Лаис сначала прошла в главную комнату, где обычно принимала гостей и которую использовала как пиршественный зал, однако Неокла там не оказалось.

Зато ее встретила вспотевшая, раскрасневшаяся от беготни по жаре Сакис:

— Господин ждет тебя в твоей спальне.

— Ты смогла его предупредить? — начала было спрашивать Лаис. — Эмен успел догнать тебя? А это еще что такое?! — Она показала на высокую плетеную корзину, которая стояла у двери. Раньше корзины тут не было. — Ее прислал Неокл?

— Господин все расскажет тебе сам, — непривычно сдержанно ответила Сакис, загораживая собой корзину, словно во что бы то ни стало решила помешать Лаис к ней подойти. — Изволь пройти к нему.

Лаис только плечами пожала и поспешила в спальню.

Неокл, сидевший в кресле посреди спальни, поднялся ей навстречу. Лаис сразу поняла по его виду, что он вовсе не собирается сейчас же увлечь ее на ложе, так что она правильно поступила, что оделась.

— Лаис, я должен просить у тебя помощи, — сказал Неокл серьезно и взволнованно.

— Ты знаешь, что я ни в чем не откажу человеку, который помог мне спастись и стал моим верным другом, — так же серьезно ответила Лаис. — Прошу тебя, скажи скорей, что я должна сделать, и я все исполню с радостью.

— Позволь мне сначала кое-что поведать тебе.

Неокл перевел дыхание, словно набираясь решимости, и заговорил:

— Всем известно, что наш город некогда был знаменит храмом Артемиды Эфесской, который считался одним из семи чудес света. Храм был сожжен Геростратом. Однако дева Артемида неизменно, с самых давних времен, считалась богиней-покровительницей Эфеса. Здесь, на окраине города, в скалах у моря, есть один грот. Говорят, сам Пан в незапамятную пору посвятил его Артемиде — в знак великого уважения и почтения, которые этот козлоногий распутник питал к вечно девственной и неприступной богине. Где-то в гроте он спрятал свою зачарованную свирель, которая пела лишь тогда, когда в грот входила невинная девица. Если же туда входила та, что не сохранила доброе имя, свирель Пана молчала. Долгое время об этом гроте сохранялось лишь смутное предание, ведь здесь господствовали персы. Говорят, царь Ксеркс уважал верования ионийских эллинов, но это было очень давно, а его потомки вынуждали нас поклоняться своим богам почти украдкой. Когда, чуть больше года назад, войска Александра Великого выгнали персов из Эфеса, здесь сразу стали возрождаться наши храмы. И вот вдруг в городе появились какие-то жрецы, уверявшие, что они пришли из самой Авлиды — из того храма Артемиды, на алтаре которого Агамемнон готов был принести в жертву свою дочь Ифигению, чтобы боги послали ему благоприятные ветра для плавания в Трою. Всем известно, что Артемида спасла Ифигению, заменив ее на алтаре ланью, и незаметно перенесла девушку в Тавриду, где та служила ей вместе с другими девственницами. И вот эти жрецы объявили, что однажды им в Авлиде явилась сама Артемида, которая изрекла, что нравы персов испортили ионийских девушек и каждая из них обманывает родителей или будущих мужей, поэтому необходимо, чтобы невесты Эфеса непременно навещали грот Артемиды перед тем, как сделаться женами. Девственниц она спасет, как спасла Ифигению, ну а тем, кто успел развязать свой пояс и отдать девственность мужчине до свадьбы, от нее не будет прощения.

Неокл перевел дыхание.

— Это долгий рассказ, долгий и трудный, — произнес он, словно извиняясь.

— Позволь подать тебе вина или воды, — предложила Лаис, однако Неокл отказался и заговорил вновь, глядя в высокое окно, за которым шумел листвой великолепный сад и откуда пахло ветром, морем, зноем и цветами:

— На этих козлоногих ряженых сначала мало обращали внимания. Однако они оказались весьма велеречивы и сумели расположить к себе сердца старых дев, вдов, несчастливых в браке женщин и злых уродин, которые всегда завидуют молодым и красивым девушкам, особенно если у них есть хорошие женихи. Я и сам толком не знаю, как так вышло, но эта мысль — непременно испытывать невесту в гроте Артемиды — проникла в головы чуть ли не всех матерей. Если какая-нибудь из них отказывалась повести в грот свою дочь, говорили, что она покрывает распутницу. Бывали даже случаи, что матери женихов отказывались сватать девушек, не побывавших в гроте! Ну что ж, туда отвели одну, другую, третью… Иногда флейта пела, иногда молчала, и девушка выходила опозоренной. Некоторые матери, точно знавшие, что их дочери невинны, звали на помощь повитух, которые должны были принародно удостоверить девство. Однако молва твердила, будто повитухи подкуплены. Каюсь — я был слишком занят поправлением своих торговых дел и не обращал внимания на все эти бабьи дела. Воспитание дочерей — дело женское, считал я, а сыновей мы не нажили. Но вот один юноша посватался к моей Мелите. Сговорились о женитьбе, однако его мать и моя жена решили непременно отправить Мелиту в грот Артемиды. Их подзуживала одна наша служанка, уродливая, словно выходец из Тартара. И случилось нечто ужасное — флейта не только не подала голос, но и сама Мелита исчезла из грота…

Неокл замолчал, схватив край покрывала, застилавшего ложе, и с силой скомкав его.

Лаис хотела что-то сказать, утешить его, но не посмела и слова молвить, только прикрыла глаза рукой в знак горя и сочувствия.

— За минувшие месяцы я уже почти смирился с моим несчастьем, — заговорил Неокл наконец, — но сейчас весь этот ужас ожил передо мной вновь. Кто-то предположил, что Мелита просто бежала из грота с любовником, с тем самым, с которым утратила свое девство, однако жрецы уверяли, будто из грота только один выход — он же вход, что это сама Артемида настолько разгневалась на мою дочь за блуд, что уничтожила ее, превратила в незримый прах. Не стану вспоминать, как мы пережили этот позор и это горе! Я возненавидел жену, которая проглядела, что Мелита с кем-то спуталась. А еще больше возненавидел ее за то, что отправила девочку в проклятый грот… Волю своему гневу я дал и в том, что отколотил и выгнал мерзкую служанку, которая вечно пела глупости в уши моей жене. Это была та самая Травлоса, которую ты видела нынче на агоре. За Мелиссой я присматривал уже сам. Ты знаешь — я даже в плавания ее брал с собой и вообще старался поменьше оставлять около выжившей из ума мамаши, которая помешалась на девичьей скромности… Мне не стало легче оттого, что после Мелиты из грота пропало еще несколько девушек. Но в городе поселился страх. И не только в Эфесе, но и в окрестных селениях тоже. Я твердо решил, что Мелисса никогда и ни за что не пойдет в эту мерзкую дыру. Более того — я решил найти ей жениха не из Эфеса, а из другого города! Пусть она лучше живет далеко от меня, но останется жива! Многие мои друзья, у кого дочери на выданье или хотя бы подрастают, тоже решили искать им женихов на стороне. Но тут я узнал, что жрецы требуют непременного посещения грота всеми девушками, иначе грозят распустить о них такую дурную и такую громкую славу, что их даже чужие замуж не возьмут. И мы, дескать, разоримся на выплате пени за обман после первой брачной ночи!

Лаис знала, что в некоторых полисах Эллады, в том числе в Эфесе, существовал обычай «возмещать ущерб», если жених обнаруживал, что невеста утратила невинность до свадьбы. Это были немалые деньги, приплачиваемые в дополнение к приданому, и ходили слухи, будто некоторые женихи нарочно совращали своих невест или даже тайком подсылали к ним насильников, чтобы содрать с родителей пеню и нажиться на собственной бесчестности. Разумные люди поговаривали, что этот нелепый обычай давно пора отменить, да что-то никак не отменяли.

— Откуда узнают эти «козлоногие» о наших намерениях, мы не подозревали, — продолжал Неокл. — Однако сегодня я это понял! Травлоса свела дружбу с нашими служанками и рабынями, которые вечно чешут языками друг с дружкой, выбалтывая хозяйские секреты. И наверняка она стала главной осведомительницей жрецов: сообщает им, когда до нее доходят слухи, будто какую-то девушку хотят выдать замуж на сторону. То-то мне показалось, будто она дня три назад отиралась возле моего дома! Я даже спрашивал слуг, что она там делала, но они же знают, что я поклялся язык вырвать тому, кто будет болтать с Травлосой. Разве признаются! Я даже поговорил с Сакис — ей-то я вполне доверяю, она мне молочная сестра, — и спросил, с кем из моих слуг могла встречаться Травлоса. Именно поэтому Сакис так перепугалась сегодня на агоре, когда увидела, что Травлоса перекинулась словечком с жрецом. И вот о чем я прошу тебя, Лаис…

Неокл встал:

— Пойдем.

Они вышли в зал. Сакис сидела на полу, прислонившись к корзине, которая стояла на прежнем месте, однако Лаис показалось, будто Сакис шепчется с корзиной.

С корзиной?..

Нет, кажется, Лаис уже поняла, что это за корзина и какой помощи будет просить Неокл!

Опередив его, она быстро подошла к корзине и сняла с нее крышку:

— Здравствуй, Мелисса. Бедняжка, да ты, наверное, пошевельнуться не можешь! Эх вы, да надо было ее сразу же выпустить! Разве можно было сомневаться, Неокл, что я соглашусь помочь тебе и твоей дочери!

С помощью отца смущенная Мелисса выбралась из корзины и принялась поправлять одежду и волосы. Она подняла к голове руки, и Лаис случайно глянула в сгиб ее правого локтя.

Темное овальное пятнышко скрывалось там…

У Лаис вдруг ослабели ноги.

— Мелисса, — проговорила она голосом, который ей самой показался странным и чужим, — покажи мне свой правый висок.

Девушка послушно приподняла пушистую черную прядь. Висок был чист.

Но это ничего не значило! Лаис смотрела в ее изумленное лицо — и узнавала эти тонкие черты, нежные губы, кайму этих длинных ресниц. Она узнавала эти волосы, заплетенные в разлохматившуюся плексиду. Если их обрезать, как обрезают волосы рабыням, они окружат голову Мелиссы таким же темным пушистым облаком, каким окружали голову Вувосы… нет, злосчастной Мелиты!

— У твоей сестры были две родинки? — выкрикнула она, указывая пальцем на висок Мелиссы. — Вот здесь? Да? У тебя их нет, а у нее были? И в сгибе локтя у нее была такая же родинка, как у тебя?!

— Клянусь водами Стикса, — пробормотал Неокл, — ты видела Мелиту?! Где она? Где?! Она жива?!

Лаис беспомощно переводила глаза с него на Мелиссу, не в силах заставить себя говорить.

У нее не оставалось никаких сомнений, что маленькая рабыня, которая умерла от родов в бухте Мегары, — это старшая дочь Неокла!

— Госпожа сейчас упадет! — вскричала Сакис.

Неокл бросился вперед и подхватил Лаис. Усадил ее в кресло; в это время на крик прибежала перепуганная Сола, брызнула в лицо Лаис водой, сильно растерла ей ладони остро пахнущим мятным маслом, и та наконец-то смогла овладеть собой и произнести:

— Неокл, теперь мой черед кое о чем тебе рассказать…

Эфес, грот Артемиды

К ночи ветер усилился, сад и море тревожно шумели за окнами. И на сердце было так же тревожно. Лаис никак не могла уснуть. Такое было для нее редкостью, а если это случалось, она зажигала светильник и доставала какой-нибудь папирус из тех, которые присылал ей Неокл или которые она сама заказывала у местных книготорговцев. Но сейчас она лежала неподвижно на своем широком ложе, боясь потревожить Мелиссу, которая спала тут же.

Лаис снова и снова вспоминала минувший день и вечер.

Они с Неоклом пытались понять, что же все-таки происходило в гроте Артемиды. Кажется, именем этой прекрасной, хоть порой и слишком суровой богини прикрывали свою жестокость и алчность самые обыкновенные люди. Судя по участи Мелиты, богиня вовсе не испепеляла своим гневом девушек, утративших невинность! Это жрецы похищали самых красивых из них и продавали в рабство.

Неокл припомнил, что на агоре кто-то однажды обронил с горечью: принеси, мол, жертву пощедрее Пану и Артемиде (в смысле, отдай кошель потяжелее жрецам грота!) — и на дочку твою боги взглянут благосклонно. Тогда он оглянулся, пытаясь найти говорившего, но человек растворился в толпе. У Неокла такое святотатство просто в голове не укладывалось. При всей своей неприязни к «козлоногим» он посчитал это наговором, а теперь готов был поверить…

Лаис настаивала, чтобы он завтра же повстречался с теми мужчинами, чьи дочери были «наказаны» в гроте, и выспросил, не требовали ли «козлоногие» с них выкуп. Однако Неокл не слишком-то верил, что ему кто-нибудь скажет правду: все таились друг от друга, все боялись позора — и мести не столько Артемиды, сколько жрецов.

— А что ж ты думаешь? — горячился Неокл. — Разве богиня не благосклонна к тем, кто ради ее прославления служит? Наши дочери для нее — всего лишь девственницы, которые развязали свой пояс до времени, к таким она и в самом деле беспощадна. Она и честных-то жен недолюбливает, ей лишь бы девы свою невинность блюли, а блудливых покарает немедленно! Получается, «козлоногие» все во имя нее делают, а уж какими средствами — это богине лучше знать, чему она их наущает!