Джулия Стоун - Леди Генри

Эта сонная станция была конечным пунктом его путешествия. Вагон дернуло в последний раз, и сумеречный вид в окне отяжелел и утвердился. Рассвет только-только прорастал, серые хлопья падали отвесно и уходили во мрак, и, вглядываясь в загадочное преобразование мира, Джон Готфрид едва различал черные силуэты деревьев и мятущиеся тени на перроне. Свет на вокзале был таким тусклым, что казалось, будто стройные стрельчатые окна здания медленно опускаются в мягкий качающийся прах. Джон прижался лбом к стеклу и вздохнул. Конечно же, он готов, все взвешено и жизнь не стоит на месте. В конечном итоге – все бренно, кто знает, быть может, и потери – ниспосланная нам милость.

Перрон постепенно оживал, толпа потекла к главному входу. Джон смотрел на полицейского, дежурившего под часами, замершими на полуночи; на нищего, расположившегося в нише, ноги которого были иссечены светом и тенью; на площадь за вокзалом и длинные автомобили у низкого парапета в тусклой цепочке огней…

Он будто внезапно утратил ощущение бытия, нити, соединяющие его с людским потоком, оборвались, и Джон переживал события, беспорядочно тревожащие его память, события, произошедшие недавно, но слишком ужасные, чтобы быть правдой. Образы смешивались между собой, сцеплялись и раскалывались, наполняя болью его сердце, и Вики смотрела на него все тем же взглядом, в котором смешивались любопытство, нежность и крошечная доля покоя.

Конечно, он ни в чем не виноват, все случилось так, как случилось. Но на самом деле это только пустые слова, запоздалое утешение.

Он взял чемодан и вышел на улицу. За ночь заметно подморозило и деревянный настил перрона, казалось, стал звонче.

Перед Джоном, подобно океану простирался вокзал, и он все не решался отпустить блестящий ледяной поручень. Стоял глухой гомон, слышались шаги, поминутно проходили незнакомые, таинственные для него люди, смешивались запахи вагонной смазки и женских духов. Он тяжело дышал, стараясь подавить нервный приступ, глаза его скользили, и он убеждал себя в том, что на самом деле вокзал мал и скучен, всего лишь вход в провинциальный город.

В трех футах от Джона стояли господин в коротком пальто и дама под темной вуалью, – Джон видел только ее смеющийся рот и крупные зубы. Фонарь освещал их с одного боку, изо рта вырывались облачка пара. Его это всегда странным образом умиляло – морозное дыхание влюбленных – и Джон в смущении отводил взгляд. Снег усилился, и уже не парил, а сыпал наискось, попадая в уши и забиваясь под шарф. Мужчина – случайный в этой мгле, в этой снежной пелене – обернулся и уставился на Джона, потом спокойно заслонил собой даму.

Все вдруг оказалось далеким от реальности, таким ничтожным и зыбким, что он почувствовал себя вырванным с мясом из привычной почвы, бессмысленным, обманутым, истекающим влагой чувства. Рассвет еще только занимался, но Джон уже знал, что небо будет ясное, сверкающее как лезвие. Он закурил и почувствовал себя лучше.

Джон Готфрид был последним отпрыском благополучной и состоятельной семьи, глава которой, Роджер Готфрид, имел небольшое предприятие по выделке шерсти. Но бизнес рухнул по причине позорной разорительной войны, которая не принесла Британии ни германских колоний, ни владений на Ближнем Востоке, и семья оказалась на пороге банкротства. Отец Джона еще пытался поправить состояние спекуляциями, которые подорвали его нервное здоровье. Роджер был коммерсантом иного плана, и черный рынок не принял его, в то время, как экономический кризис ужесточил отбор. Семья окончательно оказалась на пороге разорения. Подавленный бедами отец покончил с собой, а за ним в мир иной отправилось почти все его несчастливое семейство. Спустя два месяца вдова Роджера, так и не сумевшая смириться с нищетой и позором, лишилась сероглазой девятнадцатилетней Лидии, утонувшей в реке. Тело подняли на поверхность спустя несколько часов; в открытых глазах утопленницы бежали облака. Госпожа Готфрид будто лишилась рассудка. Вернувшись с кладбища она легла и уже больше не вставала. Джон отчетливо помнил громадные липы, старую, давно не беленую ограду, гомон птиц и мучительно звонко лопающиеся корни трав под лопатой. Он уходил от этого места, где оставил мать, последнего близкого ему человека, под опрокинутым лазурным небом, под небом Англии, и колокол провожал его, и старый пиджак морщился на сутулой спине. Были другие образы, Джон думал о том, насколько же они явственны.

Четыре года юноша отчаянно боролся, чтобы сохранить крохи семейного состояния, но череда несчастий, упадок экономики и новое неожиданное банкротство лишило его на время самих жизненных сил. Ему казалось, что сердце его набухает от гнева, наполняется кровью, хотелось кричать и излить на кого-то свое бешенство. Но он остался один, и во что бы то ни стало, хотел выжить. Джон не был уничтожен, только разбит, и ему вновь пришлось собирать себя по частям. Он работал грузчиком на оптовом рынке, дорожным рабочим, мусорщиком, в конце концов, ум, энергия, знания, полученные в Бэдфорде, а главное – хорошее воспитание позволили ему обрести место служащего в банке, а спустя какое-то время занять должность заместителя управляющего.

Джон вновь воспрял, к нему вернулась его уверенность. И еще: в жизни его появилась тайна, неподвластная осмыслению, зыбкий акварельный этюд будущего, полнота ощущений… Этой тайной была женщина.

Вики происходила из скромной порядочной семьи и была ровесницей покойной Лидии; такая же тонкая, гибкая, с остриженной пепельно-русой шевелюрой и блестящими ногтями. Она пела старые английские песни низким голосом, не соответствовавшим ее невинной внешности; порой ее голос звучал с такой страстью и горечью, что сердце Джона медленно умирало от любви и плавно скользило куда-то. Ему казалось, что любое движение было бы кощунством, а слово – изменой себе, кому-то или тому, что он сейчас переживал. Вечерами, когда лил дождь и капли барабанили по жестяному карнизу, а открытая взору площадь, пестревшая желтыми и красными тентами торговых палаток, растекалась и трепетала в струении осени, Джон просил:

– Поиграй мне на рояле.

В комнате было тепло и спокойно, дым от сигареты Джона, подобно таинственной вязи, скручивался вокруг лампы. Джон глядел и не мог наглядеться на Вики; умиротворение – вот что он испытывал в такие минуты. Но это было умиротворение грусти, неясных предчувствий, и Джон спрашивал себя, может ли мужчина плакать? Плакать от того, что вечер иссякает, что слишком много потерь, оттого, что все надоело и он попросту устал. Оттого, что Вики – дитя; тонкие острые ключицы и тонкая шея, припухшие губы, желтые глаза; оттого, что когда-нибудь он назовет ее своей – может ли плакать Джон?

Вики удивительно шел зеленый цвет; как-то она показала ему деревянный крестик, который всегда носила на шнурке; однажды, войдя без доклада к ней в комнату, он застал ее в желтом пеньюаре, солнечный свет обрисовывал формы ее тела, и оно казалось золотым. Вики смотрела на Джона странным взглядом: со смесью смущения, любопытства и нежности. И он был благодарен ей за этот взгляд.

Правда, было то, что смутно беспокоило Джона, например, частый кашель Вики и багровые пятна на скулах. Каждый раз, отнимая от губ платок, она виновато улыбалась…

Джон стоял на морозе, держа в руке чемодан и шляпу. Пахло железом, рельсы в электрическом свете искрились голубым, там же, куда падала тень платформы, зияли провалы. Постепенно он начинал воспринимать другие образы: непрерывное движение постепенно редеющей толпы, работу моторов, чей-то смех. Джон поймал на себе взгляд девочки с доберманом, но она могла смотреть и сквозь него – бессознательный, мягкий взгляд. Девочку окликнула дама в пышном манто, и, сдвинув брови, маленькая незнакомка обернула к пей свое прелестное личико. Не переставала сыпать снежная крупа. Оживали картины, порождаемые его памятью. Джон услышал вопль ребенка и сейчас же представил себе лицо той, вчерашней цыганки, сидящей на ступенях мясной лавки. Цыганка курила трубку, из-под платка выбились седые пряди волос, вокруг нее резвились ребятишки, похожие на галчат. Старуха внимательно посмотрела на проходящего мимо Джона. От нее крепко несло табаком, на мизинце сиял перстень, и морщины, как вода, стекали с щек… Джон снова взглянул на молодую пару: они в романтических отношениях и, наверное, счастливы. Освещение контражура, дыхание влюбленных, слияние двух облачков пара, когда они тянутся губами друг к другу – это тайна, загадка.

Джон достал сигарету и закурил. Высокий, худощавый, с прямыми плечами; короткие темные волосы, глаза, затуманенные мрачной грустью; суровое выражение лица, – он не двигался и, подняв голову, смотрел во мрак, висевший как свод над его головой, ощущая вкус тающих на губах снежинок. Он, наконец, у цели и должен начать новую жизнь, ибо ничто не стоит на месте и ничто не принадлежит человеку без остатка. Река времени течет во всех направлениях, и Джону показалось, что он слышит глухой ропот этого потока.

– Мистер Готфрид?

Джон обернулся. Перед ним стоял молодой человек в ватной куртке, шлеме и белых крагах. На вид ему было не больше двадцати пяти лет; склонив голову на бок, он без улыбки глядел на Джона.

– Да. Это я.

Человек подал руку, пожатие его было крепким, исполненным энергии. Натягивая крагу, он смотрел в глаза Джона.

– Анри Генри, к вашим услугам. Я здесь по просьбе отца. Он ожидает вас в замке. Это не так далеко, мили две отсюда. Я отвезу вас, мистер Готфрид. Где ваш багаж?

– Еще в поезде. Я позову носильщика.

– Хорошо. Но заплачу ему я. Эти стервецы всегда готовы ободрать приезжего.

Через четверть часа, оставив позади вокзал и лабиринт городских улиц «Оксфорд» катил по каменистой дороге, разбивая колесами лед. Тьма менялась в мутные сумерки; они были в сердце, они были в воспоминаниях.

Готфрид отвечал на расспросы Анри о дороге, рассеянно слушал рассказ о поместье и семье, с которой Джон теперь будет связан, но, глядя на редкие огоньки за густой пеленой снега, он думал совсем о другом…

Все-таки он узнал правду. Был вечер, смутное освещение за матовым стеклом, где скользили какие-то тени. С утра, а точнее, третий день лил дождь, как будто кто-то стер грань между сном и явью; макинтоши и шляпы были мокры, а от спин лошадей поднимался пар. Казалось, сам воздух не успевал просохнуть, Ланкастер стал похож на губку, пропитанную небесными соками. В маленьком кафе царило возбуждение, отрывки разговоров, стук стаканов, скрипка. И рядом с ним – Дороти Холлуорд и ее невозможные глаза. Мать Вики казалась Джону сфинксом: произнеся страшную правду, она продолжала с полуулыбкой помешивать ложечкой кофе, бессознательно глядя на циферблат наручных часов Джона, вылезших из-под манжет. Вики была больна уже давно, а плохое питание военных лет и сильное потрясение, вызванное гибелью брата, ухудшили ее состояние. Ей необходимы теплый климат, солнце, море.

– Мы доверяем нашему доктору, мистер Готфрид. Сухой воздух и покой дали бы Вики облегчение. В Египте живет наша дальняя родственница, старая одинокая женщина, она могла бы оказать гостеприимство бедной девочке. Состояние Вики ухудшается, Готфрид, и нет уже смысла скрывать это от вас. А между тем надвигается зима.

– Какие же обстоятельства мешают вам отправить дочь в Египет?

Мадам Холлуорд печально улыбнулась.

– Мой милый Джон, отсутствие необходимых средств – вот помеха для достижения цели. Бедная девочка! Сердце матери разрывается, глядя на ее страдания!

Джон опустил голову. Много бы он дал за то, чтобы это оказалось неправдой, но разум его уже искал выход, строил необходимые комбинации. Домой он вернулся подавленный, долго стоял у окна, глядя в затянутое тучами небо, потом заснул, и ему снилось море изумрудного цвета и Вики в тонком платье. Утром глаза его были мокры. И потом, когда в закусочной поднимали жалюзи, он будто видел ее образ, все то же бледное небо, чувствовал запах кофе. Но на службу Джон пришел вовремя, с уже готовым решением.

Дождь, дождь, все тот же дождь, – он стоял в своем кабинете – в окно видна улица, часть ограды, грохочущие трамваи и бегущие рядом с ними пешеходы.

– Туберкулез, – тихо произносит он.

Что ж, он не боится слов. Пусть это будет сказано вслух. Он провел кончиками пальцев по стеклу, потом зашел в ванную комнату и сунул голову под кран.

Джон работал сверх всякой меры, а между тем надвигались холода, подстегивавшие его. Он часто бывал у Вики. Девушка слабела. Однажды после очередного приступа кашля Вики закрыла лицо руками, замерла, сидя в кресле. Готфрид подошел и отнял от лица ее руки. Все те же усталые глаза, тот же лихорадочный румянец. Джон заметил в кулаке скомканный платок. Она отдала его без возражений. Пятна крови слишком ярко выделялись на тонком батисте…

В ноябре при содействии Готфрида Вики отправилась в Египет. Джон приехал на вокзал с букетом желтых роз, как напоминанием об эпизоде в спальне, о пеньюаре с золотыми отблесками. Госпожа Холлуорд занималась всеми необходимыми формальностями. Девушка и юноша стояли у низкого кирпичного парапета, ветер приятно освежал лицо. Джон без конца целовал руку в черной перчатке, с тревогой вглядываясь в родное лицо.