В дверь деликатно постучали, и тут же просунулось в проем востренькое лицо рыжей лаборантки Риточки:

– Ольга Васильна, вас там к телефону… Из инфекционного отделения… Сказали, срочно!

– Да, да… Скажи, иду. Спасибо, Риточка!

Ольга встала, оправила на бедрах белоснежный халатик, глянула Кате в лицо. Переступив на каблуках, вздохнула, строго погрозила пальцем:

– Не кисни, слышишь? Не нравишься ты мне, Катерина, ой не нравишься! Совсем взгляд мертвый!

– Ладно. Иди уже. Взгляд ей не нравится, надо же… Откуда ему живому-то взяться, интересно?

– Я вечером к тебе домой заскочу, поговорим еще… Все, я побежала!

– Давай…

Конечно, Ольга разнесла новость по всей больнице. Можно было, конечно, и не рассказывать ей… Уехал, мол, Паша по своим делам, скоро вернется. Но разве от жадного бабьего любопытства что-то утаить можно? Бабье любопытство, тем более любопытство коллективно усиленное, все нюансы острым собачьим носом за версту чует. Нет, ничего не утаишь… Любопытные быстро проведут расследование не хуже самого Шерлока Холмса вместе с доктором Ватсоном, свяжут в один узелок и анализ, и синтез, и выводы соответствующие сделают. А в процессе еще и такую кучу подробностей присовокупят, каких и близко не могло быть. Бабы, они везде бабы. Хоть медики, хоть учителя, хоть дорожные работницы в оранжевых телогрейках. Так что уж лучше сразу – всю правду в лоб…

А насчет первого месяца Ольга оказалась права. Он самый трудный. Катя продиралась через него, как через терновый кустарник. Через шепотки за спиной, через любопытное молчаливое сочувствие, через жалость, иногда вполне себе искреннюю, но оттого почему-то еще более противную. И через бабье злорадство, куда ж без него. Но все это было сущей ерундой по сравнению с собственной болью, ни на секунду не проходящей, даже во сне…

Однажды ее вызвал к себе Маркелов. Вошла, села на край стула, как школьница, сложила руки на коленях, глянула на него грустно. Он, конечно же, глаза отвел. Потом вздохнул, пробубнил виновато:

– Я про Павла хотел спросить, Катюш… Может, новости какие есть? Может, передумал да вернется скоро, а? Как думаешь?

– Он не вернется, Иван Григорьевич. И не спрашивайте меня больше, пожалуйста. Я и без того на честном слове держусь.

– Да, понимаю… Прости Катюш.

– Ладно. Можно, я пойду, Иван Григорьевич?

– Да, подвел он меня… – будто не услышал ее просьбы Маркелов, глядя в окно и с болезненной гримасой хватаясь за правый бок. – А я уж совсем на покой собрался, ага… Как говорят, на заслуженный отдых. Видать, не заслужил я его, отдыха-то. Придется и дальше пахать…

– Да отчего же, Иван Григорьевич? Вон, оглянитесь на дверь – полно желающих занять ваше место. Только объявите вакансию – столпотворение будет, по головам пойдут.

Катя и сама удивилась, как насмешливо, даже немного зло, у нее это прозвучало. А впрочем, так ему, Маркелову, и надо! Нашел, с кем о своем заслуженном отдыхе рассуждать! При чем тут его драгоценное место, когда… Когда у нее самой…

– По головам – это точно, это ты правильно подметила, Катерина… – не заметив ее смятения, грустно кивнул Маркелов. – Вот именно, что по головам… А Пашка – он другой был. Его деньгами да карьерой не купишь. Для него главное, чтоб дело свое хорошо делать. Сейчас уж мало таких людей осталось, а вскорости и вовсе не будет. Поверь мне, старику, вовсе не будет! Не медики будут, а эти, как их… Слово такое модное… Менеджеры, во как! А Пашка – нет, он настоящий!

– Ну… Что тут сказать… Поставьте ему памятник во дворе…

– Что говоришь, не понял?

– Памятник во дворе, говорю, поставьте! Можно прямо у больничного крыльца, чтоб всем видно было. Изваяйте в мраморе, а лучше в бронзе… Хотите, фотографию дам? Вам в полный рост найти или по пояс, чтобы для бюста хватило?

Маркелов хмыкнул, сдернул с носа очки, глянул слегка обиженно. Потом еще раз хмыкнул, улыбнулся виновато:

– Прости… Прости меня, Кать, старого дурака, забылся немного. Тебе ж наоборот хочется, чтобы я его ругал по-черному. Прости, Кать, не могу я его ругать… Хотя и тебя прекрасно понимаю, что ж. Хочешь, внеплановую премию выпишу?

– Не надо, Иван Григорьевич. Я за тридцать сребреников не продаюсь.

– Ишь ты… Гордая, значит. Я слышал, ты в положении?

– Да.

– И…что думаешь делать?

– Ничего. Абсолютно ничего. Пусть все идет, как идет.

– Что ж, тоже вариант… Твой выбор, тебе решать. Дети – это замечательно, знаешь, в любых обстоятельствах… Ладно, надоел я тебе своим брюзжанием, понимаю.

– Можно, я пойду, Иван Григорьевич?

– Иди. Да и мне работать надо. Не заслужил я отдыха, не заслужил… Эх, а как бы славно было… Я на пенсию, Паша на мое место… Ладно, еще раз прости меня, Кать. Иди…

Слезы она при Маркелове сдержала, зато потом плакала долго, закрывшись в кабинете. И по улице шла с опухшим красным лицом.

Вечером Леня привел Никитку, сел на кухне, глядя на нее внимательно.

– Опять плакала, да?

– Не надо, Лень… Чаю хочешь? У меня свежий кекс с изюмом есть.

– Давай…

Он улыбнулся, снова поднял на нее грустные глаза рыцаря Дон Кихота. Катя отвернулась – зачем он так внимательно смотрит? Не дай бог, собирается в душу залезть…

Нет, Леня очень хороший, конечно. Тихий и добрый человек. Но… Это ж не мужчина в конечном итоге, это серая тень мужчины. Бледный, худой, некрасивый… На таких мужчин женщины никогда не обращают внимания. Острая на язычок Ольга метко его назвала – Дон Кихот… Рыцарь печального образа. Точнее и не скажешь. Особенно если в Дульсинеях представить его блаженную Надю.

– Лень… Давно хочу с тобой на одну щекотливую тему поговорить, да все как-то… Не соберусь. Может, мне смелости не хватает…

– Это ты о Наде, наверное? То есть о ее странностях?

– Ну, в общем… А ты тоже заметил, да? Это болезненное стремление к чистоте… Похоже на манию, Лень. Надо что-то с этим делать, по-моему.

– А что с этим сделаешь? Уже ничего не сделаешь, Кать…

– В смысле? Чего ты так, а?

– Как?

– Ну… Очень уж пессимистично настроен!

– Я не настроен. Я давно уже все знаю. Только я не думал, что проблема уже в глаза бросается. Да, это очень плохо, если бросается… Это просто ужасно, Кать… Я думал, есть еще время…

Катя села на стул, глянула Лене в глаза.

– Она что… Она и впрямь больна, да?

– Да, Кать, больна. Я год назад возил ее в область, показывал психиатрам.

– И… что?

– Да ничего хорошего. Сказали, ничем помочь не могут, это необратимый процесс. А дальше будет еще хуже. Сказали, надо приспосабливаться как-то.

– Нет, что значит приспосабливаться? Странные какие! А госпитализировать? А лечить?

– Да бесполезно, Кать. Объясняю же, это лечению не поддается, можно только хуже сделать. Такая форма расстройства особенная, медленно прогрессирующая. Да ты не бойся, Надя не опасна в социальном смысле и никогда опасной не будет… Просто… А в общем, не бери в голову. Это уж мой крест, мне его нести. А ты не говори никому, ладно? Никто ведь в больнице еще не заметил… Пусть она пока работает. Это уж потом, когда нельзя будет скрыть…

– Нет, нет, Леня, я никому не скажу!

– Спасибо, Кать… Да, пусть пока будет все как есть. Пока Танюшка маленькая. А то ведь знаешь, какие сейчас дети… В школу пойдет, а там засмеют. Клеймо поставят – мать сумасшедшая.

– Лень… А потом-то что? Ну, когда…

– Да ничего. Говорю же, мой крест. Будем жить, как получится. Я сильный, я и тебе буду помогать, чем смогу… Так, по-соседски, и выживем, и детей поднимем. Ничего, Кать, прорвемся… Ты мне чаю-то нальешь, нет? Что-то в горле совсем пересохло…

– Да, Лень, сейчас, сейчас… Конечно… Конечно, мы прорвемся, Лень…

Они молча пили чай, глядели в окно. Было слышно, как тихо возится в своей комнате Никитка. Подул ветер, бросил в окно тополиные листья, не успевшие дозреть до сентябрьского благородства, жухлые от первых заморозков. Какая-то неправильная выпала нынче осень, совсем не праздничная. Что у людей, что у природы. Холодная, неуютная.

– К тебе гости, Кать… – мотнул головой в сторону окна Леня, указывая на идущую по двору Ольгу. – Ладно, я пойду… Не буду мешать.

– Ты нам не помешаешь, Лень.

– Ну, все равно… Так мы договорились, да? Ты пока никому… Тем более, Ольге…

– Конечно! Можешь даже не думать, Лень!

– Спасибо…

Леня вышел, вежливо придержал дверь для Ольги. Та улыбнулась ему снисходительно. А глядя в окно в его печальную спину, проговорила вдруг с раздражением:

– Смотреть противно, мямля, а не мужик! И чего этот несчастный к тебе повадился, Кать? Неужели от Надьки по-тихому отделаться хочет?

– Оль, прекрати. У тебя, как всегда, больная фантазия.

– Не скажи… У этих с виду смиренных о-го-го какие черти в тихих омутах наплясывают. Я знаю, что говорю.

– Все-то ты знаешь…

– Да, я все знаю. И даже про твое интересное положение знаю, между прочим. Чего сама-то мне не сказала? Я аж обалдела, когда узнала…

– А чего обалдела-то? Подумаешь, обыкновенное бабье положение!

– Ну, это смотря для кого… Для тебя, например, совсем не обыкновенное. Неужели рожать будешь?

– Буду.

– Назло Романову, что ли?

– Да. Назло Романову. Пусть так – назло…

– Тогда ты полная идиотка, Кать. Просто полнейшая. Ну что ты ему докажешь, что?

– Ничего я не собираюсь доказывать. Просто… Пусть знает и пусть мучается.

– А, вон в чем дело… Я об твою дверь насмерть разобьюсь, пусть тебе хуже будет, да? Нет, все– таки странная ты, Кать… Ну, разобьешься ты, ну, помрешь. А ему все равно. И что ты доказала? Нет, не понимаю тебя, хоть убей. Тем более, ты его и не любила вроде…

– Да откуда ты знаешь, любила я его или нет?!

– Потому что так не любят, как ты. Потому что он для тебя не любимым мужчиной был, а просто стеной. В твоем воображении выстроенной стеной. Я его слепила из того, что было, ага? Что построила, то и присвоила? Нет, Кать… Романов не может быть просто стеной, он из другого теста сделан. Ему надо все время ощущать себя живым и любимым организмом… Любимым, понимаешь?

– А ты и про Павла все знаешь, да? Может, ты профессией ошиблась, Оль, и тебе не эритроциты в крови надо считать, а человеческую душеньку в микроскоп рассматривать? Чего ты лезешь вечно со своими дурацкими выводами?

– Они не дурацкие, Кать. В том-то и дело, что они не дурацкие.

– Да? А ты откуда знаешь? Ты ведь, насколько я понимаю, ни с кем и никогда рядом не жила. Ты даже не знаешь, каково это, жить с мужчиной рядом изо дня в день. Не знаешь, а меня учишь! Ты сама-то любила кого-нибудь, а? Умная какая! Да любовь в семейной жизни вообще дело десятое, к твоему сведению!

– Да-а-а? – насмешливо подняла брови Ольга. – Ты и впрямь так считаешь?

– Да! Я так считаю! Семейная жизнь – это прежде всего долг… Мужчина обязан понимать свой долг перед семьей, перед детьми… Его основная задача – посвятить себя семье, чтобы его женщина была уверена в будущем. А когда женщина уверена, тогда и семья есть.

– Значит, мужчина должен как бы самоуничтожиться, что ли? И служить женщине? То есть служить ее неколебимой в нем уверенности?

– Да, именно так. Тогда он настоящий мужчина, честный и порядочный. Он не может принести женщине горя. Априори не может.

– У-у-у… Я и не подозревала, какая ты в этом смысле дура дремучая, Кать… Ну, а если мужика угораздило в другую влюбиться, тогда что?

– А ничего! Перетерпеть должен. Пересилить себя должен. На нем же ответственность лежит за жену, которая от него зависит! При чем здесь влюбился или не влюбился?

– Да с какой стати?! Каждый человек имеет право на любовь и счастье, никто ничего никому не должен!

– Да? Ну, конечно, как же… Конечно, со стороны хорошо рассуждать на тему чужой беды… – снисходительно глянула на Ольгу Катя. – А посмотрела бы я на тебя, если б ты на моем месте оказалась! Если бы с тобой так… И вообще, уходи, Оль. Не хочу с тобой больше разговаривать. И дружить не хочу. Что это за дружба, когда побольнее ударить норовят… Уходи, мне надо Никитку спать укладывать.

– Кать, да я же как лучше хотела… Чтобы ты очнулась, наконец.

– Все, я очнулась. Уходи.

– Зря ты так… Пожалеешь ведь.

– Да, наверняка пожалею. А сейчас уходи, плохо мне…

Ольга ушла, хлопнув дверью. Катя опустила лицо в ковшик ладоней, снова расплакалась, уже в который раз за день. Могла бы не плакать, конечно, но после слез было легче жить. Будто передышка наступала… Хоть маленькая, но передышка в этой новой и, казалось, абсолютно невыносимой жизни.

В начале второго месяца новой жизни пришел перевод от Павла. На довольно приличную сумму. Она долго разглядывала серенький бланк извещения, потом сложила его аккуратно пополам, провела несколько раз подушечками пальцев по сгибу… И почти бегом направилась в почтовое отделение – не терпелось отправить деньги обратно. Пока шла, представляла себе лицо Павла в момент, когда он получит уведомление о возврате… Было, было внутри ощущение душевного подъема, обманчивого, конечно же, как мыльный пузырь. Но все равно – было…