Ширин Мелек - Кёсем-султан. Заговор

Слова обжигали гортань похуже кислоты, да только были сущей правдой, и от этого сердце билось надрывно, предвещая новые беды.

Кёсем видела, как понурился Картал, как вскинулся было, но тут же сам себя осадил Доган, как поникли широкие плечи братьев. Но Крылатые не хуже ее самой осознавали, насколько шатко перемирие между группировками, воцарившееся во дворце.

Тогда-то Хадидже, до того сидевшая в стороне, негромко заговорила:

– Что касается пособника, госпожа… есть у меня одна мысль. Дозволишь ли проверить?

Сначала Кёсем объяснениям, данным Хадидже, не поверила. Потом пришла в ужас. А потом дала разрешение. И глаза великой Кёсем-султан в этот миг были холоднее полуночных земель, где, по словам ученых мужей, круглый год люди не видят солнца.

В комнате, куда зашла Хадидже, царил полумрак. Несколько свечей выхватывали из темноты белое лицо евнуха. Смотритель западных покоев, евнух Ахмед, воистину достойный похвалы и благоразумнейший из благоразумных, сидел недвижимо в своих покоях и смотрел в одну точку. Точкой этой был роскошный букет из гиацинтов.

Где он достал гиацинты в такое время года? Да и зачем ему столь явное напоминание о «детском» имени? Чуть ли не все евнухи старались забыть его, едва лишь получив имя взрослое, достойное, позволяющее отгородиться от тех дней, что заполнены были учебой и – что греха таить! – постоянными унижениями и от султанских наложниц, и от евнухов более высокого ранга. А евнухами более высокого ранга были все, кто вышел уже из возраста обучения.

Так зачем же?…

В памяти Хадидже тоже мелькнули годы обучения. Вот она с подругами делает Ахмеду, тогда еще Гиацинту, массаж, от которого юный евнух-ученик выгибается, получая неслыханное, невозможное удовольствие, граничащее с болью, и боль, не отличимую от наслаждения. Это было во время урока, и строгие наставницы-калфа следили, правильно ли юные гедиклис выполняют задание. А вот и другие «уроки», которые Хадидже преподала Гиацинту, только проходили эти уроки не в бане, не у всех на виду, а тайно, в заброшенных покоях, в темноте и тишине, а чтобы сберечь тишину эту, во рту у Гиацинта красовался кляп, и глаза у Гиацинта были тогда выпучены, а грудь тяжко вздымалась и опускалась в попытках удержать наслаждение, продлить его, лучше всего – до бесконечности.

Давно это было. И Хадидже тогда звали Кюджюкбиркус, певчей пташкой, и Ахмеда – Гиацинтом, юношей-цветком… Зачем теперь вспоминать прошлое? Кому оно нужно?

Но вот же стоит в хрустальной вазе букет гиацинтов!

– Ты пришла, госпожа, – это не было вопросом. Просто вежливая фраза, призванная обозначить, что Ахмед услышал, как прошелестели занавеси. Ничего другого он услышать не мог: когда надо, Хадидже, перчатка своей Богини, все еще умела передвигаться неслышно.

Ну да, пришла. Странное какое-то приветствие. И уважения к ней, Хадидже-хатун, султанской вдове, Ахмед как-то не спешил выказывать: не вставал, не кланялся… Словно разом позабыл все правила приличия!

Хотя в его положении это как раз не странно.

Кёсем-султан послала с фавориткой своей евнухов, охранявших ее собственные покои, – для помощи и поддержки. Но им Хадидже велела остаться снаружи. Случись Ахмеду совсем помутиться рассудком и броситься на Хадидже, они услышат шум и вмешаются, но до этого времени Хадидже уж как-нибудь да продержится, не совсем беззащитная пташка, есть и когти, и острый клюв, и верная шкатулка с ядами тоже при себе!

– Зачем ты это сделал… Гиацинт?

Последнее слово Хадидже произносить вовсе не желала, но кто-то – вероятно, Богиня, снизошедшая до своей глупой перчатки, – вложил его в уста, ввернул на язык. Сработало: евнух, достойный похвалы, оторвался от созерцания букета, перевел взгляд на Хадидже – и у той дух захватило от нестерпимой горечи, светившейся в этих темных глазах. Словно все яды мира одновременно уже подлили в питье Ахмеда и он неимоверно долго корчился в агонии, ведь, как известно, некоторые яды служат противоядием от иных прочих, а теперь явилась к нему наконец спасительная смерть. И сквозь горечь проглядывает в глазах Ахмеда неимоверное спокойствие, спокойствие уже не от мира сего, но свойственное Шиве, Разрушителю миров, о котором и ведать никто не ведает в этой стране, где правоверные чтят Аллаха. Разве что некоторые суфии и дервиши пронзают сквозь тонкую завесу мироздания… но речи их туманны, а простой люд подобное выслушивает с неохотой, черни подавай либо байки о Карагёзе и Хадживате, либо уже пророчества о конце света. И чтоб с огненной ямой от моря до моря, Азраилом с мечом огненным и трубным гласом, от которого рушатся стены городов, – никак иначе?

Откуда же эта смертная тень, смертное спокойствие явились в глаза простого евнуха? Почему застыли там?

Воистину, султанский дворец превращает в безумцев достойнейших из достойных, подливает ядовитый дурман в самые яркие светочи разума!

– Зачем ты сделал это, Гиацинт? Почему провел заговорщиков во дворец?

– Чтобы ты пришла, госпожа. Чтобы ты наконец пришла. Как иначе я сумел бы вновь обратить на себя твое внимание?

Ответ, достойный безумца. Зато кристально честный – эта честность стыла в глазах Ахмеда, сияла нестерпимо, как снег на вершинах Гималайских гор.

Хадидже зажгла принесенную с собой масляную лампу, огляделась – и застыла. Глаза ее распахнулись широко, стремясь охватить как можно больше, напитать разум истиной, пусть даже истина эта смеется глумливо прямо тебе в лицо. Истина всегда уродлива, это Хадидже знала, еще когда была плясуньей Шветстри, но уродство – не повод отворачиваться. Поговори с уродом, шептал ей как-то папа-Ритт, поговори с уродом ласково, он знает столько, сколько не снилось и сотне мудрецов-брахманов, денно и нощно изучавших Веды, он мужественней кшатриев и пронырливей шудр. Поговори с уродом, пойми урода – вот тебе урок на всю жизнь.

Истина уродлива, как уродлива сама жизнь. И прекрасна точно так же. Просто красота эта открывается не каждому глазу.

Поговори с уродом. Поговори с евнухом. Осмотрись – и истина откроется тебе. Но будь осторожна, юная плясунья Шветстри, юная султанская вдова Хадидже-хатун. Будь осторожна, ибо, помимо прочего, истина еще и жестока.

Комнаты Ахмеда были убраны просто – слишком просто для его статуса. Но повсюду, на всех стенах, висели хадисы из Корана, посвященные Хадидже. «Много мужчин достигло совершенства, из женщин стали совершенными только Марьям, дочь ‘Имрана, Асия, жена фараона, Хадиджа, дочь Хувайлида, Фатима, дочь Мухаммада», «О Посланник Аллаха, Хадиджа идет и несет посуду, полную яств и питья. Когда она подойдет к тебе, приветствуй ее от имени ее Господа и от меня и порадуй ее благой вестью о том, что в Раю для нее уготован дом из золотого камыша, в котором нет ни шума, ни трудностей», «Клянусь Аллахом, не заменил Он мне ее другой женой, которая была бы лучше ее: она уверовала, когда другие не веровали; верила мне, когда другие считали меня лжецом; обеспечивала меня из своего имущества, когда остальные лишили меня его; и Аллах наделил меня детьми от нее, а не от других женщин…» Повсюду, буквально повсюду истории о Хадидже, написанные изысканнейшим почерком!

Безумие. Совершенное, абсолютное безумие.

– У тебя же были другие… – одними губами произнесла Хадидже. Гиацинт понял, равнодушно пожал плечами:

– У меня не было тебя.

– А если бы я не пришла?

– То я бы проиграл. Но ты пришла, госпожа Хадидже. Ты пришла.

Хадидже задумчиво вертела в руках засушенный цветок.

– Ты ведь знаешь, зачем я пришла?

– Конечно, моя госпожа. Я доволен тем, что ты получила мое послание и расшифровала его правильно. Хотя ничего иного от тебя я и не ждал. Но ты пришла – и я доволен. Не волнуйся, мне и в голову не придет сопротивляться тебе.

– С твоей стороны было… дерзко посылать мне этот намек. – Хадидже осторожно положила цветок на стол.

– Да, госпожа. Я виноват и за это прошу прощения.

Раскаяния в голосе Ахмеда не слышалось, равно как и прочих чувств. Но шестым чувством, дарованным Богиней глупой перчатке, потаенным нутром своим Хадидже ощущала – евнух говорит правду. Он рад, безумно рад, что убивать его пришла именно Хадидже. Он хотел увидеть ее – и теперь мечта безумца сбылась. Больше ему ничего не нужно.

Почему, ну почему Хадидже не обращала внимания на этого человечка, став султанской вдовой? Ведь всего-то и надо было – зайти как-нибудь, улыбнуться, зазвать к себе… И не было бы у нее человека преданней, чем смотритель западных покоев Ахмед, бывший ученик Гиацинт, покоренный и покорный, сошедший с ума в тиши собственных покоев от страстей, бушующих в его не слишком-то широкой груди!

Но Хадидже не заходила к нему и не звала к себе. Она забыла о евнухе, как забывала о многих, повстречавшихся на ее пути. Какая разница, что чувствует какой-то там случайный евнух? Тем более что он казался вполне довольным…

– Я думала, что ты доволен своей судьбой.

– Я тоже так думал, госпожа.

– Выходит, мы оба ошиблись, – растянула Хадидже губы в безрадостной улыбке.

Ахмед серьезно кивнул:

– Выходит, что так.

Хадидже думала, что понимает, и одновременно не могла понять. Жизнь, карьера, положение в гареме – все это не имело для сидевшего перед ней человека никакой ценности. Он отбросил собственную судьбу, как отбрасывают старый халат, как змеи сбрасывают кожу по весне. Но судьба не прощает подобного от людей. Ахмед это знал.

Но ему было все равно.

Хадидже хотелось кричать. Хотелось встряхнуть собеседника как следует и воскликнуть: «Ты понимаешь, что творишь? А если бы план заговорщиков увенчался успехом?» Но она не стала. Во-первых, осознавала, что Ахмеду совершенно все равно, а во-вторых…

Во-вторых, если вдуматься, ей тоже было безразлично.

Это Кёсем пыталась спасти своих детей, Кёсем, не Хадидже. Хадидже была лишь ее помощницей, преданной и верной, но будем честными: если бы не Кёсем-султан, Хадидже давно уже махнула бы рукой на юных шахзаде. Или выбрала бы кого-нибудь из младших, Баязида, к примеру. Он казался наиболее управляемым. Судьба же Мурада не интересовала ее вовсе.

Но Кёсем-султан не заслужила подобного предательства!

Для очистки совести Хадидже небрежно поинтересовалась:

– У тебя есть к шахзаде Мураду что-то личное, Гиацинт? Может, он обидел тебя?

– Мурад? – Казалось, Ахмед искренне удивился: брови его слегка приподнялись. – Нет, госпожа. Он будущий султан, и, как султан, он, я думаю, пойдет по стопам Османа, все соответствующие задатки у него есть. И своей матери, великой валиде, и тебе, госпожа, он потреплет немало нервов, но мне-то какая разница? Пусть Блистательная Порта разбирается со своими султанами сама.

Помолчав немного, Ахмед добавил:

– Я устал. Я просто хотел видеть мою госпожу. Остальное не имело значения.

«Мог бы просто зайти», – хотелось сказать Хадидже, но она вновь промолчала. Нет, Ахмед не мог зайти к Хадидже-хатун, фаворитке могущественной валиде, просто так.

Конечно, он мог выдумать повод – в гареме всегда найдется сотня поводов, да чего там, и не одна сотня! Мог придумать, как оказать Хадидже услугу. Но все это было бы пустой тратой времени.

Ахмеду хотелось, чтобы на него смотрели как на мужчину, а не как на пустое место. Хотелось, чтобы заметили его, а не его услуги или его пустяшные поводы.

Его. Человека по имени Ахмед – или Гиацинт – это, наверное, было уже не слишком важно.

Вряд ли Хадидже могла дать ему это драгоценное сокровище – свое внимание, хотя бы свою дружбу, если не любовь. Он и сам прекрасно все понимал. И тогда впутался в заговор, чтобы она обратила на него внимание, – хотя бы раз.

Хотя бы вот так.

Как… извращенно. И вместе с тем справедливо.

Хадидже сбросила туфли. Прошлась по каменному полу босыми ногами – в покоях у Ахмеда не было ковров. Голый пол, голые стены – и хадисы, посвященные Хадидже. Было бы смешно, если б не было так больно.