— Ну так от него всем удовольствие, а от тебя чего? Лучше уж тот, кто всем нужен, чем тот, кто никому. Как только жена тебя терпела? — произнесла она с вызовом, решив, видно, что я действительно ни на что не способен.

Тут, понятно, у меня рука без всякой моей воли влепила ей оплеуху. У Верки даже царапина на щеке осталась, как от женского маникюра. Так что, я думаю, она пощечину не от меня, а от Люды схлопотала, как соперница. Тут в коридоре Борисенко появился, как будто за дверью ждал. Верка ему:

— Сергей Николаевич, подождите меня, я тоже собираюсь прогуляться!

— Жду, Верочка, — пропел он масляным голосом и весь прямо расцвел.

— Что, уцепилась за своего хахаля? Ты еще об этом пожалеешь! — ярость моя не прошла, меня всего колотило, хотелось догнать ее и влепить еще разок.

— Посмотрим, кто и о чем пожалеет. Пойдем, Сережа, — произнесла Верка голосом маркизы Помпадур и посмотрела на меня, как на лакея.

— Пошли, пока вы тут не передрались. Вадик, остынь! — поддержал ее этот прихвостень, вроде что-то из себя представляет.

— Какой я вам Вадик, не забывайтесь! — огрызнулся я, чтобы напомнить ему его место в жизни.

— Счастливо оставаться, Вадим Николаевич! — опять почему-то захохотала Верка и удалилась с ним под ручку в сторону выхода.

Вернулся я к себе в комнату злой ужасно, ругал себя страшно, что связался с этой стервой. «Сдались мне эти опытные, на них пробы ставить негде! Надо было кого попроще, понезаметнее выбирать, пострашнее. Ей бы лестно было внимание начальника, она бы дорожила хорошим отношением. А эта может только мужиков менять, больше ничего не умеет. Теперь небось эта парочка растрезвонит обо всем. Оба бессовестные, им чужое доброе имя запятнать ничего не стоит. Как же я так промахнулся?» — эти мысли не давали мне спать всю ночь. К утру твердо решил служебные романы больше никогда не заводить. С Верой я больше не разговаривал, с Борисенко держался строго-официально, но настроение было пакостное, все мне казалось, что народ на меня поглядывает да иронически улыбается. Во всем мне слышались намеки и я придирался ко всему подряд, что рабочую обстановку не улучшало. Начались накладки, одна за другой. Короче, смена та вышла нервная и тяжелая.

Вернулся я на взводе, Эли дома не было. Явилась только на следующий вечер, видно, не рассчитала, когда отец должен приехать. Я даже не стал интересоваться, где она была, и так ясно, только спросил:

— Ты передала ему, что я запрещаю вам встречаться?

— Да, — глаза опустила и больше ни слова.

— И что он ответил?

— Попросил передать тебе, что не согласен, — еле слышно, себе под нос промямлила она.

— А я его согласия, по-моему, не спрашивал. И твоего, между прочим, тоже. Иди в спальню, — я повернулся к ней спиной и пошел в комнату.

— Нет, не пойду больше, — напряглась вся, стоит в прихожей, даже куртку не сняла.

— Ты своего Георгия или как там его зовут любишь? Отвечай отцу, нечего играть в партизанку на допросе! Любишь? — Я опять к ней подошел, лицо за подбородок поднял.

— Люблю. Папа, я его очень люблю, — ответила она Людочкиным голосом. Даже с той же интонацией, которую я так хотел услышать.

— Тогда иди в спальню, а то я твоему Ромео такие неприятности устрою, что он про тебя и думать забудет, — они, молодые, думают, что стоит сказать «люблю», и преграды рухнут, ворота откроются и все будут плясать под их дудку. Нет, с него только начинается длинная дорога, которая необязательно приведет к счастью. Часто на этой дороге такие ждут ужасы, что былинным богатырям с их скромным выбором: «коня потеряешь, голову сложишь» и не снились. У меня вон как эта дорога гладко начиналась, а куда привела? Так что надо это учитывать.

— Не надо. Ты его не знаешь, он меня не забудет, — Эля с вызовом посмотрела на меня. Щеки горят, голос окреп.

— Это ты его не знаешь. У него таких дур, как ты, не сосчитать. Мне не веришь, спроси его друзей, — попытался я ей объяснить хоть что-нибудь.

— Я знаю, он мне сам рассказывал. Просто раньше он никого не любил, — говорит, а сама прямо тает от мысли, что она лучше всех оказалась.

— А теперь, значит, полюбил? Не хочу твои глупости слушать. Имей в виду, я тебе даю три дня на завершение твоей любви, потом съездим к врачу, сдадим анализы, а то как бы твой любовничек не наградил нас чем, и ты возвращаешься в спальню. Если нет, он сам тебя бросит и огребет кучу неприятностей, — у меня уже ни злости не было, ни желания с ней разговаривать.

— Он меня никогда не бросит, — возразила она и сама, видно, этой мысли испугалась.

— Все. Я сказал. Погуляла и будет, — я зашел в спальню и закрыл за собой дверь.


— Зайди в кадры к Зубкову, — бросил мне на ходу начальник седьмого отдела.

— Разрешите войти? — я постучался и заглянул в кабинет.

— Да, садись. Ну как отработали? — поинтересовался Иннокентий Иванович, не поднимая головы от бумаг и не протягивая руки.

— Тяжело на этот раз, — ответил я, понимая, что все нештатные ситуации ему уже известны.

— Знаю, — подтвердил он мою догадку. — Ты и виноват, не делом занимался, — неожиданно заявил Зубков, поднимая на меня глаза от бумаг.

— Да я ни одной ночи толком не спал, — его удар был для меня неожиданным, и я не успел среагировать.

— Это правда. У меня как раз бумага насчет твоих ночей. Ты что это бардак устроил? Вот официальная жалоба, что ты при свидетелях оскорбил действием старшего лейтенанта Кузовлеву Веру Александровну за то, что она отказала твоим домогательствам. Как ты мне это объяснишь?

— При каких свидетелях? — мысли мои разбегались, как тараканы в кухне, когда зажжешь свет.

— Тут указано, что в присутствии Борисенко С.Н., — спокойно сообщил Зубков.

— Да он весь отдел перетрахал! — возмутился я нахальству этого типа. Надо же, в каком деле свидетелем выступает!

— А ты знал и покрывал неуставные отношения в рабочее время? А потом и сам решил тем же заняться? — Зубков говорил спокойно, голоса не повышал, но от этого каждое его слово приобретало только еще большую значимость.

— Так вы мне сами советовали, — пролепетал я, совсем растерявшись.

— Что я тебе советовал? Оскорблять женщин? Позорить звание офицера? Я тебе жениться советовал и, видимо, правильно советовал. Хотел пресечь твою моральную деградацию и половую распущенность. Но, видно, не помогли мои советы. Теперь тебе не совет, а приказ: извинись перед старшим лейтенантом Кузовлевой публично и попроси ее забрать заявление. Если через неделю не заберет, дам делу ход. Не забывай, перестройка не отменила такого понятия, как честь мундира, а ты ее запятнал. Иди, Дон Жуан, и учись с женщинами обращаться. Это ж невиданное дело, такой позор на все управление! — и Зубков махнул рукой, указывая мне на дверь.

Пока я шел по коридору, человек пять меня остановили: «Тебя в кадры вызывали. Был?» — и смотрели на меня иронически. Я пришел на свое место и попытался собраться с мыслями. Такого позора и краха мне не доводилось переживать никогда. Вся жизнь псу под хвост. И все из-за этих бабников. Развращают женщин, а потом нормальные мужики их уже не удовлетворяют. Даже взмолился: «Людочка, ну почему ты бросила меня здесь одного? Я ничего не понимаю, ничего не могу без тебя. Столько дел натворил из-за того, что тебя нет рядом. Ты тоже бросила меня, ушла. А я должен доживать один, никем не любимый. За что? Я ведь тебя так любил! Тебе-то хоть со мной было хорошо? Теперь ведь и не узнаешь». Телефонный звонок вывел меня из транса.

— Тут в сводке задень по Москве есть для тебя новости, зайди, — услышал я в трубке голос дежурного.

— Для меня? — я не мог сообразить, о чем речь.

— Ну ты же проинформировать просил, — напомнил он.

— Да-да, иду, — я поспешно встал и подумал благодарно: «Людочка, видно, все-таки ты меня не оставляешь, помочь хочешь».

— Ну что там? Привет, — кивнул я ребятам за пультами.

— Здорово, — протянул мне руку дежуривший в тот день Толик Кареев. — Один из названных тобой — Глоба Владимир Николаевич, 1964 года рождения, генеральный директор «Сургутремтех» найден мертвым в подъезде дома на улице Алабяна, 24, с огнестрельными ранениями», — зачитал он данные из сводки.

— Когда? — уточнил я.

— Найден в пять утра, а когда убит — неизвестно, — ответил Толик, еще раз заглянув в сводку.

— А кто дело ведет? — спросил я на всякий случай.

— Пока третья бригада.

— Все понял, спасибо, — я поднялся и собрался уходить, но Кареев остановил меня вопросом:

— Слушай, а что тебя Зубков все время вызывает? На повышение идешь, что ли? — В его голосе слышалось любопытство.

— Да у меня люди все время уходят. Сейчас еще трое увольняются, — ответил я осторожно, чтобы не задевать щекотливой темы.

— Они у всех уходят. Не говоришь? Сглазить боишься? Понятно… Будь здоров! — И Толик отвернулся к пульту.

После этого разговора мне стало как-то легче. Во-первых, про мой позор пока знают не все, и слухи о моем повышении очень даже кстати. Во-вторых, у меня появилась возможность рассчитаться с одним из бабников и подавить бунт дома. Потом, глядишь, и Верка перебесится, а Борисенко я по работе так зажму, что ему будет не до сплетен…

После работы я на служебной машине поехал поглядеть на этого «несогласного» Гошу. Дождался его около института. Не красавец, но что-то притягательное в нем есть. Не хотел с ним говорить, но пришлось. Он начал про любовь да про женитьбу. Думал, наверное, я сразу растаю от такой чести, что он не только спит с моей дочерью, но и жениться на ней хочет. А когда я ему сказал, что не будет этого никогда, он решил со мной в супермена поиграть. Начал красоваться, фразы всякие говорить: «Выбор есть всегда», а у самого, наверное, в животе урчало от страха. Но совесть моя была чиста, я его предупредил. Вернулся домой, когда уже стемнело. Бабки у подъезда радостно мне доложили: Элечку-то вашу молодой человек навещал, симпатичный и по возрасту ей подходит, а то она у вас все она да одна, глядишь, все и сладится у них, жаль, Людмила не дожила. Я молча покивал, чтобы не втягиваться в дискуссию. Поднялся. Эля была дома, что-то писала за кухонным столом.

— Ты его теперь в дом водишь? — спросил я, влетая в квартиру.

— Нет, он просто зашел, — к моему удивлению она была совершенно спокойна.

Меня это взбесило еще больше.

— Что ему здесь надо?

— Он пришел спросить, хочу ли я, чтобы мы расстались? — Эля даже не пыталась ничего от меня скрывать.

— А ты? — мне даже интересно стало, что у них происходит.

— Сказала, что не хочу, — ответила она, глядя мне в глаза.

— Да? Ну что ж, жаль парня. Ты его не любишь, — я был о них лучшего мнения. Ничего они не придумали, ничего нового не изобрели. Ломятся напролом со своим «люблю», как с флагом. Ну, Элька, ладно, у нее опыта никакого, а он-то парень тертый, хоть и молодой, мог бы что-нибудь придумать, кроме «люблю».

— Почему? Я его люблю, я не могу без него, — произнесла она, как заклинание.

— Что, трахаться с ним нравится, так это не любовь. Если бы любила, ты бы его прогнала, сказала бы, что замуж за другого выходишь, — попробовал я объяснить ей такие простые вещи.

— Зачем? — не поняла она.

— Чтобы выполнить мое условие! А теперь я понимаю, что три дня вам не нужны, — мне надоело тратить время на пустые разговоры.

— Не нужны. Я его люблю, а он любит меня. А с тобой я больше спать не буду ни за что. Ты мне отвратителен. Я раньше не знала, что это бывает хорошо. А теперь знаю, что ты полное ничтожество. Жаль только маму, неужели она так ни разу тебе рогов и не наставила? Неужели так и не узнала ничего, кроме твоей пилежки?! — Голос ее сорвался почти на крик.

— Не смей так о матери говорить, дрянь, — я со всего размаху так саданул кулаком в дверь, что штукатурка посыпалась.

— А что? Ты же нас вроде сестрами сделал, — произнесла она фразу, которую, видно, давно придумала.

— Она меня любила, — сказал я и спохватился. Получилось, что я тоже про любовь заговорил.

— А я ненавижу, — проговорила Эля с огромным трудом, так будто слова застревали в ее горле.

— Ничего, скоро полюбишь, — и это прозвучало, как угроза.

Я вышел из дома и, не дожидаясь утра, поехал на Петровку. Нужно было ребятам из третьей следственной бригады версию подкинуть. Я ведь, в отличие от молодежи, не только слово «люблю» мог произносить, но и делать кое-что умел, жизнь знал. Что ж, придется их поучить, коли сами не понимают! Вот с такими мыслями я приехал к оперативникам и посоветовал им хорошенько потрясти московских друзей покойного, особенно Твердова Георгия Владимировича.

Вот так, Людочка, я и не сберег нашу дочку. Ничего не сберег. Ни тебя, родная моя, не вылечил, не спас, а ведь случались чудеса и с твоей болезнью. Элю нашу обездолил, любить ей не дал. О работе и карьере вообще не говорю, все волной смыло, все смысла лишилось. Вот теперь, оказывается, дедом стал. Да не видать мне, видно, внука никогда. Может, влюбись я тогда у костра чуть поменьше или в девчонку какую другую, так все было бы иначе.