Фиона Макинтош - Лавандовое поле надежды

– Ладно, – сказал он, одергивая мундир, – теперь давайте по-настоящему.

Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.

– Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. – Он злобно усмехнулся и предостерег: – Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.

На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, – но на сердце Люка царил кромешный ад.

Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.

– Что происходит?

– Мы уезжаем, – прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.

Лизетта все поняла.

– Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, – проговорила она и села в машину.

– Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.

Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.

– Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.

– Вы мне угрожаете?

– Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.

– Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место – на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.

– Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?

Фон Шлейгель рассмеялся.

– Собственно говоря, я получил повышение. Меня направляют в лагерь для военнопленных под названием Аушвиц. Слыхали о таком?

Люк молча покачал головой.

– Туда скорее всего и отправили семейку Боне. В Берлине считают, что я прекрасно гожусь для уничтожения евреев.

Он вновь злобно улыбнулся.

Хорошо, что никто не видел, как побелели у Люка костяшки пальцев. Не проронив более ни слова, он молча уселся в машину рядом с Лизеттой.

– Auf wiedersehen.

Фон Шлейгель помахал им в окошко, шофер завел мотор, и черный автомобиль медленно тронулся с места.

По главным улицам Л’Иль-сюр-ла-Сорг они проехали в молчании. Город словно вымер, кругом не было ни души, кроме немцев, горланящих в барах песни.

Лизетта не спускала с Люка глаз, но сказать ему было нечего. Он словно онемел. Руки тряслись, все тело била дрожь.

Лизетта робко положила руку ему на спину. Голова Люка была полна приглушенного звука выстрела, крови, решимости старика и собственной ненависти. Но когда по щекам безмолвно заструились соленые слезы, руки девушки обвились вокруг него. Лизетта не задавала больше вопросов, не промолвила ни слова – просто обнимала его. И он понял: на свете остался еще человек, который ему дорог. Ее задание, ее жизнь стали для него важнее всего в мире. Люк припал головой к ее плечу, а она поцеловала его в висок.

– Что бы там ни случилось, мне очень жаль, – наконец прошептала она.

Нежный голос и прикосновение девушки дарили ему хоть какое-то утешение. Как ни уродлив мир, а все же в нем жива еще любовь. Люку послышался вздох бабушки – но это Лизетта протянула руку, чтобы коснуться мешочка с лавандой у него на груди. Слабый аромат поднялся в воздух и на миг окутал обоих молодых людей.

Молодая женщина созналась, что забыла какие-то документы, и, пробормотав сбивчивые извинения на ломаном немецком, выскочила из комнаты.

Маркус Килиан вздохнул. Ценящий в людях эффективность, он в который раз задумался о том, какую на удивление бессодержательную роль ему отвели. Впрочем, еще хорошо, что есть возможность жить в любимом городе, а не отсиживаться в Германии. Полковнику иногда даже удавалось убедить себя, что гнев Гитлера остыл, хотя на самом деле было очевидно: фюрер еще не закончил его карать.

Вплоть до осени сорок второго года Килиан слыл восходящей звездой среди немецких военачальников. Он происходил из знатного прусского рода. Отец был героем знаменитого баварского лыжного батальона во время Первой мировой войны, и его сын доказал, что яблочко упало недалеко от яблоньки. За отвагу и полководческие способности, проявленные при вторжении в Россию, он снискал множество похвал от руководства.

Вся беда заключалась в том, что Килиан, пламенный патриот Германии, отнюдь не питал пылкой любви к нацистам, а уж к Гитлеру и подавно. Просто после сокрушительного унижения восемнадцатого года он чувствовал себя обязанным поддерживать любого лидера, достаточно сильного, чтобы сплотить Отечество. В Первую мировую Килиан уцелел в кровопролитнейшем сражении при Ипре и в двадцать пять лет дал клятву, что посвятит всю свою карьеру изменению господствующей в Германии доктрины войны.

И сдержал слово. К тому времени, как Германия снова развязала масштабную войну, его вера в маленькие и мобильные соединения окупилась сторицей. В России он вел своих людей от одной победы к другой в ходе операций, обещавших стать самой тяжелой из всех известных до сих пор военных кампаний. Его таланты не остались незамеченными: вот бесстрашный и харизматичный офицер, за которым солдаты готовы следовать хоть в самое пекло. Особенно впечатлен был фюрер.

Высокий широкоплечий красавец с точеными нордическими чертами лица, Килиан являл собой образец идеального арийца. Солдаты, которых он вел в бой, его обожали, ведь он всегда был готов показать им пример. В отличие от большинства офицеров его ранга Килиан тренировался вместе со своими людьми и отказался от традиционных удобств и привилегий, полагающихся офицерскому составу. Его нередко можно было увидеть с каким-нибудь рядовым, с которым он по-приятельски курил одну сигаретку на двоих. Другие офицеры жестоко наказывали солдата, который не успел вовремя вскинуть руку в салюте; Килиан видел в этом мелкую оплошность голодного, усталого, как собака, бойца.

Втайне его бесила готовность Германии затеять очередную войну. Знай Гитлер о предательстве Килиана, тому бы ни за что не пережить весну сорокового года. Тогда по указке Людвига Бека, главы генерального штаба, он активно содействовал утечке информации к оппозиционеру Карлу Герделеру. Герделер состоял в контакте с Лондоном и тогдашним премьер-министром Англии Нэвиллом Чемберленом. И все-таки «ястребы» взяли верх, Францию оккупировали.

Но если вступление Германии в войну в Западной Европе казалось результатом излишней самонадеянности, то уж вторжение в Россию было в глазах Килиана чистым безумием. Хотя мало кто рисковал соглашаться с ним вслух.

Берлинские подхалимы вовсю вторили гитлеровским идеям, что русская кампания должна стать войной на уничтожение, должна смести с лица земли целые народы и их историю. Килиан же, заглядывая вперед, представлял, что́ русская зима способна сделать с оторванными от дома немецкими войсками. Его все сильнее одолевали дурные предчувствия. Уже сами размеры России служили вполне достаточным предостережением – на этаких просторах ресурсы придется размазывать тонко-претонко. Нехватка артиллерийских припасов будет означать недостаточную поддержку пехоты, и та пожнет все плоды катастрофического решения напасть на Красную армию.

Килиан решительно возражал против того, чтобы его людей использовали как пушечное мясо в извращенных гитлеровских мечтаниях об империи. Однако когда его отряд бросили в мясорубку операции «Барбаросса», оставалось лишь возглавить их и командовать в меру своих способностей. В типичном для него стиле он осуществил дерзкий прорыв в глубь советских территорий, завоевывая город за городом и захватывая множество военнопленных.

Эти-то военнопленные и помешали стремительной карьере Килиана. Его погубил гнусный приказ фюрера о комиссарах. Нет, из числа старших офицеров осуждал этот приказ не один Килиан – но открыто отказался повиноваться только он. Согласно приказу немецким офицерам надлежало выявлять среди пленных красноармейцев коммунистов и офицеров и казнить их на месте. Килиан возражал: такие действия лишь помогут укрепить дух Советов. Казненные, говорил он, будут приравнены к мученикам. Он даже потребовал отмены приказа, но получил официальный ответ, что «войну с Россией нельзя вести рыцарскими методами».

Профессиональный солдат в Килиане был взбешен не на шутку. Он вырос, свято веря в прусские идеалы военной этики. Он велел своим офицерам поступать, как велит им совесть, но запретил всем, кто находился под его непосредственным началом, расстреливать пленных русских. А кое-кому из числа доверенных друзей заявил, что мечтатели-нацисты в Берлине обрекли целое поколение немцев поливать русские земли русской же кровью.

Килиан не боялся смерти. Гибель в бою за родину он почитал героизмом. Его тревожила полная бессмысленность русской кампании – выиграть эту войну Германия явно не могла. Тем не менее, подчиняясь долгу, он вел своих солдат чередой мелких побед от одного маленького русского городка к другому. И вот наконец настал момент, когда Килиан открыто нарушил приказ главнокомандования. Он заметил пленника с красной звездой на рукаве – знаком советского комиссара. Подчиняясь приказу, он забрал этого человека из колонны усталых опустошенных красноармейцев и отвел его в ближайший лес.

Хотя идти было недолго, они успели немного поговорить. Комиссар, выходец из крестьян, не очень верил в коллективы, но считал, что в колхозах – основе советской идеологии – есть практический смысл. У него была семья: жена и трое малых детей.

Внезапно Килиан поймал себя на том, что рассказывает пленнику о своей несостоявшейся помолвке. Ильза Фогель занималась наукой и почти забыла о романтической стороне жизни, пока на каком-то званом ужине весной 1936 года к ней не подсел тихий и интеллигентный Маркус Килиан. Собравшиеся обсуждали Олимпийские игры, а Маркус и Ильза не могли отвести глаз друг от друга. Они стали любовниками – и большими друзьями, – однако маячившая на горизонте война не позволяла им связать себя более тесными узами.

– Надо вам было жениться на ней, – сказал комиссар по-русски.

Килиан улыбнулся и протянул ему сигарету.

– Да, – ответил он на том же языке. – Пожалуй, вы правы. Мы были хорошей парой.

Они мирно курили в тишине леса. Наконец оба поднялись на ноги.

– Давай кончать с этим, – промолвил русский. – Будешь стрелять – смотри мне в лицо. Не пали в затылок, точно я трус какой-нибудь. Я солдат. Я сражался за родину. И теперь умру за нее. Оставь мне хотя бы честь.

Он протянул руку – этот простой жест безумно растрогал Килиана. Враги обменялись рукопожатием. Русский отошел к дереву и стоически повернулся лицом к своему палачу.

– Дай мне умереть быстро, – попросил он. – Цель в голову или сердце. – Он усмехнулся. – На твой выбор.

Решившись, Килиан покачал головой.

– Иди. Ступай назад к семье. Поцелуй жену, обними детей.

Он махнул рукой, показывая комиссару, что тот свободен. И отдал ему честь.

Русский с недоверием смотрел на полковника, однако не тронулся с места. Килиан вложил пистолет в кобуру, показывая, что и не думает стрелять.

Коммунист нахмурился, а потом губы его дрогнули в потрясенной улыбке. Он приложил руку к сердцу в знак благодарности, развернулся и растаял среди деревьев.

Этот простой акт милосердия не укрылся от внимания одного заезжего инспектора. Очень скоро Килиана вызвали в Берлин, где начальство устроило ему жуткую головомойку – хотя, конечно, могло быть и хуже. Через несколько месяцев комиссарский приказ отменили, но Килиана уже отправили пылиться на штабную работу в Бендлерблок. Начальство, разделявшее его чувства относительно нацистской идеологии, снова и снова советовало не поднимать головы и делать, что велено.

Хотя честь удерживала Килиана от прямого бунта, он давным-давно пришел к выводу, что Гитлер – чудовище. На Украине он насмотрелся столько душераздирающих подробностей, что – хотя сам, как мог, мешал гиммлеровским отрядам смерти исполнять их дьявольскую работу – поневоле ощущал: их зверства запятнали его мундир.

Гитлер понятия не имел, что Килиан поддерживал связь с подпольем и знал о двух готовящихся покушениях на жизнь фюрера. По протекции других членов партии, питающих такие же взгляды, в декабре сорок третьего года Килиан тихонько перевелся в Париж, ускользнул в город, чью красоту не могли до конца изуродовать плакаты нацистов. Однако в первый же день он с гневом наблюдал там, как двое громил в милицейской форме безжалостно избивают старика, неправильно пришившего на пиджак желтую звезду.

Тем не менее полковник очень скоро пришел к выводу, что для большинства парижан – не евреев и не цыган – жизнь идет более или менее своим чередом. Для кругов элиты практически ничего не переменилось. Зажиточные парижане вели самое что ни на есть веселое существование. Частные вечеринки, попойки в ночных клубах – все привычные для буржуа излишества никуда не делись, несмотря на комендантский час. Правда, в Париже стало гораздо тише, чем прежде, – вероятно, потому, что теперь это был город велосипедов. Бензин же был доступен только немцам и самым богатым французам.