Джулия Стоун - Леди Генри

– Вот так! – сказала она спокойно и посмотрела на Джона.

Они рассмеялись и пошли к заливу…

Однажды они поссорились. Точнее, это была даже не ссора, а взаимное недовольство друг другом. Кажется, Вики сказала что-то лишнее, Джон поднялся с кресла, прошел комнату и шагнул на лестницу, взбешенный. Потом он сидел в пивной с приятелями, и искоса поглядывал на девушку из бара. Его странным образом умиляли ее кучерявые волосы.

– Ты сегодня что-то не в духе, – сказал Тимор.

Джон пожал плечами.

– Мне нужно позвонить, – обронил он. Он подошел к аппарату.

– Детка, – сказал Джон.

Вики ответила. Джону показалось, что она улыбается.

– Детка, – с нежностью повторил он.

Джон проснулся, когда разгорелся молодой день. Жалюзи не были спущены, и в окно глядело ультрамариновое небо, где почти в центре повисло сверкающее облачко. Джон все больше рассеивался в воспоминаниях, все больше терял свою индивидуальность. Он тихо лежал в постели, глядя на небо, на мишурный силуэт дерева в блестках, силуэт, застывший в грезах. Потом посмотрел на часы и поднялся.

Он раскуривал первую сигарету и повязывал галстук, когда завыли сирены, предупреждая рабочих об окончании обеденного перерыва. Джон сварил кофе, развернул вечернюю газету. Репродуктор почему-то молчал; зато шумела Риджент, – стрит. Джон тихо сидел в комнате, положив на стол руки; на одном рукаве лежала оранжевая гуашь солнца. Кофе показался ему противным. Он уже забыл о Барроу, где растут и падают корабельные мачты. Джон встал и направился к телефону с уже готовым решением.

– Алло! Мистер Шуман, это Готфрид, – сказал он.

Трубка разразилась приветствиями, голос был сильно искажен, и доносился как будто из подвала, к этому примешивались потрескивания и шорохи, какие-то вибрации, как бывает перед грозой.

– Готфрид, ваш звонок касается моих предложений? А? Я имею ввиду предложения относительно заработка?

– Да, да, мистер Шуман. Я хотел бы знать подробнее о графе Генри.

– Вот! Разум – несомненно ваше достоинство, Джон. Итак, граф уединенно живет в поместье, родовом замке. Еще остались такие чудаки, Джон. Граф не фанатик, слово «патриот» его раздражает, он просто живет своей жизнью. Человек симпатичный, благородный, но, к сожалению, одинокий; больное сердце. Сыну его, Ричарду, едва исполнилось одиннадцать лет. Необуздан, что и говорить! Воспитатели не задерживаются, несмотря на высокое жалование, которое можно, между прочим, сравнить с жалованием на хорошей государственной должности. Вам нужно будет проверить знания мальчика, и подготовить его ко вступительным экзаменам. Вот! Что скажете?

– А кто еще живет в замке?

– Хозяйки нет. Несчастный граф несколько лет назад пережил потрясение, не прибавившее ему, между прочим, здоровья. Когда-то он был очарован совсем юной особой, от которой имеет сына, Ричарда. И все бы ничего, но она оказалась ветреницей. Графу пришлось немало пострадать. В конце концов, шесть лет назад она сбежала с каким-то офицером. И забрала сына, представляете себе такое? Но она все еще продолжает оставаться законной супругой графа и носить его имя.

– Да, но ведь сейчас мальчик у отца?

– Конечно! Парень вырос и теперь стесняет ее. Она вернула сына мистеру Генри около года назад, абсолютным невеждой. Военная школа, по мнению отца, единственное заведение, способное исправить ошибки матери. С графом еще проживает старший сын от первого брака. Парень толковый, умница. Занимается банковскими делами отца в Монте-Карло и Лондоне, поэтому часто в разъездах. Ну вот и все. За исключением немногочисленной прислуги, в замке больше никого нет.

– Хорошо, мистер Шуман. Я согласен на эту должность. Когда можно будет отправляться?

– Ха-ха-ха! Дорогой Джон, как вы похожи на себя! Потерпит. Я телеграфирую моему другу. В путь вы уже готовы, не так ли?

– Да, мистер Шуман. Здесь я завершил все дела.

– Прекрасно, мой мальчик. Я сегодня же рекомендую вас графу. Ну, всего доброго!

Прошло три дня. Готфрид покидал Ланкастер с легким сердцем и одновременно с каким-то гнетущим стеснением в груди. Его никто не провожал. Он, как все, поднял воротник пальто и поглядывал в белое густое небо, с которого опять сыпался снег. Город устал и медленно засыпал под тяжелым пледом. Деревья, дома, тротуары – все было обременено мягкой аморфной массой, но самая тяжелая поступь и самые усталые глаза были у Готфрида.

Накануне вечером он посетил родителей Вики, преподнес Доротее букет гвоздик. Его усадили пить чай. Из смежной комнаты несло краской. Он глядел на дешевый баварский сервиз с синей каймой, на кошку, хватающую на лету колбасные шкурки; на черные кружева и крупный перстень с янтарем, утяжеливший женскую тонкокожую руку, и ему стало ясно, что с этим домом его больше ничего не связывает, здесь он чужой с последнего дня и вовеки. Джон поразился сходству между Доротеей, ее матерью и Вики, которого он раньше не замечал, как не замечал многих вещей, поглощенный своим ясным, теплым чувством. Доротея Холлуорд, тридцативосьмилетняя женщина с Черными пытливыми глазами и темными волосами, выбившимися из-под гребня, была так же невесома, не по-земному изящна. Его попросили принести забытый на кухне нож для фруктов и, выходя, он наткнулся на живописный портрет Вики в красивой раме, которого не заметил прежде. Сердце его заколотилось… Вялый, скучный вечер, когда разговор не клеится и надо бы уйти, да неловко, завершился. Готфрид поднялся от стола, на котором лежала шахматная доска с фигурами, готовый откланяться. Мистер Холлуорд шумно, со свистом втянул воздух и сказал:

– Долли, уже поздно, предложи молодому человеку переночевать.

Джон опустил голову, рассеянно улыбаясь. Они еще какое-то время поговорили, стоя посреди зеленой гостиной, в то время, как по городу проезжали таксомоторы. Но он так и не рассказал Холлуордам о своем одиночестве, о Новом Свете, о ночной маете и снах без сновидений, о том, что уезжает из Ланкастера навсегда.

Потом он шел по аллее, обсаженной акацией и тополями. Ветер приятно освежал лицо, Джон ощущал запах соли, моря. Со вчерашнего дня заметно потеплело, под ногами хлюпало. Джон говорил себе, что он взрослый мужчина, способный преодолевать барьеры жизни. Да ниспошлется ему милость! Нужно тихо постоять на краю ночи, хорошенько подумать; его никто не видит, и он никому не расскажет, что когда-то, прощаясь с Ланкастером, он плакал.

Джон засунул руки поглубже в карманы и пошагал вон из парка, к Роуд-стрит, где играла огнями гостиница «Уэльс», в пивнушках звучали мощные мужские хоры, а далее тянулась вереница тускло освещенных витрин.

Он покидал Ланкастер с легким сердцем и глубокой печалью. Его никто не провожал. Он тихо стоял на перроне, но с мыслями был уже далеко-далеко, в новом мире.

Готфрид, глубоко вздохнув, выпрямился и, приспустив стекло, стал вглядываться в предрассветную мглу. Редкие огоньки совсем исчезли и неожиданно за поворотом встала стена деревьев. Крепкий морозный воздух щекотал ноздри, в автомобиле пахло кожей, приборный щиток горел зеленым. Джон провел рукой по лбу, будто желая отогнать тяжкие докучливые мысли. Бессонная ночь, проведенная в пути, отступила на задний план, и Джон взбодрился. Дорога еще несколько раз загибалась, являя новые неразборчивые пейзажи, которые Джон смутно угадывал по неясным признакам; потом ровным скатом устремилась в долину, где на фоне светлеющего неба высились черные башни. Автомобиль проехал вдоль литой решетки и въехал в открытые ворота, украшенные гербом. Потянулась прямая, как стрела, аллея дубов, застывших в выбеленном воздухе; затем открылась обширная освещенная площадка с мраморным заснеженным фонтаном посредине, и автомобиль затормозил у главного входа.

– Вот, мистер Готфрид, наше скромное жилище, – смеясь, сказал Анри. – Надеюсь, вам понравится здесь. Правда, не могу тоже самое сказать о Ричарде. Ну да ладно! Утро вечера мудренее, так ведь, мистер Готфрид? Желаю вам хорошенько устроиться и отдохнуть.

Они вышли из автомобиля; стук металлических дверей прозвучал слишком громко. Они прошли к двери с таким же, как на воротах, гербом, который Джон не успел разглядеть хорошенько.

Тут же створки дверей распахнулись, и на них хлынул свет.

– Доброе утро, Уотсон, – приветливо сказал Анри.

– Доброе утро, джентльмены, – ответил слуга с вытянутым лошадиным лицом, изборожденным глубокими морщинами.

– Мистер Готфрид, Уотсон покажет вам вашу комнату. Обустраивайтесь. Здесь спокойно и хватает ванн. – Он зевнул. – Я не спал всю ночь, кто мог предположить, что двухчасовой прибудет в шесть утра! Проклятые железнодорожники со своими профсоюзами! Хотя и их понять можно. Ну, а теперь я на боковую, и вам советую. Доброй ночи!

– Доброй ночи, Анри.

Юноша сбросил куртку на руки слуге и взбежал по лестнице.

– Идемте, мистер Готфрид, я провожу вас, – почтительно сказал дворецкий.. – Граф ожидает вас у себя, как только вы отдохнёте.

На Джона смотрели спокойные водянистые глаза.

– Желаете перекусить, сэр? Я сейчас же распоряжусь принести вам завтрак.

– Нет… Позже.

– Ну, тогда идемте. Прошу прощения, мистер Готфрид за темноту на лестнице. Наверное, что-то с проводкой. Сегодня ждем электрика.

Уотсон зажег керосиновую лампу, и они стали подниматься. В замке еще царила темнота, острые лучи света раздвигали мрак, и на стены ложились гигантские тени.

– Почему не свечу?

– Простите?

– Я спрашиваю, почему вы не взяли свечу?

– В галерее сильные сквозняки, свеча поминутно гаснет, – с серьезной миной ответил дворецкий.

– Жаль, это добавило бы остроты ощущений. Джону стало легко и весело. Они поднимались по нешироким лестницам, миновали несколько переходов и, раздеваясь, падая на постель, Джон подумал, что в этом старинном замке, наверное, имеется множество тайных ходов, мрачное подземелье с привидениями и такие запутанные коридоры, что, окажись он там, самостоятельно ему нипочем не выбраться на свет божий. В незашторенное окно уже заглядывало утро, снова медленно поплыл снег; хлопья кружились в полном безветрии и опускались на стекло, каменную стену, но Джон уже спал.

Проснулся он поздно, когда холодное и влажное солнце расплылось акварельным пятном невысоко от земли. Небо нависало низко, небо цвета золотистой охры, с желтыми подпалинами у горизонта. Воздух был густ, почти осязаем, на всем ощущалось излучение сонного зимнего солнца.

Джон лежал недвижимо, заведя руки за голову. В эту минуту он был чужд сам себе, предчувствие чего-то большого, значимого не покидало его. Он отдавал себе отчет, что ощущение связано с этим замком; будто он был здесь уже когда-то, пережил некую драму, и сейчас возвращается назад, потому что верен себе. Быть может, это было впечатление от сна, оставившее у Готфрида лучезарное воспоминание. Джон не смог бы его описать, так как погрузился в него, как в вату или облака, но он знал, что свое подтверждение сны найдут в реальных вещах.

Он лениво поднялся, не спеша закурил, долго глядел в окно. Башенки и зубцы восточной стены покрывал снег, отчего, по закону контраста, лес вдали казался черно-синим, рваные края врезались в небо, а пологие склоны имели молочный оттенок. Свет обрисовал форму их тел, их крыльев, и в отблесках казалось, что их окутывал сияющий нимб.

Все это было новым для Готфрида, исполнено величия. В Ланкастере, в городской суете и многолюдности все было не так. Обряды дня… Обряды, и ничего более.

В дверь постучали. На пороге стоял слуга, невысокий стройный юноша, южанин, с косым пробором и широкими бровями.

– Сударь, граф желает видеть вас, – почтительно сказал он.

– Да-да, иду, – приглушенно отозвался Джон. Он уже одевался и никак не мог совладать с запонкой.

Сопровождаемый слугой, Джон прошел полутемный коридор, широкую галерею со странным искусственным освещением, спустился по лестнице, устланной ковром, на второй этаж. Здесь располагались комнаты владельца замка.

Граф был еще не стар, но не мог бы назвать себя человеком, полным сил. Страдая от болезни сердца, он много курил и считал, что жизнь свою положил на жертвенник политики, этой ненасытной, убогой стервы. В двадцать втором году, когда на смену коалиционному кабинету Ллойд Джорджа пришло правительство консерваторов, граф Генри решил, что с него довольно. Вся эта канитель, газетная шумиха вокруг правительства, жесточайшего экономического кризиса, когда промышленное производство сократилось на одну треть, усиление профсоюзом, листовки и требования… Растерянность в правящих кругах. Вот расплата за честолюбивые планы Великобритании! Империалистическая война, священная война, с высокими идеалами!

Все, казалось, было рассчитано верно, и конечный результат – захват германских колоний – казался вполне достижимой целью, а ведь еще у Турции имелись соблазнительные владения на Ближнем Востоке. Граф Генри прекрасно помнил тот теплый ветреный день четвертого августа четырнадцатого года. Гайд-парк был оживлен, полон цветущей публики. На открытой площадке играл оркестр, и ветер надувал белые скатерти, как паруса. В тот день Аде ль, юное целомудренное создание, оказалась рядом и просто ослепила его, и он был счастлив, как никогда. Но именно в этот день Великобритания ввязалась в бойню, объявив войну Германии… В конечном итоге, его страна собиралась не воевать, а только поддерживать союзников. Но германский блок оказался крепким орешком, настолько, что был не по зубам даже России. В итоге, Великобритания демобилизовалась и в состоянии шока подсчитывала потери. Что он мог сделать? Не было никакой войны! Ничего не было! Ведь жизнь, это не только труд, власть, не только деньги. Это – любовь. Простая и сокрушительная истина. Граф был у ног Адели…