся и, улыбаясь, произнес:

– Не жалейте черной краски. Она нынче – самая дорогая!

Максим решил, что два дня возьмет себе на проверку фактов и еще неделю на то, что Семен Петрович называет упаковкой. Надо было спешить: подходили сроки платежей по давно взятым кредитам, и типографии требовали неустойку за отозванные тиражи. «Конца и края этой цепочке нет!» – подумал Максим.

Оксана Малышева отлично понимала, что деньги для поддержания их агентства найти надо. Она также понимала, что эти деньги должны быть «порядочными». И еще знала, что быстро такую сумму они бы не нашли. А «костлявая рука голода» сжималась. У них уже уволилось два сотрудника из технического отдела, один из отдела маркетинга и целых три из отдела продаж рекламной продукции. Как-то держались ребята-технари, они могли подрабатывать на стороне без ущерба для основной работы, сидели пиарщики, у которых всегда был левый заработок, и пока особенно не нервничали художники. Это в какой-то мере успокаивало. Но…

Оксана за время работы в рекламном бизнесе видела, как распадаются крепкие компании. Зрелище это было тяжелое – казалось, что живой и здоровый организм вдруг заболел какой-то заразой, которая лишает его органов чувств, зрения и конечностей. Свое агентство они с Максимом буквально лепили с «нуля», выстраивая концепцию, тщательно отбирая сотрудников и кропотливо формируя круг клиентов. К последним Оксана относилась как родным детям – подарки к праздникам, мелкие, но интересные сувениры, бонусы в виде дорогих ежедневников и, конечно, скидки. Клиенты это все, разумеется, ценили и каждый год, после русского Рождества, напоминали о себе огромными заявками. Нынешний год стал исключением. Заявок оказалось немного, а люди, с которыми у Оксаны сложились уже почти дружеские отношения, неловко мямлили про кризис и начальство, которое «жадничает». По всему было заметно, что сработала какая-то пружина и развернула их деловые отношения на сто восемьдесят градусов. Оксана недолго горевала, а посадила девочек-менеджеров за телефоны, сотрудницы стали обзванивать клиентов, и таким образом ситуация немного поправилась. Но деньги, принесенные случайными клиентами, не могли решить проблему с кредитом и уж точно не покроют арбитражные штрафы. Поэтому Оксана, в душе осуждая Максима, признавалась себе, что порой непорядочный путь самый продуктивный. К бумагам, которые Круглов горой складывал на своем рабочем столе дома, Оксана не подходила – ее останавливало чувство неловкости. А еще казалось, что, загляни она во все эти личные дела хоть раз, возврата назад уже не будет. Любопытство и «раздвинутые моральные границы» поставят ее на одну ступень с такими, как Илларионов. «И Максим», – подсказывал внутренний голос. Но о нем думать плохо не хотелось, и она всячески оправдывала Круглова.

С работы Оксана теперь уходила немного позже – нужно было заниматься еще и PR-проектами. Максим иногда физически не успевал доехать до офиса, и уж тем более у него не оставалось времени для встреч с заказчиками и для обсуждения рекламных кампаний. Первое время она еще его ждала в опустевшем офисе, потом же садилась в машину и ехала домой, выбирая путь длиннее, затем, придумывая различные поводы, заходила в магазины. Благодаря этому и московским пробкам вечера Оксаны не были такими одинокими. Максим всегда звонил около девяти часов и сообщал, что он у Семена Петровича и скоро выезжает, на самом деле возвращался он уже после двенадцати, когда сонная Оксана бродила по дому, выключая свет и телевизор. Максим почти никогда не ужинал. «Там, у Илларионыча, перекусил», – бросал он, целовал Оксану и отправлялся в маленькую комнату, считавшуюся у них его кабинетом. Иногда Максим приезжал пьяный на такси, оставив машину около офиса Семена Петровича. В эти вечера Круглов немного воинственно рассуждал о том, что вполне может сделать карьеру политика, только на это нужно время и некоторая свобода взглядов.

– Но с тобой же не договоришься, – покачивая пальцем у ее лица, замечал он.

– Не договоришься, – сухо отвечала Оксана, не имея ни малейшего желания продолжать пьяную беседу.

Вообще, в их доме появилось что-то, что мешало им обоим. Что-то, внесшее неустойчивость и «рыхлость» в отношения. Сплоченности, которая их всегда отличала, не было, она заменилась сухим интересом. Максим все эти метаморфозы отнес на свой счет.

– Я не ради себя согласился работать с Илларионовым, а ради агентства, ради нас. В конце концов, мы же поженимся когда-нибудь.

Эта последняя фраза, произносимая обычно женщинами, Оксану не то чтобы пугала, у нее портилось настроение. «Куда сейчас жениться? А потом, если все обойдется и агентство устоит, надо будет делами заниматься», – думала она, а сама вежливо улыбалась.

…Оксана вошла в дом, бросила ключи на старую глиняную тарелочку, которая служила у них «ключницей», скинула пальто и заглянула в комнату. Судя по валявшейся везде одежде, Максим заезжал переодеться. Это означало, что у него какое-то мероприятие с Илларионовым и будет он поздно. На кухне Оксана нашла чашку с недопитым кофе, крошки на столе и большой рабочий блокнот Максима. Когда она взяла его, чтобы положить на место, оттуда выпала фотография. Оксана ее подняла, долго рассматривала, потом прошла в кабинет и долго, тщательно изучала все документы, которые Максим по неосторожности оставил на столе.

Легла она почти под утро, когда услышала знакомый звук подъезжающей машины и характерный скрип дверей – это вернулся Круглов. Задавать вопросы, где Максим был и почему так поздно вернулся, не позвонив, не предупредив ее, она не стала. Оксана закрыла глаза, притворившись спящей. Максим, потопав ногами и уронив книги с прикроватной тумбочки, наконец улегся. Оксана слышала, как он тяжело вздохнул, почувствовала, как горячая рука обнимает ее за плечо, а губы прикасаются к шее. «Нет, нет. Я сплю», – прошептала Оксана нарочито сонным голосом. И Максим замер, обнимая ее и жарко дыша в затылок. Оксана дождалась, пока дыхание мужчины станет ровным, потом поднялась с постели, набросила на себя халат и пошла в кабинет. Там она снова внимательно просмотрела все бумаги, кое-что выписала на маленький листочек и еще долго сидела с ногами в большом старом кресле, которое они купили в самом начале их знакомства.


«Хороший я человек или все-таки плохой?» – этот почти «толстовский» вопрос Ким Початых задавал себе в последнее время все чаще и чаще. Хотя отлично сознавал наивность подобной постановки вопроса. Что значит хороший? Для кого и насколько? Определение «хороший», как ни странно, имело, так сказать, степень. Это обстоятельство Кима возмущало. Степень как бы извиняла недостаток, из-за которого данный субъект признавался плохим. «Это не очень хороший человек. Он любит врать». Получалось, если бы не вранье, человек считался бы замечательным, то есть очень хорошим. Подобные казуистические упражнения всегда были слабостью Кима, но в последнее время он предавался им безудержно, словно отвлекая себя от мыслей грустных, рожденных ситуациями, которые требовали решительных мер. Например, от мыслей о жене. Елена отдалилась совсем. Тогда, на приеме в посольстве, он еле сдержался и не напомнил жене, что благосостояние семьи – это все-таки заслуга его. И что на его плечах держится дом, учеба детей и их будущее. Но он сдержался, этой мелочной вздорности, которую приобретают мужчины, заработавшие свои большие деньги, у Кима не было. Просто стало обидно, что ради мужа, ради его карьеры Елена не может пожертвовать хоть каплей времени. А если и жертвует, то напоминает об этом ежеминутно. И дело даже в другом. Жена отчаянно скучала в его присутствии, он это чувствовал и страшно тяготился сам даже редким их совместным досугом. Ким то неискренне изображал веселье, то старался втянуть ее в разговор о домашних делах и планах на будущее. Но чаще всего замыкался, ходил угрюмый и недовольный. А, казалось бы, чего проще, попить вместе чаю с конфетами, обсудить знакомых, похвастаться друг перед другом служебными делами. Пойти погулять, наконец. Просто молча побродить по траве. Этого давно не было, и становилось понятно, что вряд ли будет.

«Разводиться не стоит. Дети, карьера», – думал он, глядя в окно на московские крыши, посыпанные морозной трухой. Бледно-красное солнце было такое же холодное, как и окно, к которому он прислонился любом. «Господи, работать бы да работать, радоваться жизни, а тут… Словно закапываешь себя. И почему, спрашивается, чем я ей плох? Да, любовь прошла, может, но ведь есть дом, привычки, отношения. Держались же они какое-то время». Ким опять вспомнил прием в посольстве. «Как Вера переменилась! Она стала совсем другой: красивой, спокойной, уверенной в себе. Жизнь прожила, видимо, благополучную и в любви». Если бы Ким знал, как ошибается! Он походил по кабинету. До совещания оставалось два часа. Можно было заняться текучкой: сделать пару звонков, которые откладывались по разным причинам, просмотреть папку с документами, которую помощник Сергей положил на стол еще в субботу. Словом, «подчистить хвосты», закончить то, что не успел в течение недели. Но Ким, такой энергичный, собранный, не терпящий недоделанной работы, почему-то медлил. Гораздо важнее казалось сейчас спокойно, не торопясь, подумать обо всем, что его волновало. Таких минут, когда рядом никого нет, когда никуда не спешишь, когда время принадлежит только тебе, у него в жизни почти не осталось. Ким сел в кресло, рассеянно посмотрел на аккуратные стопки папок и мыслями опять вернулся в прошлое. Он не ожидал, что случайная встреча с Верой столь сильно взволнует его и выяснится, что прошлое – такое счастливое и предсказуемое время – его опять «зацепит». Вера переменилась – в ней стали заметны черты очень сильного человека: выдержка, спокойствие и такое редкое в нынешних женщинах качество, как достоинство. Ким все не мог забыть, как она спокойно, с почти не дрогнувшим лицом поприветствовала его тогда на приеме, хотя узнала сразу. Как Вера теперь не походила на ту иногда смешную, немного суетливую девушку, которая караулила его у дверей кабинета истории. Тогда, в школе, Ким все быстро «просчитал» – она была в него влюблена, и все это: яркие платья, вечно открытая дверь в ее класс, мелькание в коридорах, случайное соседство на педсоветах, – все это она с чисто женским простодушным и немного наивным лукавством подстраивала. Початых оказался в нее влюблен тоже, но вряд ли это было сильное, серьезное чувство. Роман у них получился короткий, урывками, что ее очень обижало – вечерами Вера обязательно пеняла Киму на его невнимание. А ему хотелось тогда свободы – легких отношений, веселых, без каких бы то ни было обязательств и претензий с противоположной стороны. Вера не умела сдерживаться – она сердилась, искала причины для ссоры, а потом, поссорившись и дав волю своим чувствам, начинала мириться. Ким обижаться умел – бойкот в течение трех дней он выдерживал с легкостью, тогда как Вера помолчать не могла и полдня. Женский коллектив школы почти с радостью наслаждался спектаклем. В один из дней Ким почувствовал усталость – отношения, которые так славно начинались, превратились в рутину с отягчающими в виде вечных ссор обстоятельствами. А тут еще она…