Но им-то, двум Хадидже, что ответить?

Пока Хадидже-первая лихорадочно соображала, Хадидже-вторая с милой улыбкой, старательно подражая голосу Кёсем, произнесла:

– Нет, сын мой. Полагаю, почтенные мужи разберутся и без моих скудоумных советов, ибо если без женщины они неспособны управлять Портой, то таких государственных сановников требуется немедля сместить и назначить новых, а если способны, так я там и тем более без надобности. Я же собираюсь провести этот вечер в тишине и покое.

Мурад явно обрадовался, хоть виду и не подал. Улыбнулся, поклонился еще раз, цветисто заверил мать (по крайней мере, он искренне верил, что говорит именно с ней), что она одна равна умом целому дивану визирей и еще на пару улемов останется, и отбыл. Почти побежал по дорожке обратно – видимо, готовиться к совету. Или заниматься матраком. Пока что матрак интересовал султана Мурада куда больше, чем совет визирей.

«Потому мать твоя и занимается политикой, не оставляя тебе серьезных решений», – мелькнуло в голове у Хадидже-первой. Мелькнуло – и пропало за ненадобностью, растворившись в другой, более насущной мысли.

Султан Мурад тоже не заметил подмены.

Спасены! Они обе спасены!

Осчастливленная этой мыслью, Хадидже обернулась к подруге и с досадой обнаружила, что та едва сдерживает смех. Впрочем, когда Хадидже-вторая увидела глаза своей спутницы, тут же напустила на себя озабоченный вид. Спросила еле слышно, не разжимая губ и не шевеля ими:

– Как считаешь, Кёсем-султан сильно разозлится, что я за нее все решила?

Над ответом Хадидже-первая некоторое время подумала. Не потому, что всерьез размышляла, скорее для острастки: попугать слишком дерзкую, пока жизнь ее не напугала так сильно, что уже и дышать нельзя, потому как на шее удавка захлестнулась. Наконец ответила, тоже понизив голос до слышимого лишь собеседницей:

– Не думаю. Ничего серьезного на том совете обсуждать не будут. А в бороды друг другу, само собой, вцепятся, раз султанши рядом нет. Ну и пусть их, хоть узнаем, кто из визирей сильней прочих.

Да уж, подруга, держать лицо сложно, когда слышишь подобное! Но нужно, ведь Кёсем-султан не разражается посреди прогулки глупым девичьим хихиканьем! Хадидже-вторая справилась, лишь метнула на спутницу укоризненный взгляд, который та выдержала с притворным смирением.

Прогулка в тот день завершилась быстро: Хадидже-вторую явно распирал смех, так что задерживаться в саду девушки не стали. Кёсем встретила их с облегченным вздохом:

– О, вот и вы! Пусть одна из вас сбегает к Крылатым, в их истанбульский дом. Я пока не могу, занята вот…

В руках Кёсем-султан держала очередной свиток, кажется, из провинции, где нынче разразился голод. Да уж, не будут на заседании совета визирей обсуждать важные дела, ведь их обсуждают в тиши гарема!

– Что передать? – деловито поинтересовалась Хадидже-первая.

– Пусть тайно пришлют во дворец лекаря, из своих. Они поймут для кого.

Хадидже-первая удержала себя от того, чтобы поморщиться. Не нужно быть даже умней базарного ишака, чтобы понять – с шахзаде Ибрагимом опять случился приступ, вроде тех, какие бывали у султана Мустафы. Об этом весь гарем уже третий час гудит. Или четвертый?

В любом случае заточение в кафесе на шахзаде Ибрагиме сказывается не лучшим образом. Он и раньше-то был не в себе, когда с дядей Мустафой гулял, а теперь и вовсе рассудком повредился.

– Я пойду, – внезапно вызвалась Хадидже-вторая, не успела ее подруга и слова произнести. Кёсем кивнула и вышла, продолжая рассеянно вглядываться в свиток.

– Ты что задумала? – поинтересовалась Хадидже-первая, стоило госпоже закрыть за собой дверь.

Хадидже-вторая хихикнула:

– Я вот так пойду. Словно бы султанша в баню собралась. Весело будет!

Сначала от изумления и возмущения у Хадидже-первой даже слов не было. Зато потом слова нашлись, и было их ох как много, и были они ой-ей-ей какими злыми! И о том, что лучше бы подруге не позориться, и о том, что Кёсем-султан не станет терпеть подобное самоуправство… Но спорить с Хадидже-второй, когда та настроена решительно, было так же бесполезно, как пытаться вычерпать море, пускай даже самой большой ложкой. На все про все у нее имелся лишь один ответ:

– Султан меня не узнал, как они узнают?

«Крылатые – не султан, который матушку раз в год по большим церемониальным праздникам видит», – хотелось сказать Хадидже-первой, но она промолчала, пожалуй, даже внезапно для себя самой. Лишь рукой махнула да буркнула наполовину сердито, наполовину устало:

– Поступай как знаешь. Но опозоришься – других виноватых, кроме себя самой, не ищи!

Хадидже-вторая расцвела, захлопала в ладоши, призывая гедиклис и веля им собрать себя в дорогу. А Хадидже-первая лишь иронически улыбалась.

В конце концов, люди действительно чаще всего лгут себе, чем кому-либо еще. Вот и ее постоянная то ли подруга, то ли соперница попалась в эту ловушку. Рано или поздно это должно было произойти, ведь она слишком зарится на власть и ее не ведет Богиня.

Что ж, у нее было столько же возможностей, сколько и у Хадидже-первой. И если за все это время она так и не поняла, не сообразила и не прочувствовала, кто такие эти Крылатые и какие отношения связывают Кёсем-султан по крайней мере с одним из них, стало быть, говорить о чем-то еще бесполезно. Не влезет в эту яму с грязью, значит, по уши провалится в следующую. Просто потому, что для Хадидже-второй пришло время отыскать подходящую яму с грязью и провалиться туда.

А единственной заботой хорошей подруги в таком случае является проследить, чтобы яма оказалась не с зыбучим песком на дне и не слишком глубокая, а такая, о дно которой можно больно удариться, но шею не сломать и потом обратно вылезти.

В этом смысле клан Крылатых – идеальный вариант. Уж кто-кто, а они с Хадидже-второй спесь-то посбивают, но живой оставят, да и бока не слишком сильно намнут. Так что пусть. Всем полезно знать, что они смертны и в любой момент могут влипнуть в неприятности. Так учатся осторожности.

И все-таки люди – удивительные создания…

* * *

Шахзаде Ибрагим привык со временем, что его сторонятся. Люди часто бегут от того, чего не могут объяснить. Так говорил старик, и юноша кивал, соглашаясь. Иногда, в редкие минуты просветления (увы, они становились все более редкими!), то же самое говорил и дядя Мустафа, увы, теперь уже не султан Мустафа, а просто дядя. Впрочем, он сам не выказывал никаких признаков неудовольствия. Иногда Ибрагиму казалось, что дядя Мустафа отдал трон, как отдают непосильную ношу, – со вздохом радостного облегчения.

Иногда Ибрагим размышлял о том, смог бы он сам так поступить или дрался бы до последнего? Хотя кто послушает безумного… Удивительно, что в живых остался!

Ибрагим подозревал, что Кёсем-султан немало усилий приложила, чтобы бывший султан Мустафа остался жив и даже пользовался во дворце какой-никакой свободой. Он и раньше гордился матушкой, а теперь почти начал ее боготворить. Какая же нынешняя валиде, его мать, великая Кёсем-султан, на самом деле добрая и великодушная!

Халиме-султан, например, никогда бы так не поступила. В этом шахзаде Ибрагим твердо был уверен.

На самом деле ему почти что было жаль Халиме-султан. Та словно бы в один день постарела на двадцать лет. Раньше Халиме-султан казалась юному шахзаде красавицей (хотя с матушкой ее было не сравнить, понятное же дело!), теперь он видел безобразную старуху, жалкую и по любому поводу проливающую слезы. Рано или поздно она надоест новому султану и Мурад велит отослать ее в какой-нибудь дальний дворец! И пускай радуется, что так легко отделалась!

Юному Ибрагиму было почти жаль Халиме-султан. Но только почти. Он успел наслушаться историй о том, как Халиме-султан едва не погубила и самого султана Мустафу, и Оттоманскую Порту вместе с ним. Вот ведь зловещая женщина! Ну а о том, что она никогда не любила Кёсем-султан, во дворце не знали разве что мыши, и то шахзаде Ибрагим в этом крепко сомневался.

В любом случае братец Мурад сменил на троне дядю Мустафу, и это шахзаде Ибрагим считал справедливым. Равно как и то, что матушка теперь (наконец-то!) стала по закону называться султанской матерью, валиде. Ибо матушка заслуживала этого, как никакая другая женщина, и даже самый злобный взгляд не нашел бы в новой валиде ни малейшего изъяна!

Мурад – отныне султан Мурад – тоже казался юному шахзаде образцом правильного, идеального султана. Не те жирные старики, которые занимали трон до него! Нет, братец Мурад молод и силен, при этом прекрасно образован и способен увлечь за собой войско. Он может объездить самого норовистого жеребца, а сабля его не ведает поражений. Дядя Мустафа, каким бы он ни был замечательным человеком, не сравнится с братцем Мурадом, когда тот на всем скаку посылает стрелу в цель!

Сам Ибрагим так не сумел бы, сколько ни старайся. Может, все дело в них, в тех, кого он видит, гуляя с дядей Мустафой? Может, они отнимают у шахзаде Ибрагима смелость и ловкость?

Ответа Ибрагим не знал. Но твердо знал, что султан из братца Мурада вышел хороший. Куда лучше, чем из дяди Мустафы. Братец Мурад и делами государственными занимается, и о войске не забывает, и с родными добр. Да и с женщинами уже знается. Аллах повелел мужчинам скакать на лошадях, стрелять из лука и любить женщин. Братец Мурад хорош во всем этом.

Сам Ибрагим пока что не знал, почему женщины должны его волновать. Но своя собственная тайна, связанная с женщинами, у него уже имелась.

Звали тайну Турхан. Насколько понимал Ибрагим, тайна вовсе не должна была становиться его возлюбленной, да и ничьей возлюбленной, если на то пошло. Она была служанкой у одной из гёзде – матушкиных «девочек». Именно с «девочками», точнее, с одной из них, каждый султан и должен будет заключить брак и родить нового султана. А бас-гедиклис, служанки, – они так, чтобы воду для омовения подносить и одежды стирать.

Но так было даже лучше, ведь Ибрагим не желал ни становиться султаном, ни рожать новых султанов. Поэтому ему можно было просто встречаться с молоденькой бас-гедиклис и… ну… ничего не делать. Совсем ничего. Болтать обо всяком, пересмеиваться, играть в бабки, расспрашивать о валиде и прочих обитательницах гарема, посмеиваться над евнухами…

Они с Турхан столкнулись во время очередной прогулки Ибрагима, и поначалу юный шахзаде принял девчонку за очередного призрака. Но призраком она определенно не была. Ни один из призраков не улыбается так застенчиво, не торопится убраться с дороги и вместе с тем не приковывает к себе взор. Нет, Турхан была из плоти и крови, и шахзаде находил это прекрасным. И она не сторонилась его, не избегала, как прочие, даже когда призраки начинали разговаривать с Ибрагимом и тому приходилось отвечать! Пугалась, конечно, но, вместо того чтобы отбежать, подходила ближе и держала его за руку. Призракам это не нравилось. Некоторые начинали кричать, но некоторые, вроде старика, просто отходили, бурча под нос что-то малоразборчивое. Юноша с рыбкой в глазу при этом неприятно ухмылялся, но помалкивал, за что Ибрагим в глубине души был ему благодарен.

Впрочем, иногда возникало у Ибрагима подозрение, что он и раньше видел Турхан. Еще когда не встречал тех, кого мог увидеть только он и дядя. Когда именно, Ибрагим почему-то вспомнить не мог. А когда пытался, его словно накрывало душным одеялом стыда, неловкости, любопытства и еще каких-то смутных, непонятных желаний.

С Турхан было легко и просто – всегда. Ее улыбка никогда не бывала натянутой или притворной, о нет! Турхан или от души смеялась, или от души сердилась, хоть и пыталась скрыть это, ведь нельзя же, право слово, сердиться на шахзаде, султанскую кровь! Так она объясняла, и шахзаде Ибрагим с нею был целиком согласен – да, нельзя. Но друзья иногда сердятся друг на друга, такое бывает, Аллах допускает это. Даже на Пророка – мир ему! – бывало, сердились друзья или родные люди, и Пророк – мир ему! – относился к этому с пониманием.

Даже в гневе Турхан казалась очаровательной: носик сморщивался в тщетной попытке сдержать злость, глаза блестели, словно серебряные дирхемы… Ибрагим мог бы привести сотню цитат из поэтов, описывающих гневную женщину, но все эти поэты оказались бы бессильны описать Турхан, просто потому, что никогда ее не видели! Или просто смотрели на женщин глазами влюбленных мужчин, а Ибрагим просто дружит с Турхан – и ничего иного.

В конце концов, в бас-гедиклис не влюбляются и не женятся на них.

Но вот дружить – о Аллах, почему бы и нет?

* * *

Турхан устало сняла с плеча кувшин и длинно, протяжно выдохнула, будто пытаясь выбросить из головы и тела накопившуюся усталость прошедшего дня.

О Аллах, почему Ибрагим… такой? Такой странный, такой непонятный, отличающийся от прочих? С ним безумно, бесконечно трудно!

Иногда Турхан задумывалась о том, стоит ли игра свеч.

Еще когда ее взяли в гарем, когда дали первое шутливое имя Дениз, она понимала: выбраться в хасеки, а тем более стать валиде, у нее не хватит ни сил, ни умений. Но было у Турхан одно качество, которое она знала и ценила: ей везло. То ли тонкое предвидение было тому опорой, то ли Аллах берег…