— Так почему вы не напали на англичан?! — захлебнулась возмущением Мери.

— Первым делом мы решили осмотреть «Бэй Дэниел», чтобы подобрать уцелевших, — признался Дункан.

— Один умирающий рассказал нам, что произошло. Это было замаскированное каперское судно. Их захватили предательски.

— А Корнель? — спросил Никлаус, опередив Мери.

— Убит или взят в плен. Мы не знаем. Его не оказалось на борту.

— Мы сразу же кинулись в погоню за англичанами. Три дня гнались. У нас было численное преимущество, мы смогли бы его захватить, только фрегат добрался до своей эскадры раньше, чем добрались до него мы, и из охотников мы внезапно стали дичью.

— Мы разделились и спрятались, чтобы спастись. На гребных лодках, перетащив на них добытое, проскочили пролив. А первый же из их кораблей увяз в песке, так что им пришлось сначала его вызволять, а потом брать на буксир. Вот они и прекратили преследование, для них оно стало слишком рискованным.

Мери вскочила.

— Я бы этого так не оставила! — взорвалась она. — Я бы их освободила, какая бы там ни была эскадра или что!

— Там было шесть судов, Мери. Даже тебе пришлось бы смириться с неизбежностью.

Мери дернулась и запустила стаканом в стену. Вскинула голову, глядя на Дункана полными ярости глазами.

— А вот тут ты ошибаешься, — прохрипела она. — Вот этим я от вас от всех, шелудивых псов, и отличаюсь! Я бы предпочла умереть с саблей в руке, но не бросила бы их!

Все опустили головы, пристыженные и жалкие, несмотря на всю свою гордость. Мери, точно так же, как прежде стаканом, через весь зал запустила в стенку стулом. Один из сидевших за столом матросов едва успел увернуться, чтобы не получить удар прямо в грудь.

— Вы только виселицы и заслуживаете! — и не думая успокаиваться, орала Мери. — Все! Да пошевелитесь же! Сдвиньте с места свои задницы! Валите отсюда — и приведите его ко мне, понятно вам?

Баркс схватил ее за руку:

— Хватит, Мери! Ничего не получится. Их увезли в Кингстон и будут там судить.

— Идите к черту! Все!

Никлаус хотел успокоить Мери, попытался ее обнять. Она грубо оттолкнула его, схватила со стола бутылку и взбежала по лестнице, оставив потрясенного и растерянного сына стоять столбом посреди зала.

— Она сейчас еще слаба, а потому особенно уязвима и непредсказуема, — подбодрил его Баркс, похлопывая по плечу. — Мне очень жаль, Никлаус. Мы сделали все, что могли.

— Я знаю, Баркс. А что «Бэй Дэниел»?

— Мы в конце концов его нашли и привели на буксире сюда. Пойдем, — сказал ему Дункан. — Пока ты ничем не можешь помочь Мери. Ты все поймешь лучше, когда увидишь, какие повреждения они причинили судну.

Никлаус кивнул и вместе с ними вышел из трактира. Он снова потерял отца. Но на этот раз у матери не было ни малейшего желания его утешать.


Мери пыталась заглушить свою ярость, выхлестав прямо из горла бутылку рома, которую зажала в одной руке, другой опираясь о косяк. Вдали, в порту, она только что разглядела среди других судов растерзанный корпус «Бэй Дэниел». Она была несправедлива к Барксу и Дункану, несправедлива к сидевшим за столами пиратам, несправедлива к Никлаусу-младшему. Ей снова стало дурно, закружилась голова, но она устояла на ногах и перетерпела недомогание.

Это было самое меньшее, что она могла сделать, воздавая им должное. Всем, кто потерпел поражение, всем погибшим и всем тем, кого повесят, как только будет вынесен приговор, как только будет произнесено обвинение в пиратстве. Они были ее семьей. Ее единственной и неповторимой семьей. Она вызывала их перед мысленным взором, одного за другим. Дуглас, Бенуа, братья Раймон, Кривоногий, Клещи. Мери надеялась, что Корнель погиб со шпагой в руке. Она не могла представить себе его болтающимся на виселице, сама мысль об этом была для нее непереносима. В конце концов она по-настоящему его полюбила, своего корсара, сделавшегося пиратом. Он был единственным, да, единственным за всю жизнь, кто настолько хорошо понимал ее, что принимал всю целиком — даже ту, что радовалась выкидышу. Только с Корнелем она не рисковала утратить свободу. Только он мог мириться с ее эгоизмом, только он — а ведь гордости у него было еще больше, чем у других.

Мери была обязана ему всем. И даже больше того. Благодаря ему теперь она знала, кто она такая.

К горлу подкатили рыдания, но она заглушила их, снова хлебнув из бутылки. Слез больше не было. Они навсегда иссякли. Слишком много она их пролила за свою жизнь. Все пираты заигрывали со смертью. Рано или поздно Корнель, Никлаус-младший, да и она сама должны погибнуть. Таковы правила игры. Мери чувствовала свою вину. Она виновна в том, что ни ее, ни Никлауса-младшего не было на борту «Бэй Дэниел». Виновна в том, что посоветовала Корнелю сняться с якоря, вместо того чтобы изнывать от скуки рядом с ней. Если бы они были рядом, он не погнался бы за такой крупной дичью. Она это знала. Он не стал бы подвергать их жизнь опасности ради того, чтобы потешить собственную гордость. И команда тоже не стала бы рисковать. Она, Мери, была их охраной и защитой, их счастливой звездой. Смирившись со своей слабостью, звезда перестала сиять — и вот оно, доказательство того, что Мери Рид не могла, не имела права сдаваться и покоряться, как она это сделала тогда.

Мери большими глотками прикончила бутылку, и по ее заледеневшему телу разлилось тепло, она согрелась, ей стало почти жарко.

На мгновение перед глазами у нее промелькнули лица Никлауса и Балетти. У нее еще остался сын. Теперь у нее остался только он.

Она вскинула голову, разозлившись на саму себя за глупое поведение — как она могла оттолкнуть мальчика? — и, не позволив себе захмелеть, как не позволила себе заплакать, заставила себя идти прямо, открыть дверь, спуститься по лестнице и, дыша полной грудью, дойти до порта.

Она твердо намеревалась продолжать вместе с Никлаусом-младшим бороздить воды Карибского моря до тех пор, пока удар сабли не оборвет раз и навсегда длинную повесть ее судьбы. Леди-пират больше не спустит флаг. Никогда.

* * *

Энн сбежала из-под строгого надзора своей гувернантки Нани и понеслась к гвоздичному дереву, которое раскинуло ветви высоко над поместьем, — она была убеждена в том, что с его вершины увидит океан, лежащий за городской окраиной. Девушка взбиралась наверх с ловкостью и проворством, удивившими ее саму. Она во что бы то ни стало доберется до берега, раз отец отказывается отвечать на ее вопросы — на те самые вопросы, которыми она докучала покойной матушке. Энн хочет знать, хочет понять, почему эта мечта так прочно ею завладела, почему ее так тянет к океану, почему ей понадобилось заполучить эту изумрудную подвеску и носить ее, как будто более драгоценного украшения во всем мире не существует. Но Кормак и слышать ничего не желал, раз за разом повторяя, что надо отрешиться от прежних печалей и жить сегодняшним днем.

Эмма де Мортфонтен тоже ей об этом твердила. Однако Энн не удавалось себя в этом убедить, словно какая-то часть ее самой твердо знала, что где-то в ускользающей памяти таится ложь. И эта ложь со дня смерти матери заставляла ее инстинктивно сторониться Эммы, такой прелестной и такой великодушной женщины.

А Эмма навещала их каждый день, и Энн казалось, будто та на что-то надеется. Только она не знала, на что именно.

«Я нежно люблю вас, я очень к вам привязана, — заверяла ее Эмма. — Конечно, я не смогу заменить вам мать, но доверьтесь мне, как доверялись ей. Тем самым вы сделали бы меня счастливой, Энн».

Энн благодарила ее, но без всякой видимой причины оставалась настороженной. А ведь ей так необходимо было выплакаться на чьем-то плече.

Ей очень недоставало матери. К тому же и Уильям Кормак от нее отдалился. Она на него не обижалась, списывая перемену на их общее горе, хотя в последние месяцы положение лишь усугублялось. Энн старалась не показывать, как ей грустно, при этом не упускала случая чем-нибудь задеть отца, чтобы напомнить ему о своем существовании, и продолжала часто одеваться мальчиком, чтобы обмануть бдительность Нани и рабов.

Рабов Энн видеть не могла, не выносила прикосновений черных рук, которые совсем недавно хлопотали над покойной матушкой. Постепенно она вообразила, будто негры причастны к кончине матери, тем более что чувствовала некую связанную с этой смертью тайну. Отец же, прекрасно зная, какую неприязнь она испытывает к черным слугам, нарочно — Энн была убеждена в этом — предоставлял рабам выбирать наказание, которому он подвергнет ее за непослушание.

Сейчас Энн слышала громкие крики у подножия гвоздичного дерева. Ее заметили. А ведь она еще и до середины ствола не долезла. Она стала цепляться за ветки, стараясь как можно быстрее забраться повыше, порвала юбку, ободрала руки и ноги. Еще немного — и Уильям Кормак присоединится к этим бестолково размахивающим руками людям. Нани закричала:

— Слезай оттуда, Энн, прошу тебя!

— А может, слазишь за мной сама? — усмехнулась девушка.

Она не боялась упасть. Голова у нее не кружилась, а ступни и кисти рук на удивление легко находили, куда встать и за что ухватиться. Ей достаточно было вообразить себя на судне, представить, как она карабкалась бы по мачтам, ведь это на ее глазах так легко делали другие, — и ее переполняла гордость: она победила!

— Спускайся немедленно, я тебе приказываю! — взревел снизу отец.

— А я приказываю от меня отстать! — ответила она, высунув язык.

На этот раз наказание, которому ее подвергнут, по крайней мере, будет заслуженным! И все же Энн поняла, что дальше она не полезет. Она замерла, готовая сдаться.

Отец послал за ней одного из слуг. Мулат начал карабкаться вверх по стволу.

Энн заледенела. Она ни за что не позволит к себе притронуться. Выждав, пока негр приблизится, она с силой лягнула его в лицо. От неожиданности раб разжал руки, потеряв равновесие, заскользил вниз, наткнулся на ветку, сломал несколько других веток и, наконец, в неловкой позе свалился наземь у ног потрясенных зрителей. Энн, похоже, все это нисколько не тронуло, и она как ни в чем не бывало в наступившей тишине слезла с дерева. Она зашла слишком далеко и сама это понимала. Соскочив в густую траву, девушка вызывающе и совершенно несправедливо бросила собравшимся, осуждающе на нее глядевшим:

— Нечего ему было ко мне лезть!

— Мало тебе того, что ты убила мать! — заорал Кормак. Схватил ослушницу за волосы и так дотащил до своего кабинета.

Как Энн ни отбивалась, вырваться из рук отца ей не удалось. Едва дверь за ними закрылась, непокорная дочь замкнулась в ледяной гордости. Теперь сражаться бесполезно. Лучше уж вытерпеть наказание. Сжав губы, Кормак, глаза которого стали совершенно бешеными, схватил трость. Затем потребовал, чтобы Энн задрала юбки и наклонилась вперед. Он долго ее стегал. Энн не дрогнула, она отказалась просить прощения, гордость не позволила ей издать хотя бы один стон, пролить хотя бы одну слезинку. Она лишь покрепче ухватилась за собственные щиколотки и снизу вверх, между ног, смотрела на отца. Скорее гневно, чем с раскаянием.

Когда тот перестал орудовать тростью, Энн еще некоторое время продолжала стоять в той же позе. Ягодицы немного жгло, побаливало в низу живота. Обозвав себя идиоткой, Энн выпрямила спину и отправилась в свою комнату, откуда отец до вечера запретил ей выходить. Она никого не встретила, даже Нани, и, пробираясь по коридору, поежилась, когда до нее через открытое окно донеслась поминальная песня, которую затянули рабы. Энн поспешно зажала уши, чтобы не дать пробудиться чувству вины.

За ужином отец объявил ей, что прогнал Нани.

— А завтра же и ты уедешь с плантации, — бесстрастным тоном прибавил он. — В монастыре, куда я тебя определил, тебя научат тому, чему ты явно не смогла научиться у меня. Ты останешься там до тех пор, пока не выйдешь замуж за того, кого я для тебя выберу.

— Никогда! — выкрикнула она, вскочив с места.

Но, сколько она ни клялась, что больше так никогда не будет, сколько ни обещала с сего дня беспрекословно слушаться, ничего не помогло. Слуга грубо отволок ее в комнату и запер за ней дверь. Энн хотела убежать через окно, но ее ждал неприятный сюрприз: оказалось, что отец предусмотрел такую возможность и велел запереть ставни снаружи. Энн не смогла взломать засовы.

На следующее утро Уильям Кормак, совершенно равнодушный к отчаянию дочери, самолично отвез ее в единственный на всю Южную Каролину монастырь и оставил там, не только не поцеловав, но даже слова не сказав на прощание.

26

Уильям Кормак обхватил голову руками. Он сидел за письменным столом и чувствовал себя беспредельно, нечеловечески вымотанным. Но знал, что принял наилучшее решение, как бы дорого это решение ему ни обошлось. Энн восприняла свой отъезд как наказание. Это было не так. Случай с деревом всего-навсего послужил Кормаку удобным предлогом, тем более что Эмма сейчас покинула Южную Каролину и отправилась навестить свои кубинские плантации. Кормак больше не мог видеть, как эта змея кружит около Энн, ему непереносимо было ощущать нездоровый интерес Эммы к его дочери. Он слишком хорошо знал действие взглядов, которыми Эмма ее опутывала, его самого когда-то слишком больно эти глаза обожгли. Кормак глубоко ненавидел мадам де Мортфонтен, но не мог открыто ей противостоять.