Алисса Джонсон - Леди-наследница

Потом она вытерла лицо рукавом, сделала глубокий, успокаивающий вздох и сказала себе: «Хватит». Хватит плакать по Гидеону, хватит страдать по нему. У нее есть стержень и есть гордость. Она может и будет держаться за их силу, пока не исцелится сердце. А оно исцелится. Может, оно уже не будет прежним, может, уже не будет таким открытым, как раньше, но оно исцелится. Она позаботится об этом. У нее нет выбора.

Она встала с пола, отряхнула юбки и принялась строить планы, которые не включали лорда Гидеона Хаверстона. Ей надо добраться до Мердок-Хауса, и надо добраться туда на чем-то другом, не в почтовой карете. Другим пассажирам не понравится останавливаться всякий раз, когда ей станет плохо. Верхом на лошади было бы идеально, но она никогда в жизни не проводила день в седле. Ей придется нанять собственный экипаж с кучером. Ничего другого не остается. Расходы нанесут весьма ощутимый удар по ее бюджету, но она найдет способ их компенсировать.

Полная решимости, чувствуя себя сильнее, чем когда покидала дом леди Гвен, она направилась к двери, намереваясь привести свой план в исполнение. Она прошла половину комнаты, когда услышала из коридора крик:

— Уиннифред?! — Голос приблизился. — Уиннифред!

Гидеон.

Чистейший инстинкт погнал ее к двери и заставил распахнуть ее. Гидеон стоял с другой стороны двери, растрепанный, изможденный и невозможно красивый… подлец.

— Уиннифред.

Он произнес ее имя как молитву.

Она захлопнула дверь у него перед носом.

Гидеон уставился на закрытую дверь и услышал громкий щелчок поворачиваемого замка. На одно короткое мгновение, когда Уиннифред появилась, ему показалось, что все осколки его разбитого мира снова соединились. Все тело обмякло под грузом облегчения. Он нашел ее. Она цела и невредима, и невозможно красива, и…

Но тут она захлопнула дверь, снова рассыпав осколки мира и искусно напомнив ему, что она по-прежнему ужасно зла. Вероятно, во время своих поисков ему следовало бы подумать о такой вероятности, но он так спешил найти ее, так был переполнен тревогой и раскаянием, что не мог думать ни о чем другом.

И не в этом ли заключается самая суть его грехов? Слишком долго он думал только о своем страхе, о своем прошлом, о своих желаниях и нуждах. Не поздно ли теперь это исправить? Не слишком ли долго он ждал, чтобы образумиться? Неужели был настолько слеп, настолько эгоистичен, что потерял ее? С этим он не смирится. Ни за что. Она — самая большая часть его мира. И он вновь завоюет ее, даже если ему для этого потребуется вся оставшаяся жизнь. И начнет прямо сейчас… как только придумает, как начать.

— Отпереть вам дверь, милорд?

Гидеон оглянулся. Он и забыл про хозяина постоялого двора. Гидеон бросил на него неприязненный взгляд.

— А разве леди желает, чтоб ее дверь отперли?

Трактирщик потоптался на месте, поскреб плешь, словно пытаясь выцарапать из нее ответ, и, наконец, пожал плечами.

У Гидеона зачесались руки ради безопасности других постоялиц выхватить у него кольцо с ключами. Он указал тростью в коридор.

— Уходите.

Трактирщик зашаркал прочь, оставив Гидеона наедине со своими мыслями. С минуту он просто стоял перед комнатой Уиннифред, пытаясь обрести почву под ногами и найти правильные слова. Наконец он поднял руку и тихо постучал в дверь.

— Уиннифред?

— Уходи.

О да, она в ярости.

— Ты здорова? — Ему надо знать наверняка. — С тобой все в…

— Никогда не было лучше.

Он дал еще одной волне облегчения омыть себя, прежде чем заговорил снова:

— Открой, пожалуйста, дверь.

— Ни за что.

— Я приехал извиниться.

— Как благородно с твоей стороны.

— Тебе не обязательно впускать меня. Просто… чуть приоткрой…

— Нет.

— Тогда слушай. Просто слушай. — Он положил ладонь на дверь и заговорил сквозь дерево: — Я хочу нести ответственность за тебя.

— О, поди к дьяволу…

— Постой. Дай мне закончить, пожалуйста. — Не услышав возражений, он прикрыл глаза и заговорил от сердца: — Я хочу заботиться о тебе. Всегда буду этого хотеть. Ты можешь сейчас прогнать меня. Можешь не пускать меня на порог. Можешь выйти за другого и навсегда вычеркнуть меня из своей жизни. Но я всегда буду хотеть заботиться о тебе, Я хочу видеть тебя счастливой… потому что всегда буду любить тебя.

Его признание было встречено молчанием. Из-за двери не доносилось ни единого звука. Он открыл глаза и уронил руку. Неужели она больше не слушает? Неужели решила не верить ничему, что он говорит? Неужели выскользнула через окно?

— Уиннифред, где ты?

Ответ пришел в форме тихого щелчка отпираемого замка и скрипа петель, когда Уиннифред приоткрыла дверь. Она стояла прямо за дверью, дошло до него, и он сделал маленький шажок назад, чтобы дать ей немного пространства. Она слушала и готова слушать дальше — оба знака очень хорошие.

Выражение ее лица, однако, было не таким ободряющим. В янтарных глазах плескался океан скептицизма, и то, как она стояла в дверях, готовая сорваться и убежать, поведало ему, что она далека от того, чтобы броситься в его объятия. Но она слушала и теперь открыла дверь. Этого оказалось достаточно, чтобы зажечь небольшой огонек надежды.

— Ты любишь меня? — проговорила она недоверчиво и настороженно.

— Да. — Ему пришлось стиснуть руку в кулак, чтобы не потянуться к ней. — Знаю, что дал тебе мало причин верить…

— Ты любишь меня? — настаивала она. — Ту женщину, которую встретил в Шотландии? Ту женщину, которая иногда носит брюки и время от времени…

— Я знаю, кто ты. Я знаю тебя лучше, чем свои пять пальцев. Знаю, что ты не умеешь танцевать. Знаю, что ты предпочитаешь кремовую начинку фруктовой. Знаю, что ты научилась ругаться, посещая тюрьму, и проиграла шестипенсовик мальчишке, чтобы научить его читать. Я знаю, что обидел тебя, говоря об ответственности и долге. — Он наклонил голову в попытке поймать ее взгляд. Было жизненно необходимо, чтобы она поняла и поверила в то, что он скажет дальше: — Ты не обуза, Уиннифред. И никогда не будешь обузой. Мне нет оправдания за то, что я так пренебрег твоими чувствами, произнося эти бессердечные слова… разве только… разве только то, что я очень сильно люблю тебя, и это…

— Но хочешь ли ты?

— Любить тебя? — Он выпрямился, рискнул и потянулся к ее руке. Огонек разгорелся чуть ярче, когда она не убрала руку. — Да, это ужасно пугает меня. Мысль о детях меня ужасает. Мысль о том, что что-то может случиться с тобой, что я могу позволить чему-то случиться с тобой, пугает меня до чертиков и всегда будет пугать. — Он легонько сжал ее ладонь. — Но я не избавлюсь от этого страха ни за какие коврижки. Потому что лишиться его — значит потерять тебя и наших будущих детей. Я… я хочу этого — тебя, и детей, и каждое мгновение страха и счастья, которые приходят с любовью. Я хочу этого. Всего этого.

Скептицизм постепенно исчезал. Гидеон видел, как боль и настороженность покидают ее черты.

— Ты любишь меня, — повторила она, но теперь сказала это с убежденностью и первым намеком на улыбку.

— Да, — Он медленно привлек ее ближе, пока платье не коснулось его. — Да. Всем сердцем и душой. Если ты не веришь ничему, что я сказал…

— Я верю тебе.

— Правда? — Надежда больше не была маленьким огоньком, теперь это был ослепительный свет, который рассеял остатки страха и сомнений. — И в то, что ты никогда не можешь быть бременем? И что я сожалею? Я так сожалею, Уиннифред! Ты была такой храброй, а я таким слепым и эгоистичным.

— Я определенно верю этому. Всему этому.

Всему. И хорошему, и плохому. Он не мог постичь величину своего везения, как и не мог не просить о большем.

— Я знаю, что мало сделал, чтоб заслужить это, но я надеялся… я очень надеялся, что, несмотря на мои ошибки и недостатки, ты, возможно, согласишься подумать над тем, чтобы… нести такую же ответственность.

— Это нелепейший способ спросить, люблю ли я тебя.

— Знаю.

— Но он тебе подходит. — Она протянула руку и обхватила ладонью его лицо. — Да. Я люблю тебя.

Все кусочки снова встали на место. Он сделал глубокий вдох и набрался смелости.

— Ты выйдешь за меня?

Она тоже глубоко вздохнула и сказала:

— Да.

Он издал радостный вопль, бросил трость, схватил ее за талию и оторвал от пола, намереваясь целовать до тех пор, пока они оба не задохнутся.

— Погоди.

Она, смеясь, отвернула голову в тщетной попытке увернуться от губ. Он поцеловал ее в щеку. Потом в лоб, нос, волосы — всюду, куда смог дотянуться.

Она игриво хлопнула его по плечу.

— Погоди. Есть еще кое-что.

Моментально посерьезнев, он поставил ее на ноги, но рук не разжал.

— О чем ты?

Что бы это ни было, он выяснит, он исправит, или что там еще надо сделать. В эту минуту он поклялся, что достанет ей звезду с неба, если она попросит.

— Я о Лондоне, — объяснила она смеясь. — Я знаю, здесь твой дом, и это красивый город, но…

— Это красивый город, — согласился он. Убрал ее волосы с лица и быстрым поцелуем прижался к губам. — Полагаю, мы захотим наезжать сюда время от времени. Особенно когда здесь будут Лилли и Люсьен.

— Наезжать, — отозвалась она, и ее улыбка стала еще ярче. — Да, я бы хотела наезжать из Мердок-Хауса.

— При одном условии, — согласился он, любуясь ее ослепительной улыбкой. — Мы расширим дом. Я снова привык к обширному штату прислуги. И я хочу большую музыкальную комнату. — Он снова приподнял ее над полом и нежно коснулся губ. — Я желаю танцевать со своей женой.

Бракосочетание маркиза Энгели и мисс Лилли Айлстоун было предметом пересудов всего высшего света. Не столько из-за положения жениха, или красоты невесты, или того факта, что такого замысловатого, такого тщательно продуманного ухаживания Лондон не видел уже давно, сколько потому, что пара, очевидно, временно свихнувшаяся от своего близкого супружеского счастья, решила сыграть свадьбу в каком-то захолустном имении лорда Гидеона Хаверстона где-то в шотландской сельской глуши. На какой-то непривлекательной маленькой ферме под названием Мердок-Хаус.

Это было в высшей степени необычно. Члены общества кривили губы на такое ужасное отсутствие вкуса, высказанное парой, перешептывались о нелепости устраивать деревенскую свадьбу во время малого сезона и тщательно проверяли свою почту с надеждой и ожиданием получить приглашение.

И все они были разочарованы.

Единственными гостями в день свадьбы были члены семьи, Томас Браун и коза по имени Клер.

Коза явилась сюрпризом для Уиннифред. Она была уверена, что плотно закрыла дверцу стойла. Но Клер была тут как тут, безмятежно лежа в траве между леди Гвен и Томасом — который, как сильно подозревала Уиннифред, имел непосредственное отношение к бегству Клер, — пока Лилли и Люсьен стояли перед в викарием на берегу озера.

Уиннифред счастливо вздохнула. Полгода назад на этом же самом месте она вышла замуж за Гидеона.

Через неделю после их с Гидеоном возвращения в Мердок-Хаус прибыл лорд Энгели со специальным разрешением, а вскоре после него приехали Лилли и леди Гвен.

Не желая, чтобы Ховарды имели какое-то отношение к ее свадьбе, Уиннифред послала в Лэнгхолм за другим викарием и на следующий день вышла замуж за Гидеона, глядя, как в утреннем солнце светлеют его глаза, пока они обмениваются брачными обетами.

Он пообещал любить и лелеять, и она пообещала любить, лелеять и слушаться.

Она перевела глаза с новобрачных на человека, стоящего с ней рядом. Она не представляла, как можно не любить Гидеона, не лелеять его. Решив, что исполнение двух обетов из трех совсем не так уж плохо, она взяла его под руку.

Он посмотрел на нее и улыбнулся теплой улыбкой, согревшей ей сердце.

До приезда Гидеона она считала себя счастливой. Верила, что заботится о доме, который устроила для себя и Лилли. Но теперь-то она понимала, что просто довольствовалась тем, что было, за них обеих.

Сейчас, наблюдая, как Лилли смеется и целует своего новоиспеченного мужа, и слушая мычание своих коров на пастбище, Уиннифред подумала, что вот он, тот свет, те звуки и те голоса, которые она представляла в первый день своего приезда в Мердок-Хаус. Здесь жизнь и смех, и радушный прием.

Она взглянула на сильную руку Гидеона, накрывшую ее ладонь.

Здесь ее дом.