Кевин Сэмпсон - Курорт

Голый и мокрый от пота, Шон прошел к двери в надежде на хотя бы маленький ветерок. Он подумал о спящей Хилари. Сегодня днем две девчонки в бассейне всеми силами старались привлечь его внимание. Им было по семнадцать-восемнадцать лет, не больше, однако на их ляжках уже был целлюлит, а животы отвисли от плохого питания, алкоголя или после родов. Он сравнил их фигуры с мальчишеской фигуркой Хилари, без малейших признаков старения, и снова почувствовал желание. Может, ему удастся завести ее во сне. Он вернулся в комнату и лег рядом с ней. Провел кончиком языка по ее спине. Она слегка поежилась и придвинулась к нему, но он не мог продолжать. Это неправильно. К тому же репеллент на ее коже был на вкус как пестицид. Он снова встал, небольшой сквознячок от двери давал незначительное облегчение. Он попил немного воды, чтобы смыть вкус репеллента. Походил по комнате, проклиная ублюдков наверху и думая о том, как бы их достать в отместку. Потому что он собирался это сделать. Они были грубыми, наглыми, шумными и эгоистичными, и у них были идиотские имена. Шон твердо решил им отплатить той же монетой.

Совсем один в своем номере, разгоряченный, голый, разбитый, но не в состоянии уснуть из-за вихря мыслей, Пастернак лежал в своей постели, и соль от его слез смешивалась с солью его пота.

Хилари то засыпала, то просыпалась. Шум наверху снова разбудил ее, и она слышала, как ходит по комнате Шон. Она ощутила приятный холодок, когда он открыл дверь, прежде чем душный покров опустился снова. Он вернулся в постель и придвинулся к ней, мучительно сладко задев локтем ее сосок. Она почувствовала, как его язык лизнул ее спину, и постаралась расслабиться, чтобы якобы не участвовать во всем этом. Она представляла его член, совсем рядом, встающим в полную силу. Она напряглась, почувствовав, как внутри нее становится мокро, ожидая, что он войдет в нее глубоко-глубоко, как всегда, и принесет ей облегчение. Она была готова, но Шон отвернулся. Вылез и прошел к холодильнику, а потом сплюнул что-то в раковину. Хилари лежала с открытыми глазами, уставившись в пустоту. Что же ей делать? Господи, ну что же ей делать?

Ничего. Она будет заниматься тем же, чем занималась весь последний год или больше, то есть ничем. Надо быть готовой, но ничего не делать. Быть готовой ко всему, что может прийти. Готовой к каждому моменту, к следующему эпизоду ее жизни, к новому дню и ее обязательным девяноста минутам сосредоточения наедине со своим ян. Она уже выбрала себе место у бассейна, со стороны восхода, где через час с небольшим появится бледное солнце.

Шон все еще спал. Бесконечно счастливая, даже возбужденная, она выскочила из постели с легкостью балерины и пробежала на цыпочках к холодильнику, чтобы сделать живительный глоток воды. Даже несмотря на тренированные руки и естественную силу тела, ей пришлось напрячься, маневрируя пятилитровой бутылью воды, которую Шон притащил из киоска прошлой ночью. Замечтавшись, она все крутила и крутила пробку в пальцах, глядя на спящего мужа. И снова ее захлестнула жалость к этому человеку. Она сделала еще один глоток, пролив больше, чем выпив, а затем захлопнула дверь спальни ногой.

Несмотря на закрытые шторы, Хилари ощущала красоту утра снаружи. Отдернув занавески и поборовшись с жалюзи, она моментально ослепла от яркого белого света. Гнезда квартир и вилл внизу продолжали спать, хотя температура воздуха уже поползла вверх. Прикрыв глаза рукой, она вышла на балкон снять с веревки свой купальник.

Смех проник в его сознание минуту или час назад, выуживая его из сна, хотя разбудили его все же чьи-то руки, гладившие его. Кто-то щупал его задницу, потом еще одна рука залезла под него и стиснула яйца. Мэтт дернулся, рефлекторно озираясь и соображая, где он находится. Три девчонки отскочили от кровати. Три пары глаз рассматривали его прибор, три руки прыгнули ко ртам, подавляя смешки.

– Я ж тебе говорила, что он офигенный!

– Везучая сучка!

– Дай мне его попользовать!

– Иди в жопу! Он мой – правда, Мэтти?

– Классно трахается?

– Да он мне всю жопу яйцами отбил! Три раза, да, Мэтт? Охренеть!

Она закатила глаза.

– Никогда ничего подобного со мной не было! Он просто животное! Всю ночь меня дрючил!

– Вот сучка, а!

– Да ладно, вот же он! Сомневаюсь, что он откажется потрахаться втроем!

– Вчетвером, ты!

– Ага. Если только в нем хоть капля спермы осталась! Я его всего выдоила, точняк!

Они снова расхохотались. Если бы Мэтту хотелось или он чувствовал себя обязанным, то он бы расслабился и отдался этим жадным девкам. Однако сильнее всего была охватившая его тоска. Он оглядел их – просто три девчонки, повеселившиеся как следует, – и не почувствовал ничего, кроме сожаления. Он жалел их и себя тоже.

– Слушайте, давайте увидимся сегодня вечером, ладно?

Он встал и прикрылся, пока искал джинсы. Похлопав по карману, изобразил на лице облегчение.

– Ребята меня убьют! У меня же ключи от номера, а? Хрен знает, где этим беднягам пришлось ночевать. Они меня прикончат. Надо валить.

Кое-как преодолев заслон объятий и «нормально, чтоб с языком и все такое» поцелуев, Мэтт выскочил и сбежал вниз по холму, понятия не имея, где находится. Ноги несли его сами собой. Он отлично знал, в чем дело. У него такого было предостаточно, и каждая новая связь казалась еще более бессмысленной, чем предыдущая.

А проблема была в том, что он никак не мог влюбиться. Он вполне мог трахаться, и он это делал с бесчисленным количеством безымянных девушек и женщин, но его никогда не цепляло. Он дергался и пихал, они стонали и корчились, но его там вроде как и не было. Он был участником, который не чувствовал ничего. Как бы он ни пытался, что бы он ни пытался и с кем бы он ни пытался, он так никогда и не смог почувствовать того, что он чувствовал с Амандой. Не только в тот первый обалденный раз, но все последующие разы тоже – когда они прятались в кустах или в старом амбаре или когда он тайком пробирался к ней в комнату и они прижимались друг к другу, возбужденные опасностью разоблачения. Как же ему нравилось просто лежать рядом с ней и бесконечно гладить ее прекрасные волосы. Он пытался найти этому объяснение, рассмотрев со всех сторон, но так и не смог, просто не смог понять ее, не говоря уже о том, чтобы забыть. Он погиб. И не было никого, кому он мог бы признаться. Единственным человеком, кому он об этом семь лет назад рассказал, был Пастернак. Судя по отклику, он мог с таким же успехом исповедаться священнику. Он был одинок.

Пастернак слонялся по квартире; мозги пульсировали, глаза лезли на лоб, память медленно, очень медленно возвращалась. Он что, действительно водил хороводы в том клубе? Неужели он протопал весь обратный путь пешком, швыряя по пути камнями в машины, которые не желали его подводить? Действительно ли он был удивлен тем, что все, кроме него, ушли с девчонками? В некотором роде это было благословение. Они должны быть счастливы. Это снимает камень с его души. Для первой ночи трое из четырех – неплохой результат. Совсем неплохой. Ребята будут довольны, если они вообще вернутся.

Он порылся в записанных для этой поездки на кассеты сборниках музыки – сволочи, для них же старался! – и нашел нужную. «Отпуск № 5». Каким же глупым салагой он был – потратил на эти записи столько времени, так радовался им. Каждый из записанных треков порождал фантазии на тему «как мы оттянемся в отпуске». В этих фантазиях Пастернак всегда был в центре веселья – нужный и, возможно, даже желанный. Кто знает? Солнце производит странное действие на людей.

Заиграла песня «ORB» «Маленькие пушистые облака». Он вздохнул и прошаркал к балкону. Море выглядело супер. Он мог бы убить полдня на прогулку по берегу, мог поваляться на солнышке и поплавать. Может, он сбросит вес. Он схватил себя за сало на брюхе и снова застонал. Это все чертово пиво!

Трое из их четверки отоварились в первый же вечер. Даже если они пробудут здесь месяц, счет останется тем же. Рядом с именем Пастернака будет красоваться круглый ноль. Он толстяк. Его никто никогда не захочет.

С каждым шагом Шону все легче и легче было ориентироваться. Налево внизу, рядом с рынком, рыбаки о чем-то спорили, шлепая друг друга мозолистыми ладонями. Двое из них присматривали за костерком, тыча веточками в коптящегося на вертеле леща, подставляя сочную мякоть под струи дыма. Шон остановился и глубоко вздохнул, вбирая в себя разлитую вокруг благодать. Он наблюдал, как встает за Сьерра-Альмихара жидкое солнце, чей медленный восход предупреждал грядущую жару.

Осознавая, как мало ему осталось от прохладного утра, Шон поспешил вперед по тропе вдоль берега мимо обсерватории и наверх по грубо высеченным ступеням, в сторону городка. Он хотел вернуться в свой номер к девяти. Если повезет и машина приедет вовремя, то они будут в горах прежде, чем солнце начнет жарить. И если все пойдет хорошо, к десяти часам они уже устроятся в тени старого апельсинового дерева и будут вдыхать его аромат, есть свежие, горячие пышные булочки, капая себе на руки маслом и попивая местный эспрессо. Он облизнулся. Это просто рай.

Мэтт был как в гипнозе. Разгоряченный, липкий и необычайно злой из-за долгих бестолковых блужданий, он наконец обнаружил знакомый знак и потащился по пыльной дороге к курорту. Ему нужно было всего только пройти через бар мимо бассейна, свернуть направо, принять душ – и тогда он будет на пути к выздоровлению. Он радовался от одной мысли о прохладе душа, смывающего остатки вчерашней ночи.

Толкнув ворота, он чуть было не засвистел и в этот момент увидел ее. Он был потрясен. Прямо перед ним, на краю бассейна, потерявшись в мыслях и движениях, женщина в одних плавочках скользила сквозь серии сложных, текучих па. Каждая часть ее тела находилась в движении – запястья, ягодицы, пальцы, – и каждая последовательность упражнений казалась логичной, будто рассказывала какую-то историю. Мэтт тихонько сел, чтобы понаблюдать. Грациозно и сосредоточенно она хлестнула себя по колену, затем подняла его к подбородку, стоя абсолютно спокойно на другой ноге, при этом ее руки были под прямым углом к земле. Она медленно опустила ногу, легко взмахнула руками и протанцевала по краю бассейна. Это был балет без музыки, поэзия в движении. Она наклонилась на минуту, повернулась и потянулась за полотенцем. Только теперь он узнал ее – женщина из автобуса.

Она не видела его. Ему хотелось зааплодировать, но это было бы навязчиво. Женщина пошла к душевым кабинкам на дальней стороне бассейна, и когда она шагнула под прохладные струи, Мэтт отправился к себе в комнату.

Он редко видел Пастернака таким довольным. Розовое лицо толстяка буквально светилось.

– Мэтт, любовь моя! Аллилуйя! Где ты шлялся? Расскажи мне все! Меня оставили наедине с самим собой как распоследнего жалкого неудачника, каким я несомненно и являюсь.

Пастернак выдержал паузу и внимательно посмотрел на друга.

– Так ты трахнул ее?

– Не-а.

– Почему? Да что с тобой, чувак? Она просто текла!

– Я знаю.

– Ну и?

– Она меня не вставила.

Пастернак посмотрел на него еще внимательнее и решил рискнуть:

– А может, у тебя просто не встал?

– И это тоже.

– Когда я расскажу об этом остальным, они тебя растерзают!

Мэтт улыбнулся.

– Слушай, сделай мне одолжение, а. Вообще-то обычно мне по барабану, но мы ведь на отдыхе, да? Последнее, чего мне хочется, так это чтобы меня доставала эта парочка.

Пастернак был само сочувствие и такт. Он похлопал друга по плечу.

– Конечно, старик. Без проблем. – Он слегка сжал плечо Мэтта. – Со всеми может случиться.

Мэтт поспешил в душ, чтобы скрыть свою радость под его бурлящими струями.

Он уже давно знал, что, если гадость может случиться – она случается. Он должен был понять это еще в банке. Как только открылись двери, он вошел и сказал кассиру в окошке обмена валюты: «Hola!». Кассир, в старой трикотажной рубашке, с аккуратно уложенными седыми волосами, даже не поднял глаза. С черепашьей скоростью он уселся в кресло и начал дотошно считать и выписывать курсы валют, делая пометки на маленькой бумажке. Шон не собирался наблюдать за его работой, хотя у него был запас времени в пятнадцать минут. Банковский служащий продолжал работать, не обращая внимания на Шона. Другие люди заходили в банк, и испанцы весело их обслуживали. Шон проверил, к тому ли окошку он стоит. Потом кашлянул, потоптался, погипнотизировал служащего взглядом и в конце концов начал раздражаться. Что за дела? Может, этому мужику не нравились розовые англичане с их пивными животами, плачущими сопливыми ублюдками в рюкзаках и доходами за вычетом налогов? Справедливо, но работа есть работа. Тем более можно ведь отличить вежливого, терпеливого и приветливого Шона, который пользовался местным отделением банка, от грубиянов-туристов, нажирающихся до блевотины? Он подумал, что у парня был плохой день, и решил не усугублять его настроения.