- За поворотом есть дорога, - говорит Катя. -  Ею местные пользуются, чтобы выйти в горы. По ней спустишься как раз к месту назначения. А там и мы подъедем.

- Спасибо, - улыбаюсь, чмокаю брата в щеку и сбегаю, пока он не передумал отпускать меня одну.

Дорога находится быстро. Она широкая и пологая, скрытая в тени сосен. Запах хвои забивается в нос, ластится и вьется рядом, как старый знакомый. Чистый, снежный аромат. И я дышу полной грудью, касаясь пальчиками низких веток, чтобы всю дорогу нюхать ладошку и глупо по-детски улыбаться.

- Ты поставил елку, - улыбаюсь, кончиками пальцев трогая длинные иголочки.

Кивает, отзеркаливая мои движения.

- Нарядил… - поправляю стеклянного Деда Мороза с отколотым носом.

- Нашел старые коробки на чердаке…

Мы обходим елку, переливающуюся радужными огоньками гирлянды. Навстречу друг другу. Чтобы спустя один шаг замереть рядом, всматриваясь в снежную круговерть за окном.

- Ты поставил елку, - повторяю, сплетая наши пальцы. - Для меня.

- Вырастил, - шепчет, губами касаясь ладони. Ловя мое изумление в глазах. Приседает на корточки, убирает пух и мишуру и я вижу кадку, из которой растет моя елка.

- Сумасшедший, - смеюсь, заглядывая в сияющие синие глаза. Толкаю его в плечи, он покачивается и падает на спину, утягивая меня за собой. - Любимый… - шепчу в губы…

Останавливаюсь, застигнутая врасплох воспоминаниями. Щеки горят, а на губах - вкус хвои и мандарин. Мы ели мандарины, сидя под елкой. Чистили и кормили друг друга. Я не удерживалась первой, приникая к его губам и слизывая сладкий сок.

- Я сошла с ума, - шепчу, кончиком языка проталкивая дольку в его жаркий рот. - Хочу тебя трогать. Постоянно. Везде.

- Ни в чем себе не отказывай, малышка, - позволяя мне вытворять с ним все, что пожелаю.

И я не отказывала: ни себе, ни ему. Ласкала его, целовала, срывая хриплые стоны. А он дарил неземное наслаждение, уводя меня за край реальности. Мы сходили с ума вдвоем. И плевать, что говорят, будто психами становятся поодиночке. Мы сделали это вместе. Любили друг друга неистово, как…

Выдыхаю, прикладывая ладошки к щекам. Мокрые. Рассеянно смотрю на следы слез, качаю головой. Совсем раскисла. Всю дорогу держалась, а сейчас…

Растираю лицо, пряча эмоции, потому что за поворотом лес обрывается, а дорога раздваивается.

- Налево пойдешь, в деревню попадешь, направо - на ферму, - приговариваю, ступая в высокую траву берега, - а прямо - на манеж.

Через несколько шагов оказываюсь на едва приметной тропке, которая выводит меня к открытому манежу. Правее - конный двор с кирпичными постройками. А прямо передо мной тренер пускает лошадь рысью по кругу. Красивая, статная кобыла. Вороная с белой мордой. Такая знакомая. Как завороженная замираю у ограды, не веря своим глазам.


- Красивая, - мужской голос рядом заставляет вздрогнуть. - И упрямая.

Медленно поворачиваю голову и встречаюсь с пытливым взглядом темных глаз.

- Здравствуйте, Карина, - улыбается Дмитрий Сергеевич Браславский собственной персоной. - Рад вас видеть.

- Это Лейла? - спрашиваю, ограничиваясь кивком. Даже эти два слова даются с трудом, потому что я ничерта не рада его видеть. Он живое напоминание о прошлом. О том, чего уже никогда не будет.

- Вчера сбросила хозяина, вот он теперь и ерепенится. Психует. А она упрямится. Видите? В галоп не идет. Как думаете, кто кого переупрямит?

Пожимаю плечом, наблюдая, как Лейла замирает на месте, фыркает и вдруг смотрит на меня. Ударяет копытом и, проигнорировав команду тренера, идет ко мне. Протягиваю ладонь и спустя удар сердца ощущаю, как горячий нос упирается в ладошку. Она ржет довольно и манит меня за собой.

Тихий щелчок распахивает передо мной калитку и я ступаю на манеж следом за лошадью.

- Ну здравствуй, Лейла, - улыбаюсь, обнимая ее за мощную шею. - Как ты здесь? Кто теперь твой хозяин?

Она фырчит, трется, здороваясь.

- Скучаешь по нему, да? - заглядываю в ее умные глаза, скрытые белой челкой. - И я скучаю. Очень. - фырчание мне ответом.

- Ничего, Лейла, больше тебя никто не обидит.

За спиной хрустит земля. Лейла замирает и толкает меня в плечо, вынуждая обернуться.

Я смотрю перед собой и мир качается под ногами. Пошатываюсь, но твердый бок лошади не позволяет упасть, как и сбежать. А я смотрю на ожившее прошлое, что  смотрит на меня ясной синевой глаз. Ласково, счастливо и...тревожно. Скольжу взглядом по отросшим волосам цвета зрелой пшеницы, по щетине, мягкой наощупь, о которую так здорово тереться щекой. По загорелым рукам и длинным пальцам, сжимающим подлокотники инвалидного кресла.

Всхлипываю, зажав рот ладонями, и все-таки оседаю на землю. Лейла фырчит над головой, толкает, пытаясь поднять. А я сижу на коленях и рыдаю взахлеб, затыкая рвущийся наружу вой.

- Кори… - хриплый голос проникает в сознание, рвет в клочья так и не залатанное сердце. - Это я, малышка, я! - его протянутая рука дрожит, а во взгляде - чернильная боль.

- Егор… - выдыхаю и рвусь ему навстречу. Он хватает меня за руки, тянет на себя, усаживая на колени. Прижимает к себе, впечатывая в себя, словно боится, что я исчезну. Я тоже боюсь, что разожми он руки - все рассыплется зыбким песком, окажется очередным сном.

Сколько мы так сидим - не знаю. Краем сознания улавливаю, как Браславский уводит Лейлу, а Егор - меня. Мы остаемся одни в полной тишине на берегу прозрачного озера. Я больше не плачу, только всхлипываю тихо, подрагивая от прикосновений горячих рук. А он гладит меня, лбом прижавшись к виску. Горячее дыхание осушивает слезы, согревает.

- Ты собрался в монастырь, - упрекаю вместо сотни вопросов.

- А что мне еще остается, принцесса? - усмехается горько. - Посмотри на меня, - ловит мой растревоженный взгляд. - Я же инвалид, - хлопает ладонями по подлокотникам кресла. - Даже не мужик. Так, получеловек. Кому я такой нужен?!

- Дурак, - качаю головой, кладу его ладонь на свой живот. - Ты мне нужен. Слышишь? Мне и нашему ребенку.

Эпилог.

Декабрь. Три года спустя.

- София Егоровна, не приставай к отцу, - Кори напускает в голос строгости и малышка на секунду задумывается, хмурит бровки, чтобы спустя мгновение взобраться на колени Егора.

- Паап, ну пойдем, ну пааап, - и в глаза отцу смотрит преданно-преданно.

Егор глядит на жену, та качает головой, не одобряя затею дочери. Егор ее понимает, она до сих пор боится. За него боится. И это чистый кайф знать, что есть кто-то, кому ты не безразличен. Кто-то родной и любимый. Самый близкий. Егор ловит растревоженный взгляд жены и на мгновение возвращается в лето трехлетней давности.

Заболел  Гром, вороной жеребец, супруг Лейлы. Никто не знал, как это произошло и что стало тому причиной. Браславский не спал ночами, ходил к нему и Лейле, которая чувствовала и тосковала. Осматривал. Лечил. Карину с Егором и близко не подпускал к коню. Особенно Карину.

- Он стал неуправляемый, Егор, - говорил Дима, от усталости прикрыв глаза. – Я его сам боюсь. А Карина беременна. Не пускай ее к Грому. А по-хорошему бы…

- Нет, - резко обрывал Егор, зная, о чем в очередной раз пытался заговорить друг. Он не был готов усыпить Грома. – Пока не пришли результаты анализов – нет. 

- Как знаешь, - вздыхал Браславский. – Только жену свою на конюшни не пускай.

Но легче сказать, чем сделать. Карина всегда была упрямой и никогда его не слушала. В ту ночь Егора словно что-то вытолкнуло из сна, грубо и бесцеремонно. Он резко сел, тяжело дыша. Предчувствие ломило затылок, разгоняло пульс до запредельных цифр. А когда Егор не обнаружил рядом Карину – едва не рехнулся. Сел в коляску и поехал на конюшни. Его вело туда то самое дерьмовое предчувствие. Интуиция, которая подвела лишь однажды, сделав его инвалидом. И сейчас, до онемения сжимая пальцы на подлокотниках, он молил только об одном: чтобы его гребаная интуиция обманула, удачно сыграв на его страхах. Не обманула. Она стояла в деннике, где изолировали Грома и гладила жеребца по холке. Егор подъехал ближе и расслышал тихую колыбельную. Кори пела. Гром фырчал и переступал копытами, но не ярился и не трогал принцессу. Но долго ли вороной будет спокойным? И насколько хватит сил утихомиривать животное у Кори, которой рожать вот-вот?

Страх скрутил позвоночник. Липкий, иррациональный. А вслед за ним Гром встал на дыбы, оттолкнув Кори. Та отшатнулась, ударилась о стену и сползла на пол. Все произошло в считанные секунды. Егор забыл, что у него парализованные ноги. Он швырнул свое тело вперед, в узкий проход открытого денника. Закрывая собой единственную любимую женщину и свою еще нерожденную дочь. Спину прошила острая боль. Егор упал на стену, выставив перед собой ладони. Ноги свело судорогой. Но он стоял, пригвожденный к земле одной мыслью: «Никто не спасет его жену, кроме него самого». Сколько он так простоял, не сводя глаз с бессознательной Кори, не знал. Казалось, прошла целая вечность прежде чем он услышал крик Браславского, ржание жеребца и тишину, гулкую и пугающую. Он дрожал. Боль туманила рассудок. И звал Кори. Просил открыть глаза. И она послушалась. Пошевелилась и с тихим стоном распахнула свои синие глаза.

- Привет, - выдохнул Егор и рухнул на пол.

Он заработал новый перелом позвоночника и пропустил рождение дочери. Кори привезла малышку сама через два дня. В желтом костюмчике, она беззубо улыбалась во сне и была самой прекрасной во вселенной.

- Люблю тебя, - шептала Кори, обнимая Егора с дочкой на руках.

- Люблю, - эхом отвечал Егор. – Люблю, - целуя пахнущую молоком маленькую Соню.

- Все, все, сдаюсь, - вздохнув, поднимает вверх руки, признавая очередное поражение перед своей маленькой принцессой.

- Егор, - едва слышно зовет Карина.

- Не бойся, - одними губами отвечает Егор, поднимаясь с кресла и не спуская с рук дочь, повисшую на нем маленькой обезьянкой. Слова не помогают, потому что ее страх никуда не девается. С того дня Карина так ни разу не переступила порог конюшен. Ни разу и на шаг не подошла к манежу и лошадям. Грома, которого из-за неизлечимой болезни пришлось усыпить, поселил в его любимой девочке страх, с которым Егор не собирался мириться.

- София! – строго одергивает Карина и пытается отлепить от Егора дочку. Но та вредничает, вцепившись в отца мертвой хваткой. – София, отпусти. Папе тяжело.

- Брось, родная, - обнимает жену, притягивает к себе, мягко касаясь ее губ. И не сдерживает смех, когда дочка тут же тянется за поцелуйчиком себе. – Она легкая. - Егор чмокает малышку в разрумянившуюся щечку, поправляет желтую шапку и выходит на улицу. Осторожно, до сих пор выверяя каждый шаг. До сих пор боясь упасть. Особенно, когда на руках бесценная ноша. Но он никогда не покажет свой страх жене, потому что пообещал себе, что не станет снова для нее обузой. Никогда не вернется в инвалидное кресло. Однажды сделав пенрвый шаг, Егор больше не сел в кресло. Да, было тяжело. Было адски больно. И его Кори тоже. Он не знал, за что ему даровано такое счастье, но эта женщина давала ему силы бороться. За себя. За нее. За их маленькую дочь. За их счастье. И он боролся.  И больше не намерен сдаваться.

На улице снежит. Макушки Альп давно и безнадежно скрылись в белой круговерти.  Его дочь обожает снег. Запрокидывает головку, широко раскрывая рот. Ловит снежинки, раскинув руки, всецело доверяя своему отцу. И это доверие бесценно. Егор фыркает, вспоминая, как боялся брать ее на руки, такую маленькую. Помнил, как впервые сам дошел до детской кроватки, чтобы убаюкать разбушевавшуюся вночи дочь. И как просидел с ней на полу у колыбельки, потому что так и не смог подняться. И взъерошенную и перепуганную Карину, не обнаружившую его в постели утром.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А еще он помнит ее в то утро: разгоряченную после сна, в одном пеньюаре, который ничерта не прятал. Егор пожирал взглядом налившуюся грудь с торчащими сосочками, изгибы крутых бедер и чувствовал, как становится тесно в домашних брюках.

Он позволил ей покормить и уложить дочь, сходя с ума от пульсирующего в висках желания. Смотрел, как маленькая Соня обхватывает ртом темный сосок и завидовал собственной дочери, отчаянно желая оказаться на месте Сони. Сидеть на твердом полу с каменным стояком было некомфортно, но Егор терпел. Пока Кори не оказалась совсем близко. Он дурел от нее: ее запаха, отзывчивости, страстности.

Оседлав его прямо на полу и ощутив его твердость, ее синие глаза превратились в чернильные озера похоти и неистового желания. Больше Егор не видел ничего, только ее глаза, утягивающие за грань наслаждения.