— Ты же знаешь, что береженого Бог бережет. Лишняя осторожность никогда не помешает, если замок проклят.

Абигайль проговорила эти слова совершенно спокойно, и Александра решила, что ослышалась.

— Что ты сказала?

— Я сказала, что замок проклят. Разве это не здорово? Морини вчера рассказала мне.

— Что за чепуху ты несешь, сестренка?

— Это вовсе не чепуха, а исторический факт. История связана с англичанином, который приехал в замок несколько веков назад и наградил дочь синьора ребенком, — серьезно сказала Абигайль. — Он, конечно, проявил отвратительную беспечность, но разве можно ждать от мужчины чего-то иного? Короче, синьор поймал парочку, когда она собиралась бежать. Англичанин был слишком благороден, чтобы стреляться на дуэли с отцом своей возлюбленной, но между ними все же что-то произошло — мужчины, что с них взять, — и синьор получил смертельную рану. Перед смертью он проклял англичанина, свою дочь и заодно всех обитателей замка, среди которых была даже его собственная старая няня. Впрочем, при сложившихся обстоятельствах вряд ли можно было ожидать, что оскорбленный итальянский отец, истекая кровью на камнях своего замка, не стал бы раздавать направо и налево проклятия. Лично я была бы разочарована, поступи он иначе.

Александра рассмеялась:

— Абигайль, все это чепуха. Посмотри вокруг. Все домочадцы буквально сияют здоровьем. О каком проклятии может идти речь?

— Но оно есть. Спроси у Морини. Ужасная история. И пока оно не снято, неудачи будут преследовать тех, кто…

— Абигайль!

— Полагаю, именно из-за проклятия мы сумели выторговать такую низкую арендную плату.

— Абигайль!

— Что?

— Ради всего святого, дорогая, опомнись. В твоих жилах течет хорошая разумная британская кровь — по крайней мере, теоретически, — и я имею основания ожидать от тебя чуть больше хладнокровия.

Александра отряхнула рукав и стала с интересом следить за перемещением жареного ягненка, которого как раз внесли на большом блюде в столовую и торжественно водрузили на стол. У нее тут же заурчало в животе, и юбки почему-то не приглушили этот громкий звук.

— Какие к черту проклятия? И без этого проблем хватает.

— Ладно, — не стала спорить Абигайль и направилась к столу. — Только, когда начнутся несчастья, не говори, что я тебя не предупреждала.

«Не буду, — подумала Александра, — тем более что я вполне способна создавать бедствия сама».

Глава 11

— Я должен поблагодарить вас за великолепный чай, — сказал наконец Дельмонико, встал и взял шляпу. — Меня не покидает чувство, что сегодня я явился тем, что французы называют de trop[2].

— Вовсе нет, — сказал Финн и начал убирать со стола посуду. — Леди Морли как раз собиралась уходить.

Он вздрогнул, вспомнив, как касался кончиками пальцев маленьких костяных пуговиц на ее платье, и подумал, как легко было бы их расстегнуть.

— Не сомневаюсь, — ответил Дельмонико и сразу переключился на другую тему: — За последние месяцы вы достигли больших успехов. Полагаю, вас можно поздравить.

— Но не таких, как вы, если судить по слухам. — Ее мягкие губы касались его губ, а язык… Он отнес посуду в мойку и чуть помедлил, прежде чем повернуться к итальянцу. — О вас много пишут в газетах.

Дельмонико безразлично пожал плечами:

— Это все мои друзья. Это же Рим. У меня много друзей, и они не умеют сдерживать свой энтузиазм. Вы правильно поступили, мой друг, спрятавшись здесь, в глуши.

— Ну, не так уж надежно я спрятался. — Финн присел на край стола. Ее руки, обнимающие его за шею, нежные пальцы, касающиеся его кожи, низкий грудной голос, произносящий его имя. — Вы, по-моему, легко меня нашли.

Дельмонико довольно улыбнулся:

— У нас есть общие знакомые. Я направлялся во Флоренцию и решил, что непременно должен навестить по пути своего друга Берка.

— Вряд ли это было вам по пути. Скорее, наоборот. Вам пришлось совершить изрядный крюк. — Ее пышные груди, прижимающиеся к его груди. Они такие округлые и мягкие, и даже слишком большие, по его экспертному суждению, для одной руки: ему следовало использовать обе, и еще рот… — Поэтому я особенно польщен.

— Ради удовольствия встретиться с вами я согласен на любые неприятности, — заверил Дельмонико, еще раз взглянул на автомобиль и кивнул: — Хорошая машина. Возможно, вы сможете переубедить меня Относительно электромотора. Жду вас в июле.

— С нетерпением жду встречи, — сказал Финн и выпрямился. — Вы знаете, как выйти обратно на дорогу?

— О да, не беспокойтесь, — ответил Дельмонико и с улыбкой постучал себя пальцем по лбу. — Я прекрасно ориентируюсь. К тому же ваш садовник подробно объяснил мне, как вас найти.

— Джакомо? Ну, конечно. Я обязательно должен найти его, поблагодарить и извиниться за беспокойство. Сегодня утром он направил ко мне целый легион помощников.

Почувствовала ли она, как затвердела его плоть, прижимающаяся к ней? Хорошо, что на нем был халат, а на ней — платье, юбки и все такое.

Губы Дельмонико скривились в усмешке.

— Возможно, он считает, что вам здесь одиноко.

— Не сомневаюсь.

На ней был тот же корсет, который она носила в марте, когда он имел возможность созерцать тонкие белые кружева, едва прикрывающие грудь…

— Но я вижу, что мыслями вы где-то очень далеко отсюда, — сказал Дельмонико и надел шляпу. — Насколько я понимаю, вы думаете об электрической батарее. Желаю вам с ней удачи.

Финн усмехнулся:

— Но не слишком большой, разумеется.

— Ха-ха! Вы все правильно поняли.

«Финн, милый, чудесный Финн».

Неужели она на самом деле так думает?

Он проводил Дельмонико до двери, пожал ему руку и попрощался. Когда итальянец удалился на приличное расстояние — дошел до виноградника, Берк закрыл дверь. Несколько мгновений он стоял, прислонившись спиной к двери и прислушиваясь к громкому шелесту листвы. Солнечный день клонился к тихому вечеру.

Наконец-то он один. Только теперь он не одинок. Рассеянно скользя взглядом по мастерской, он везде видел ее: под машиной, в буфете, у стола. Он представил ее, стоящей в середине комнаты и устремившей на него такой взгляд, словно в его распоряжении был ключ к тайнам мироздания, и закрыл глаза.

Она целуется как парижская танцовщица.

Финн никогда не встречал подобных женщин. Он вообще редко общался с представительницами прекрасного пола. Одинокий юнец, ненавидевший клише, избегал тесного общения с молочницами и потому сохранил целомудрие до середины своего первого года пребывания в Кембридже. Там он встретил богемную интеллектуалку — женщину из Гертон-Колледжа, которая курила длинные сигареты и игнорировала стандарты нравственного поведения. Она показалась ему воплощением чувственной женственности. Пара месяцев общения с ней привила ему стойкое отвращение и к курению, и к богемным интеллектуалкам.

В его жизни было еще несколько женщин — покладистая вдова, муж которой был университетским профессором, и склонная к нимфомании владелица кембриджского паба, в который он привык захаживать. Общение с последней отвратило его от нимфоманок, но, к счастью, не от пабов. В отношениях с этими женщинами сердце не участвовало.

Финн не был монахом, но не был и распутником. До недавнего времени он всегда умел контролировать свои сексуальные желания. Даже во взрывоопасные пятнадцать лет, неожиданно увидев прямо перед носом огромные обнаженные груди молочницы, он сумел (приложив героические усилия) уйти и успокоиться. Он никогда не вступал в случайные связи, никогда не просыпался утром в чужой постели, ненавидя самого себя. В общем, что касается его отношений с женщинами, он мог спокойно оглядываться назад, осознавая, что ему не в чем себя упрекнуть.

Так было раньше.

Его взгляд устремился на длинный стол у стены и остановился на вскрытом конверте. Он прочитал письмо матери накануне вечером, когда собирался идти в замок ужинать. Тогда уже совсем стемнело и только маленькая лампа отбрасывала тусклый свет на выщербленную деревянную столешницу, в центре которой стояла батарея, а вокруг были разбросаны провода и инструменты.

Письма от Матери были как донесения с поля боя: блестящие победы, обидные поражения, планы и стратегические решения, противоречивые рассказы о ходе боев, и, конечно, вопросы снабжения. Он уже давно обеспечил ее всем необходимым, а она оставалась собой — красивой и невероятно привлекательной, получившей от Бога способность сводить мужчин с ума.


«Дорогой Финеас, — было написано в письме, — от души надеюсь, что у тебя все в порядке, потому что я накануне слышала от полковника ужасный рассказ об итальянских зимах. Он сказал, что, когда зимой в горах тает снег…»


«Накануне». Его мать всегда предпочитала излагать свои новости таким образом — между делом, чтобы не смущать сына такой вульгарной вещью, как откровенное признание. Судя по всему, полковник — ее новая пассия, и страсть еще сильна, судя по размеру бриллиантов в серьгах, которые он подарил матери на Рождество.

Он стал вспоминать содержание письма, гадая, не упустил ли чего-нибудь. Еще мальчиком он старался не обращать внимания на сменявших друг друга джентльменов, проходивших через гостиную его матери, и не только. Лишь позже — намного позже, ведь никому не хочется плохо думать о собственной матери, — он понял, что за эту гостиную, за все что в ней, а также за кухню и слуг, еду и одежду и за его обучение платили именно эти джентльмены.

Возможно, он и дальше оставался бы в счастливом неведении, но ужасную правду, как и можно было ожидать, ему выложил другой мальчик в Итоне.

Юный наследник герцога Уоллингфорда.

Финн разбил ему губу, поставил синяк под глазом, после чего они подружились, и Уоллингфорд больше никогда и ни при каких обстоятельствах не упоминал постыдной правды о его матери. Они стали настоящими друзьями — не разлей вода.


«… ты знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете, мой дорогой мальчик, и страстно горжусь тобой. Прошу тебя, заботься о себе, дорогой, и поскорее возвращайся домой, целым и невредимым, к своей любящей мамочке».


Возвращайся домой. Как долго он не появлялся на пороге дома матери? В этом году он даже пропустил свой традиционный рождественский визит, поскольку его поезд, хвала небесам, застрял в Альпах на целую неделю. Финн тогда почувствовал себя виноватым из-за того, что не скрывал радости, глядя на занесенные глубоким снегом рельсы, и отправил матери почти нежную телеграмму.


«Движение прекращено с двадцатого, пути занесены снегом. Ночью ожидается очередной снегопад. Приехать на Рождество не успею. Полагаю, мое отсутствие не будет замечено среди многочисленных поклонников. Поздравляю и желаю счастливого Рождества».


Финн распорядился, чтобы ей на дом доставили подарок — отделанное норкой домашнее платье (свою первую идею подарка — недавно запатентованный земляной туалет, значительно более привлекательный с точки зрения санитарии и гигиены, чем водные аналоги, он, как следует подумав; отмел). Подарок имел большой успех. Марианна Берк обожала роскошные и бесполезные вещи.

Спустя несколько недель он пригласил ее на чашку чая в магазин Фортнума в Лондоне, и встреча прошла, как обычно. Марианна появилась в элегантном розовом платье из нежного шелка. На ее ненапудренной шее Финн заметил скромное ожерелье. Волосы были собраны в узел на затылке. Чашку она держала одной рукой в перчатке, сандвич с огурцом — другой, мизинцы на обеих руках были слегка оттопырены. Она сразу начала долгий рассказ о себе, своих поклонниках и их подарках ей. Финн периодически издавал какие-то звуки, обозначавшие, что он внимательно слушает. Когда же он помогал ей надеть отделанное пушистым лисьим мехом пальто, Марианна спохватилась и спросила сына о его делах, на что Финн ответил несколькими общими словами, поцеловал мать в щеку и отбыл восвояси с чувством выполненного долга.

Что подумает леди Морли о Марианне Берк?

Эта мысль ему не понравилась. Какая, собственно говоря, разница? Почему его вдруг стало беспокоить, что подумает леди Морли о ком бы то ни было? Да, она поцеловала его, поскольку испытывала большое облегчение, когда убрались братья Пенхоллоу, и благодарность за спасение. Но ничего подобного больше не будет. Маловероятно, что она снова проявит такую несдержанность и неблагоразумие. Да и в мастерскую, вероятнее всего, больше не придет.

Когда солнце скроется за круглыми вершинами гор на западе, он вернется в замок к ужину. Леди Морли будет сидеть за столом на своем месте, избегая его взгляда. Он с аналогичным упорством будет избегать ее взгляда. Они станут есть жареного ягненка, маленькие белые бобы и артишоки, которые подадут две юные служанки. Сестра леди Морли (мисс Хэрбелл? Хэрбрейн?) будет рассуждать о достоинствах овец и Сократа, а Уоллингфорд разразится речью относительно неспособности женского ума воспринимать классические языки. В общем, все будет как всегда.