Наталья Майорова - Лед и пламя

– А вот, Матвей Александрович, не объясните ли мне вещь, к геологии и горному делу прямого касательства не имеющую…

– Недосуг, простите, – тут же откликнулся Печинога.

Серж про себя выругал инженера крайне непочтительно, но не угомонился. Чихать и плакать над пыльными чертежами и таблицами становилось вовсе невмоготу.

– Позвольте ж, это до людей касается, а значит, и до производства. Я тут был недавно свидетелем инцидента и подумал… И вы от этого отмахнуться никак не можете, потому что не машины в основном золото добывают и прочее – люди…

– Да, вы правы, конечно, – кивнул Печинога. – А хорошо бы, чтоб все – машины. Легче, понятнее… Так и будет когда-нибудь. Технический прогресс на месте не стоит…

– А куда ж тогда люди? – удивился Серж.

– Некоторые при машинах останутся, при науке. Вот как я, к примеру, – сразу же ответил Печинога. Видно было, что это уж для него вопрос не раз продуманный и решенный. – А прочие будут как вы. Красивые, нарядные, душистые. Сидеть в салонах, ну и… чай пить, болтать о том о сем…

Ничего плохого о нем в этот раз Печинога вроде бы и не сказал, но Сержу отчего-то стало нестерпимо обидно.

– Я понять хочу, Матвей Александрович… – справившись с так и непонятой обидой, продолжил Серж. – Я вот в провинции ро… в общем, долго жил. После – в Москве, в Петербурге. И везде мне как-то удавалось людей понимать. Даже нужды никакой в особо сложной классификации не возникало. Мотивы, желания, стремления… Все ясно, просто, по-человечески, можно сказать… А здесь, в Сибири… Поверху вроде бы все, как в России, а под этим… бездна какая-то многоглазая… к отдельному человеку как бы и отношения не имеющая… Но все же и влияющая на все… Что это такое, хотел бы я знать…

– Вы заметили? – Печинога с удивлением взглянул на молодого человека. – Хотите знать? Извольте!

Инженер решительно встал и захлопнул раскрытый журнал. Серж придумал «многоглазую бездну» только что, успел уж возгордиться ее оригинальностью, но столь немедленной реакции положительно не ожидал. Впрочем, удивления своего ничем не выказал и с огромным облегчением вслед за Печиногой покинул пыльное помещение конторы, размещавшейся в том же бараке, что и лаборатория.

На улице к ним почти сразу же подошел долговязый Вася Полушкин, со своей всегдашней наивно-радостной улыбкой.

– Дмитрий Михайлович! Матвей Александрович! Здравствовать вам! Куда ж вы собрались? Может, подвезти? У меня как раз подвода туточки!

– Нет, Вася, нам пешком, – спокойно ответил инженер. – Господин Опалинский хочет сейчас познать природу бесконечности сибирской души. Отчего она рождается…

– А, это хорошо! – еще шире улыбнулся Вася, оглядывая вечереющий лес, и Серж с недоумением и досадой увидел, что недалекий переросток разом понял и замысел Печиноги, и саму эту «природу бесконечности». – Можно, я с вами пойду? Мне всегда в радость. А с почтенными людьми вроде вас и вовсе…

– Конечно, пойдем, Вася, – согласился Печинога.

Казалось, долго шли сквозь постепенно темнеющий лес. На лицо налипала паутина, мокрые листья неожиданными холодными поцелуями приникали к щекам. Под ногами выпавший снег мешался с грязью. Время от времени Серж спотыкался о торчащие из земли корни (Печинога и Вася шли ровно, словно по дороге, бесшумной мягкой походкой людей, с детства привыкших ходить по лесу). Впрочем, Серж и не думал роптать. После многочасовой пыльной затхлости конторы бодрящая свежесть вечернего леса казалась поистине райским подарком. По пути Вася успел рассказать, что отец послал его договориться насчет поставок леса, и он выехал засветло и все батюшкины наказы строго выполнил часам к двум дня. А после не удержался и свернул в лес, где давно хотел понаблюдать за тем, как готовятся к отлету на юг разные пташки. Вот и нынче он сумел пересчитать и описать четыре разные стайки… А хорошо было бы как-нибудь пометить этих птичек и после узнать, сколько из них весной в прежний край вернется. А коли б еще узнать, где они были… Печинога вполне серьезно объяснил Васе, что крупных перелетных птиц давно уж научились метить, надевая им на лапки легкие оловянные кольца. На кольце же можно написать, когда и где птичка была помечена и куда о ней сообщить. Вася от полученной информации перешел в состояние ликующего восторга, а после надолго задумался об открывающихся перспективах. Серж же про себя отметил еще один из парадоксов местной егорьевской «души»: все хоть как-то образованные люди Егорьевска явно благоволили улыбчивому Васе. Прочие же (вполне обоснованно, на взгляд Сержа) считали его блаженным недоумком.

На невысоком холме посреди небольшой поляны наособицу стояла большая, почти уже облетевшая лиственница, с черного ствола которой свешивалась огромная седая борода лишайника и каких-то пожухлых, вплетенных в нее вьюнков. К стволу была приставлена могутная, добротно сделанная лестница с толстыми поперечинами, далеко отстоящими друг от друга. Наверху, в развилке ветвей примостилось что-то вроде дощатой коробки.

– Засидка, – коротко объяснил Сержу Печинога. – Охотники, и пожары смотреть. Полезайте.

Серж пожал плечами, не нашел резонов для спора и полез на лиственницу. Следом за ним двинулся Вася. Печинога лез последним. Глядя на него сверху, Серж вспомнил картину, выставлявшуюся в Москве на Передвижной выставке художников-разночинцев, о чем-то не поладивших со своим академическим начальством. Сам Серж был к искусству (классическому и прогрессивному в равной степени) равнодушен, но считалось очень модным на их выставки ходить… Как же та картина называлась? «Три медведя в сосновом лесу»? Где-то так, кажется…

Когда все трое устроились в невеликой коробке (Вася подогнул неумеренно длинные ноги, а Печинога с невозмутимостью самоеда сидел на корточках, придерживаясь рукой за край), Серж рискнул оглядеться вокруг. Вершина лиственницы ощутимо покачивалась под ветром, доски скрипели, вниз, в дыру уходило переплетение черных ветвей. Все казалось каким-то ненадежным, могущим рухнуть в любой момент. Особого комфорта Серж не ощущал. Скорее, какие-то неприятные ощущения в области желудка.

– И что же теперь? – с невольно прозвучавшим вызовом спросил он у инженера.

– Глядите туда. – Печинога указал вдаль толстым пальцем. – И молчите, пожалуйста.

Серж послушно устремил взгляд в указанном направлении.

Черно-белая даль уходящих неизвестно куда лесов. Ни малейшего признака человека или его деятельности. Едва слышные вздохи ветра. Почти догоревшие свечи лиственниц, словно белым пеплом усыпанные нерастаявшим снегом. Темная хвойная зелень. Красок мало, почти нет. Над всем этим, далеко-далеко на северо-западе, покрасневшим глазным яблоком закатывается за горизонт бессильный шар холодного осеннего солнца. Все тихо и бесконечно печально. И вдруг…

На какой-то неисчислимый по протяженности миг вся тайга, от подножия холма до горизонта, вспыхивает ослепительным кровавым огнем. Языки невидимого пламени пляшут по небу, по вершинам холмов и деревьев, свет заходящего светила отражается в каждой снежинке, в каждой капле воды, в каждом намокшем листке… Лес пылает, не сгорая.

– Неопалимая купина! – помертвевшими губами шепчет Серж, вспоминая что-то давно позабытое из детства, с уроков Закона Божьего.

И так же внезапно, как зажглось, все гаснет. Наступившие сумерки кажутся упавшей на землю окончательной, ветхозаветной темнотой. Страшно даже подумать о спуске сквозь черные мокрые сучья, о пути в лесу.

– Вы поняли ли? – вежливо осведомляется Печинога. В сумерках его лицо с тусклыми, не отражающими свет глазами кажется поистине дьявольским. – Каждый здесь с этим живет. Даже если у него и слов нет…

– Да, я понял, спасибо. – Серж готов был светски раскланяться, если б не боялся упасть с высоты.

– А птицы, когда на юг летят, долго-долго на это смотрят, – с задумчивой завистью улыбнулся Вася. – Поэтому у них глаза такие древние и мудрые…

повествующая о разборках в разбойничьем гнезде и договоренности Николаши Полушкина с Климентием Воропаевым

– Хитер ты, брат Сохатый. Ой хитер. Ан и я, вишь, не прост. Барин, говоришь, в болоте лежит? Рыбы его съели? А по тайге-то, на рыжем-то жеребчике, морок, знать, шляется?

Рябой тихо засмеялся, поглаживая в кармане серебряную коробочку. Сохатый не ответил. Он был занят: колол дрова. Мерно, обстоятельно и невозмутимо. Ни одного лишнего движения, ни одного неточного удара. Полешки распадались на такие ровные части, что хоть облизывай их. Рябой скривился, как от кислого. Черт, угораздило же с эдаким связаться!

– Сохатый, слышь ай нет? Один морок там, другой тут. На что они тебе? Каку таку игру затеял?

Сохатый расколол последнее полено, вогнал топор в колоду и выпрямился. Поглядел вокруг, щурясь от пронзительной белизны первого снега. Из-за этого снега и круглая полянка, тесно окруженная соснами и пихтами, и низкая избушка, присевшая под тяжелой моховой кровлей, над которой тонко вился синеватый дымок, и сорока на ветке, и даже согнутая темная фигура в долгополой шинели с чужого плеча – все казалось ненастоящим, нарисованным. Будто с городской поздравительной картинки к Рождеству. Только наряженной елочки не хватает да колокольчиков. Сохатый равнодушно усмехнулся, снял с поленницы пристроенный туда перед работой полушубок и набросил на плечи. Велел Рябому:

– Дрова прибери, – и, пригнувшись под низкой притолокой, вошел в избу.

Рябой плюнул ему вслед. И послушно взялся подбирать с земли разбросанные полешки.

Сохатый снял полушубок в сенцах, таких тесных и темных, что развернуться там можно было, только если знаешь что и где. Впрочем, и в самой избе было немногим светлее. Окошко – одно, в нем то ли стекло, то ли рыбий пузырь. Разве что от печки, из-за полуоткрытой заслонки, сквозит рыжим светом. Отблески от него – на полу (не земляном, дощатом), для тепла аккуратно застланном лапником. Этот лапник Сохатый сам ломал и таскал. Воропаевским-то к чему, они на этой заимке и не бывают почти, все – на Выселках.

С печной лежанки донесся сдавленный хрип – лежавший там человек пытался удержать кашель. Да не сумел; Сохатый поморщился, слушая его сиплое грудное карканье. Обернулся, посмотрел. Мучнисто-белое лицо инженера (теперь уж, пожалуй что, бывшего!), заросшее редкой бороденкой, смутно виднелось в сумраке. Неживое лицо… совсем как тогда, на дороге. Уж помер бы, что ли, подумал с привычной досадой. И что до сих пор тянет?

– Никак вот, видите… не выходит, – пробормотал задушенный голос; лежащий словно подслушал его мысли, – я понимаю… и вам в тягость, и себе.

– Брось пургу гнать, – буркнул Сохатый. Достал из печки чугунок, плеснул из него в кружку жидкого варева. – Жив будешь, куда денешься. Давай-ка пей вот да в подпол переселяйся. Чугунок с собой возьмешь. Как начнет кашель давить – сразу глотай.

– Спасибо. – Лежащий осторожно приподнялся, принял обеими руками горячую кружку. Помедлив, решился спросить: – Что… сам Воропаев пожалует?

Сохатый мог бы не отвечать, но таки ответил:

– Он, Климентий Тихоныч. Рандеву у него тут… деловое.

Инженер кивнул. Поставил на пол опустевшую кружку и начал натягивать на себя теплую одежду и валенки, кутаться в необъятную бабью шаль. Сохатый тем временем отгреб от стены лапник, поднял тяжелую крышку. Подпол, в отличие от всего прочего, был сработан в этой охотничьей избушке капитально, как в купеческом лабазе, – должно быть, в предвкушении большой добычи. Сейчас там стояло лишь несколько бочонков с солониной, капустой, мочеными ягодами. Ну и пара двухведерных бутылей с самопальной водкой для таких вот, как намеченное сегодня, деловых рандеву.

Из подпольной дыры сразу понесло холодом, даже огонь в печи съежился. Сохатый скептически хмыкнул, поглядев на инженера, который все не мог прокашляться.

– Пошли-ка, пожалуй, на волю.

Крышка с тяжелым стуком вернулась на место, Сохатый, не сдержавшись, наподдал ее ногой. Он не мог понять, какого лешего возится с этим мальчишкой. Прячет его от Воропаева. Кто бы знал, чего это стоило! Рябой вон – брехлив и труслив, того гляди проболтается. И что тогда?..

Мальчишка, видно, опять подслушал его мысли – потому что решил выяснить этот вопрос прямо сейчас:

– Все-таки скажи, Никанор… тебе от меня что нужно?

– Хрена собачьего, – буркнул Сохатый. – Собирайся, да пошли. Чугунок не забудь.

– Нет, погоди. Я долго ломал голову… Почему ты сразу не пошел к Гордееву? Он бы тебя простил, наградил даже. Ты ведь все обо мне знаешь. А теперь, оказывается, там уже кто-то есть… на моем месте?

– Чего?

Сохатый обернулся. Инженер стоял, согнувшись, чтобы удобнее было опираться о лежанку, смотрел на него снизу вверх. Без злобы… Кажется, он и впрямь хотел всего лишь понять.

– Отколь знаешь? Рябой вякнул? А что еще?

– Зачем еще? Я и так догадываюсь, кто это. И что вы с ним… Но почему тогда ты меня просто не убил?