Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, — подумаешь, одной неприятностью больше!


— Я требую встречи с моим отцом! — злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.

Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.

— Незачем себя калечить, Энн, — сказала она холодно. — Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.

— Никогда! — взорвалась Энн. — Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?

— Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.

— Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?

Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.

Девушка обрадовалась:

— Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!

— И в самом деле, вижу, — согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. — Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.

Энн, торжествуя, вышла из кабинета. Ей даже в голову не пришло задаться еще какими-нибудь вопросами. В этом монастыре каждая улыбка считалась грехом. А уж ее неповиновение…

Однако две недели прошли, а никаких вестей она так и не получила. Энн собралась снова пожаловаться, но в один прекрасный день, случайно поглядев в окно, увидела отца, выходившего от настоятельницы. Бросив порученную работу, она подхватила юбки и стремительно сбежала по лестнице.

— Отец! — задыхаясь, крикнула девушка, выбежав во двор и видя, что он вот-вот скроется за воротами.

Уильям Кормак шагнул было к дочери, и Энн побежала навстречу ему еще быстрее. Однако он тотчас от нее отвернулся и вышел за ворота, а Энн, растерянная и оскорбленная, так и осталась стоять на дорожке. Потом, взбешенная, вернулась в свою келью, так и не позволив себе расплакаться. Но долго в одиночестве исходить яростью ей не пришлось. И часа не истекло, как явились две монашенки.

— За вами прибыла карета, — сообщила одна из них, та, которую Энн особенно ненавидела: мерзавка постоянно доносила настоятельнице обо всем, что сестры делали или говорили.

— Сейчас, только вещи соберу, — ответила она.

— Не стоит утруждаться, пойдемте, — потребовала монахиня.

Энн втайне ликовала. Значит, отец все-таки уступил! А собирать-то ей все равно нечего, у нее ничего не осталось, кроме подвески. Все остальное, что она с собой привезла, у нее отобрали сразу по приезде в монастырь.


— Где мой отец? — спросила Энн у человека, открывшего перед ней дверцу кареты.

Она хорошо знала его — это был мистер Блад, управляющий поместьем Кормака.

— Ему пришлось вернуться в Чарльстон, мисс Энн, по срочному делу. Садитесь.

Она не заставила себя просить и влезла в карету, мимолетно удивившись при взгляде на пассажира, который, оказывается, уже сидел там, подремывая в уголке. Однако, переполненная радостью оттого, что вновь обрела свободу, она тотчас от него отвернулась и принялась расспрашивать о новостях мистера Блада. Тот рассказал ей обо всем: дела в поместье идут хорошо, только что родился жеребенок…

Когда карета остановилась, Энн поразилась тому, как быстро они добрались: должно быть, за разговором не заметила, как пролетело время.

Едва возница распахнул перед ней дверцу, девушка проворно соскочила наземь и… заледенела, увидев, где оказалась. Но не успела повернуться к господину Бладу, чтобы попросить у него объяснений, — тот, другой, грубо схватил ее за руку.

— Иди вперед, — грубо приказал он.

Сердце у Энн бешено заколотилось.

— Что вам от меня нужно? Господин Блад! — заорала она, крутя головой и отчаянно стараясь вырваться.

Но управляющий ее отца молча скрылся в темной глубине кареты, и Энн почувствовала, что ее охватывает непреодолимый страх. Она снова попыталась освободиться, упиралась изо всех сил, когда ее волокли к стоящей на краю табачного поля бревенчатой хижине под тростниковой крышей, у двери которой ее ждала мулатка.

Напрасно Энн отбивалась — колосс втащил, вскинув на плечи, девушку в дом.

27

Мери вытерла руки о штаны, потом вытащила из-за пояса кинжал. Со вздохом провела острием по своей мозолистой ладони, и засевшая в руке заноза тотчас выскочила. Ну что ж, одной больше, одной меньше, подумала Мери — она нисколько не жалела о новой ране. Она гордилась своими достижениями. Вот уже четыре месяца как она вместе с Никлаусом-младшим и восемью матросами трудилась не покладая рук: они приводили в порядок «Бэй Дэниел». Мери не могла придумать ничего лучше, чтобы справиться с горем.

Никлаус-младший, едва оба корабля вышли в море из Кингстона, настоял на том, чтобы самому зашить в саван тело Корнеля. Когда шли мимо Порт-Рояля, он, перед тем как сделать на полотне последний шов, в присутствии Дункана и всей команды сунул покойному под жилет карту с обозначением клада. Мери изо всех сил сжала кулаки. Она знала, что это означает. Никлаус-младший простился со своими мечтами. Простился с детством.

Тело соскользнуло по доске в воду, но плач скрипки не проводил Корнеля в последний путь. Сразу после этого Никлаус молча полез на брам-стеньгу, чтобы в точности так, как это делал Корнель, бросить вызов беспредельности океана.

Ни один человек на судне не посмел его потревожить, Мери в том числе. Она стояла, прислонившись к леерам, с трубкой в зубах, с сухими глазами. Она сделала все, что должна была сделать. Корнель умер достойно, только это одно и имело значение. А горе пройдет, Мери давно привыкла к его приливам и отливам.

Они вернулись на остров Черепахи. После того как был подписан Утрехтский мир, положивший конец военным действиям в Европе, многим корсарам пришлось превратиться в пиратов, и население острова Черепахи тогда за несколько месяцев удвоилось.

Набей-Брюхо открыл Мери кредит до тех пор, пока «Бэй Дэниел» не будет спущен на воду. Она знала, что трактирщик никогда не потребует с нее долга, но сама непременно хотела с ним расплатиться. После отчаянной кингстонской попытки спасти Корнеля все стали относиться к ней с еще большим уважением, но Мери это нисколько не радовало. Единственное, что доставляло ей удовольствие, — видеть, как Никлаус-младший работает вместе с плотниками.

Судно по праву перешло к нему. Мери сказала об этом сыну в ту минуту, когда, взойдя на разоренную палубу, они осознали, какая огромная работа им предстоит.

— Корнель хотел бы, чтобы было так, — сказала она. — Этот корабль — наследство, в свое время завещанное ему Корком. «Бэй Дэниел» выйдет в море, Никлаус. И вместе с ним мы воскресим душу Корнеля.

— Для меня, — твердо произнес Никлаус-младший, — он никогда не умрет.

Они обнялись, как после смерти Никлауса-старшего. А потом взялись за работу.

Мери засучила рукава, глотнула рому и, равнодушная к наступившему холоду, принялась шлифовать доски. Начало зимы 1718 года принесет с собой шторма, может быть, ураган. Тогда им станет еще труднее. Но она уверена в том, что весной, благодаря тем усовершенствованиям, которые она внесет, припомнив достоинства «Жемчужины», ее «Бэй Дэниел» выйдет в море, пылкий и мстительный, как никогда.

* * *

Эмма едва не задохнулась от ярости. Они находились в кабинете Уильяма Кормака, и хозяин дома только что объявил ей с холодной решимостью:

— Энн покинула Южную Каролину. И вы, Эмма, больше никогда ее не увидите.

Мадам де Мортфонтен вскочила и уперлась кулаками в край его письменного стола. Кормак продолжал сидеть неподвижно, откинувшись на спинку кресла.

— Вы смеете бросить вызов мне — мне, Эмме де Мортфонтен?!

— Давно бы следовало это сделать, — с легким сожалением ответил Кормак. — Время, когда я был в вашей власти, прошло. Вы можете забрать у меня все, Эмма, можете даже убить меня. Моя репутация и мое богатство утратили для меня всякий смысл после смерти жены. У меня осталась только Энн.

— Девочка принадлежит мне! — вспылила Эмма.

— Ошибаетесь, — возразил Кормак. — Только мне одному известно, где она сейчас. И вы ничего не сможете здесь изменить.

— Вы у меня сдохнете под пытками. Никто, слышите, никто, ни вы, ни Бог, ни дьявол не отнимет у меня Энн!

— Можете делать со мной все, что хотите, — усмехнулся Кормак. — Я больше вас не боюсь. Знайте только, что я поместил в надежное место письмо, в котором рассказал об условиях нашей сделки, и в случае, если со мной случится какое-нибудь несчастье, против вас будет выдвинуто обвинение.

Эмма почувствовала такую боль в груди, что вынуждена была сесть. Лицо у нее перекосилось от ненависти. Кормак встал, обошел стол кругом, наклонился над креслом, в котором сидела Эмма, ловя ее прерывистое дыхание и упиваясь ее слабостью. Наконец-то!

— Никаким, слышите, никаким способом вы не заставите меня заговорить. Я видел вас побежденной, и это поможет мне идти до конца. Что бы вы со мной ни сделали, рано или поздно смерть меня от этого избавит. Истязайте меня, если вам этого хочется, вы ведь заранее наслаждаетесь моими мучениями, но на этот раз я увлеку вас за собой в своем падении, а Энн будет спасена. Что бы вы ни сделали когда-то с ее родителями, каким бы ни было ее происхождение, я не отдам свою дочь в жертву вашей порочности.

Эмма задыхалась. Кормак отстранился от нее, налил стакан рома и милосердно протянул ей:

— Придите в себя, миледи, а потом убирайтесь отсюда. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать вас. Никогда.

Эмма яростным движением выбила у него из рук стакан. Она набросилась на Кормака, но тот, ловкий и предусмотрительный, увернулся и в свою очередь с размаху влепил ей пощечину. Потом, схватив за локоть, подтащил к входной двери, за которой ждал ее Габриэль, и грубо толкнул Эмму ему в руки.

— Забирайте вашу хозяйку, — безжалостно приказал он, — и если вы еще хотите ею попользоваться, посоветуйте навсегда обо мне забыть! — Захлопнул дверь у них перед носом и прислонился к косяку. Давно уже ему не было так легко. Несмотря на чувство вины за тот ужас, который ему пришлось заставить Энн вытерпеть — ради того, чтобы восстановить ее поруганную честь.

* * *

Неделю спустя Энн очнулась в своей келье. Она хотела приподняться на постели, но чья-то рука ей помешала.

— Вы еще слишком слабы.

Девушка свела брови, пытаясь разглядеть смутный облик, и узнала одну из монахинь, сестру Бенедикту, исполнявшую обязанности сиделки. Энн застонала.

— Лихорадка прошла, вы вне опасности, но надо еще полежать в постели.

— Где мой отец? — спросила Энн, которой никак не удавалось навести порядок в собственных мыслях.

— О нем не тревожьтесь, — ответила Бенедикта, и голос ее прозвучал так, словно она старалась скрыть замешательство. — Думайте только о том, чтобы поскорее набраться сил. Сейчас принесу вам поесть.

— Поесть! Конечно, эту омерзительную кашу, — пробурчала себе под нос Энн, едва за Бенедиктой закрылась дверь.

И внезапно рывком села в постели, вытаращив глаза и схватившись за живот.

Она вспомнила.

Хижина, мулатка, мужчина, который привязал ее, распятую на столе, накаленная на огне спица и боль в ответ на ее крики, ее мольбы. Тогда она так и не поняла, чего от нее хотели.

Теперь ей уже не требовались объяснения. Она поняла. Всё. Мгновенно. Перед мысленным взором промелькнули картинки: отец, занесший над ней трость, она сама, в своей комнате, пришедшая в себя с ощущением чего-то липкого между ног, лицо Кормака перед тем, как он отвернулся от нее, когда приезжал в монастырь… Отец, родной отец ее изнасиловал! Энн подтянула колени к груди и, раскачиваясь, словно убаюкивая себя, отчаянно зарыдала. Это было невозможно, непредставимо, непереносимо. Он не мог так с ней поступить, пусть даже теперь все разъяснилось. Ее заточение здесь ради того, чтобы скрыть этот грех, пытка, которая могла ее убить, и опять ссылка в безрадостные монастырские стены, чтобы она не могла его обвинить…