Ларри Макмертри - Ласковые имена

– Удачный брак всегда зависит от женщины, – сказала миссис Гринуэй.

– Вовсе нет, – возразила Эмма, не поднимая глаз. Она сидела на полу посреди гостиной, разбирая груду одежды.

– Конечно, зависит, – сказала миссис Гринуэй с напускной серьезностью. Она поджала губы и нахмурила брови. Опять Эмма позволила себе нарушить правила приличий, отступление от которых миссис Гринуэй всегда старалась встречать строгим выражением лица, хотя бы мимолетным.

Аврора Гринуэй знала, что строгость ей не к лицу, и даже совсем не к лицу, и взяла себе за правило избегать ее проявления, если только это не касалось ее определенного долга. Некоторое время она смотрела на нее, как на чужую, но Эмма была ее дочерью, и манеры дочери были предметом ее материнских обязанностей.

Аврора не выглядела полной, и в свои сорок девять лет, в течение которых, по ее убеждению, она испытала больше досады и обманутых надежд, ей почти всегда удавалось быть довольной собой. Лицевые мышцы, необходимые для демонстрации подлинной серьезности, приводились в действие так редко, что повиновались ей неохотно, но это нисколько не мешало ей внезапно сделаться исключительно строгой. У нее были крепкие скулы и высокий лоб, а голубые глаза, обычно мечтательные, были способны внезапно ослепить гневом, как полагала Эмма с безучастным благодушием.

В данной ситуации она решила ограничиться нахмуриванием бровей.

– По-моему, в этой груде одежды нет ни одной приличной вещи, – заметила она с присущим ей легким, презрительным высокомерием.

– Ты права, это просто куча тряпья. Тем не менее, им можно прикрыть нашу наготу.

– Я бы не хотела, чтобы при мне упоминали о наготе. Я сейчас говорю не об этом, – заметила Аврора. Ей надоело хмуриться и поджимать губы, и она расслабилась с сознанием исполненного материнского долга. К несчастью, ее дочь из упрямства так и не подняла на нее взгляда: такая уж эта Эмма была, никакого должного внимания с ее стороны.

– А почему мне не говорить о наготе? – осведомилась Эмма, поднимая взгляд. Ее мать погрузила два пальца в стакан чая со льдом, извлекла оттуда остаток кубика льда и принялась посасывать его, наблюдая за работой дочери. Добиться того, чтобы Эмма почувствовала себя виноватой всегда было нелегко, в этом и состояла тяжесть материнского бремени, и Аврора с наслаждением перешла в наступление.

– У тебя хороший словарный запас, дорогая, – заметила она, как только кубик растаял. – Я и сама слежу за ним. И, безусловно, есть более подходящие стороны жизни для его применения, чем разговоры о нагих телах. Кроме того, как ты знаешь, я овдовела три года назад и не хотела бы, чтобы в моем присутствии обсуждались определенные темы.

– Но это же смешно, – воскликнула Эмма.

Ее мать невозмутимо извлекла другой кубик льда. Она, по ее выражению, «прилегла», откинулась поудобнее на старой голубой кушетке Эммы. Аврора была одета в элегантное свободное розовое платье, предназначенное для свободного времяпрепровождения и купленное ею в недавнем путешествии по Италии. На лице Авроры витала легкая улыбка, и она выглядела уверенной в себе, даже чересчур уверенной, чем следовало, как это казалось Эмме.

– Эмма, тебе и в самом деле надо соблюдать диету, – сказала Аврора. – Ты такая упрямая, моя милая. Знай, что ты меня весьма огорчаешь.

– Почему? – осведомилась Эмма, копаясь в одежде. Как всегда несколько носков оказались непарными.

– Весьма огорчаешь, – повторила Аврора, на случай, если дочь не расслышала ее. При этом она произнесла это «весьма» с таким подчеркнутым бостонским акцентом, что теперь было невозможно не обратить на это внимание. Эмма, помимо других недостойных особенностей, была наделена стремлением к уточнению, и смогла бы настоять на том, что акцент был всего лишь нью-хейвенский, но такого рода увертки с Авророй не проходили. Бостон был ее городом, а бостонский акцент усиливал ее гневные обличения. Если бы они находились сейчас в Бостоне или хотя бы в Нью-Хейвене, словом, там, где ее можно было бы держать в руках, это средство подействовало бы, но они обе, мать и дочь, сидели в крошечной душной тесной гостиной Эммы в Хьюстоне в штате Техас, и бостонский акцент не производил здесь никакого впечатления. Эмма продолжала в растерянности пересчитывать носки.

– Ты опять не следишь за собой, – сказала Аврора. – И тебя не огорчает твой внешний вид: ты соблюдаешь диету?

– Пища помогает мне меньше расстраиваться, – ответила Эмма. – Почему ты не перестанешь приобретать одежду? Ты единственная из тех, кого я знаю, имеешь всяких вещей по семьдесят пять штук.

– Все женщины в нашей семье всегда гордились своей одеждой, – возразила Аврора. – По крайней мере, все, кроме тебя. Я не прибегаю к услугам портного и не предлагаю шить одежду.

– Я знаю, – заметила Эмма. На ней самой были изношенные джинсы и тенниска ее мужа.

– Твое облачение столь отвратительно, что я даже не знаю, как его назвать, – продолжала Аврора. – Оно подходит мальчишке, а не моей дочери. Разумеется, я приобретаю одежду. Выбирать одежду по вкусу – это обязанность, а не развлечение.

Сказав это, Аврора подняла голову. Оправдываясь перед своей дочерью, она обычно принимала невинный вид с налетом величавости. Но Эмма редко поддавалась на это, и сейчас в ее взгляде ощущалось полное пренебрежение.

– Семьдесят пять штук каждого наряда, отобранного со вкусом, – это развлечение. Кроме того, я придерживаюсь иных взглядов по вопросу о вкусе. Так или иначе, я хотела бы узнать, как обстоят дела с твоей женской проблемой?

– Перестань! Не смей говорить об этом! – сказала Аврора. В своем негодовании она не только сумела приподняться, но попыталась резким движением отмести это оскорбление, вызвав громкий скрип старой кушетки. Она была уже не просто моральным авторитетом Бостона, который она олицетворяла.

– Ну хорошо! – согласилась Эмма. – Господи! Ты же мне говорила, что идешь к врачу. Я просто спросила. И вовсе не надо ломать из-за этого кушетку.

– Тебе вообще не следовало упоминать об этом, – возразила Аврора, она была по-настоящему расстроена. Нижняя губа у нее дрожала. Она не была излишне стыдливой, но в последнее время все, что касалось секса, выводило ее из душевного равновесия, она чувствовала, что вся жизнь оказалась неудачной, а это ощущение было ей не по душе.

– Ты выглядишь просто смешной, – возмутилась Эмма. – Зачем раздражаться? Не переписываться же нам по этому поводу?

– Я не больна, если ты это хотела знать, – смягчилась Аврора. – Нисколько не больна. – Она протянула стакан. – Но я хочу еще чая со льдом.

Эмма со вздохом встала, взяла стакан и вышла из гостиной. Аврора вновь откинулась почти в угнетенном состоянии. У нее были свои сильные и слабые дни, и она почувствовала, что наступает слабый день. Эмма никогда не предчувствовала ее желаний. Почему детям свойственно не обращать внимания на своих родителей? Она была готова впасть в уныние, но ее дочь, настроенная перечить ей по любому поводу, тотчас же вернулась со стаканом чая со льдом. Она положила в стакан мяты и, очевидно, в знак искреннего раскаяния, подала маленькое блюдо с конфетами «сассафрас». Это были особые конфеты, которые мать очень любила.

– Прелестно, – сказала Аврора, взяв одну конфету.

Эмма улыбнулась. Она знала, что мать ловит подходящий момент, чтобы впасть в отчаяние, ведь она одинокая вдова, недооцененная мать. Конфеты были блестящим выпадом. Неделю назад она потратила целый доллар и шестьдесят восемь центов, купив самые разные конфеты, которые сразу же припрятала, а половину из них уже съела сама. Флэп, ее муж, не отнесся бы благосклонно к тратам на конфеты. Он придерживался строгих правил ради сохранения зубов от разрушения, но не дрогнув потратил бы деньги ради удовлетворения своих слабостей, которыми были пиво и книги в мягких обложках. Эмма относилась к зубам беспечно и любила, чтобы в доме были конфеты для поддержания хорошего настроения у матери или у себя самой.

Сменив спад в настроении на безмятежную праздность, Аврора озиралась, надеясь найти в гостиной что-нибудь новенькое для осуждения.

– Я заговорила потому, что сама вчера ходила к врачу, – сказала Эмма, снова усаживаясь на пол. – У меня, может быть, будут хорошие новости.

– Надеюсь, он убедил тебя соблюдать диету, – заметила Аврора. – Рекомендациями своего врача нельзя пренебрегать. У доктора Речфорда многолетний опыт, и во всем, что не касается меня, его советы, по моим наблюдениям, неизменно хороши. Чем скорее ты перейдешь на диету, тем будешь счастливее.

– Почему ты всегда ставишь себя в исключительное положение? – возмутилась Эмма.

– Потому что я знаю себя лучше, – невозмутимо пояснила Аврора. – Я убеждена в том, что нельзя позволять какому-то врачу узнать меня так же хорошо.

– Может быть, ты в себе обманываешься, – предположила Эмма. Одежда действовала ей на нервы. Все рубашки Флэпа были изношенными.

– Вовсе нет, – возразила Аврора. – Я не позволяю себе обманываться. Я никогда не пыталась разубедить себя в том, что ты вышла замуж неудачно.

– Ах, перестань, – перебила ее Эмма. – С замужеством все в порядке. И вообще еще несколько минут назад ты говорила, что удачный брак всегда зависит от женщины. Это твои собственные слова. Может быть, я и сделаю его удачным.

У Авроры было непроницаемое лицо.

– Ну вот, теперь ты сбила меня с мысли, – сказала она.

– А у тебя была мысль? – фыркнула Эмма. Аврора снова взяла конфету. Она смотрела отчужденно. Делать серьезный вид ей бывало нелегко, но отчужденность была у нее в характере. В жизни она часто была ей нужна. При общении с людьми, если возникала ситуация, когда ее чувства были глубоко задеты, она знала, что ей необходимо поднять брови и обдать холодом. Ведь окружающие редко в состоянии оценить должным образом. Иногда ей начинало казаться, что знакомые вспоминали ее лишь потому, что она обдавала их этим холодом.

– Люди часто делали комплименты моей способности точно выражать свои мысли, – сказала она.

– Ты не дала мне сообщить мои хорошие новости, – сказала Эмма.

– Ах да, ты собралась выдерживать диету, я так надеюсь на это, – сказала Аврора. – Это действительно хорошая новость.

– Черт побери. Я ходила к доктору Речфорду не для того, чтобы говорить о диете. Я не хочу сидеть на диете. Я пошла, чтобы выяснить не беременна ли я и похоже, что действительно беременна. Именно это я и пытаюсь тебе сообщить уже целый час.

– Что? – недоверчиво посмотрела на дочь Аврора. Ее дочь улыбалась, это она сказала слово «беременна». Аврора, которая только что сделала глоток чая со льдом, едва не поперхнулась.

– Эмма! – закричала она. Жизнь снова нанесла ей удар – как раз в тот момент, когда она чувствовала себя почти спокойно. Она вскочила, словно ее укололи булавкой, но медленно села, разбив блюдце, причем стакан, в котором уже почти не осталось чая, закрутился на голом полу, как детский волчок.

– Не может быть! – воскликнула она.

– Думаю, что это так, – сказала Эмма. – Что это с тобой?

– Господи, – простонала Аврора, сжав свой живот обеими руками.

– Что с тобой, мама? – повторила Эмма, потому что мать выглядела просто сраженной.

– На меня вылился чай, когда я садилась, – пробормотала Аврора. – Не знаю.

Кровь прилила к ее голове, и она сразу стала задыхаться.

– Разумеется, это прекрасно, моя милая, – выдавила она в ужасе. Это был шок, что-то пошло не так, и она пришла в замешательство. Она всегда боролась с этим состоянием, когда была близка к нему, но сейчас оно наступило.

– Господи, – вновь воскликнула она, рывком вернув себя в сидячее положение. Волосы, которые ей кое-как удалось собрать в пучок, распустились, и она раскрыла ворот платья для доступа воздуха.

– Мама, прекрати, я всего лишь беременна, – взвизгнула Эмма, разозлившись, что она сама потворствовала своей матери впасть в отчаяние, после того как расщедрилась на конфеты «сассафрас».

– Всего лишь беременна! – закричала Аврора. Ее замешательство внезапно сменилось яростью. – Ты… твоя беспечность…

Ей не хватало слов, и к величайшей досаде Эммы она принялась ударять себя по лбу тыльной стороной руки. Аврора формировалась в эпоху широкой популярности любительских спектаклей, и в ее арсенале не было недостатка в трагических жестах. Она продолжала энергично ударять себя в лоб, как она это обычно делала, когда ее выводили из душевного равновесия, и при каждом ударе морщилась от боли.