Восемнадцатого ноября Рекхем, Фертерстон и Корнер были повешены, а потом их два дня показывали на Плам-Пойнт, Буш-Ки и Сан-Ки.

Мери думала, что Энн станет оплакивать человека, которого любила, но слез ее так и не увидела. Вместо надгробного слова та вынесла свой вердикт:

— Если бы ему яйца не заменяли мозги, то и его член не торчал бы сейчас рогулькой повешенного. Так что пусть берет ее с собой в ад! Во имя всех тех, кого он насиловал.

Энн оказалась злопамятна.

На следующий день настал черед Доббинса, Карти, Эрла и Харвуда: их должны были повесить в Кингстоне. Из всех только Харвуд и оставался им верным до конца. В минуту, когда сторожа стали уводить приговоренных, Энн заорала во все горло, чтобы ее прощальный крик смог пробиться через толстые стены:

— Храни тебя Господь, Ной Харвуд! Пусть Он тебя хранит, как ты меня берег и любил!

Всем соратникам Джона Рекхема был поочередно вынесен безжалостный приговор.

Разделенные коридором и решетками своих камер Энн и Мери молчали, не решаясь нарушить безмолвие и привлечь внимание сторожей, которые караулили их без передышки, одновременно играя в карты. Как будто женщины могли вырваться на свободу из своей темницы. Говорили между собой только их взгляды, и взгляды эти были полны нежности и сожалений. Обе ждали суда, который все откладывался и откладывался.

Мери хотела бы открыть дочери правду, но теперь у нее недоставало ни силы желания, ни мужества. К чему волновать девочку, убеждая ее в том, что они, мать и дочь, наконец-то встретились после долгой разлуки, если это причинит ей душераздирающую боль? Кроме того, Мери ни за что не хотела показать сторожам, насколько обе они слабы. Несмотря на свое численное превосходство, несмотря на то что были вооружены, охранники приближались к узницам лишь для того, чтобы принести еду, и Мери знала: ее с дочерью боятся. Репутация не ведавших жалости морских разбойниц явно опережала их. Мери не хотела наносить такой славе ущерб и рисковать, подвергая дочь опасности вожделения и домогательств со стороны их стражей.

Мрачные, унылые дни сменялись один другим, один на другой похожие.

* * *

Зал суда был набит людьми, пришедшими поглазеть на представление, людьми, полными ненависти к их женским телам в мужском платье, к их оружию, разложенному на столе перед судьями, оружию, еще покрытому кровью, которую пролили Мери Рид и Энн Бонни.

Балетти, Никлаус-младший, Ганс и Джеймс сидели в первом ряду, и Мери обратила на них взгляд, исполненный признательности. Каждый из них словно кричал ей: сохраняй мужество. От присутствия Никлауса-младшего ей стало легче. Она поняла, что Балетти рассказал ему все, что касалось Энн.

И в самом деле, Никлаус глаз не сводил с сестры, должно быть, надеясь, что рано или поздно и она на него посмотрит. Но Энн Бонни, казалось, никого не видела и не слышала, погруженная в собственные мысли. Впечатление было такое, будто она ко всему безразлична, в том числе и к самой себе. И лицо ее казалось таким холодным и бесчувственным, что зрители показывали на арестантку пальцем и перешептывались с видом испуганным и неодобрительным.

Она встрепенулась один-единственный раз, когда в зал вошел губернатор Ямайки, сэр Николас Лоуэс. Она долго на него смотрела — до тех пор, пока тот не опустил глаза. Мери невольно стала надеяться на то, что губернатор попытается за них заступиться, помня о том, как они пощадили его самого и его дочь. Или даже обратится к Уильяму Кормаку, чтобы добиться освобождения Энн. Но надежда ее оказалась недолговечной. Их адвокаты об этом сообщили. Лоуэс явился не для того, чтобы их защищать. По советам адвокатов Мери и Энн решили отрицать свою вину, в то же время прекрасно зная, что участь их уже решена.

Уильям Недхем, председатель Верховного суда, стукнул молотком о деревянную кафедру, и перешептывания смолкли.

В этот день, понедельник 28 ноября, начался суд над женщинами, наводившими ужас на все Карибское море. Их обвиняли в морском разбое, убийствах и грабежах.

* * *

В течение трех недель истцы сменяли один другого. В течение трех недель Мери и Энн, стоя перед ними, сносили бесчестие и унижения от публики. В течение трех недель Энн смотрела перед собой пустым безучастным взглядом. В течение трех недель Мери искала глазами своих, ожидая от них поддержки.

Девятнадцатого декабря 1720 года процесс подошел к концу, судья вынес приговор. Обе пиратки были признаны виновными и приговорены к смертной казни. Зал облегченно и удовлетворенно вздохнул. Энн повернулась к Мери, на ее усталом лице наконец-то появилась безмятежная улыбка. Они встали одновременно, но заговорила Мери.

— Ваша честь, — громко и отчетливо сказала она, — мы просим суд отсрочить приведение приговора в исполнение.

— По какой причине? — осведомился Уильям Недхем.

— Мы беременны.

По толпе, забившей до отказа зал и теснившейся снаружи, снова прокатился шепот. Несколько дам побледнели и принялись усиленно обмахиваться веерами, кое-кому даже сделалось дурно, а мужчины пришли в негодование при одной лишь мысли о том, что обе пиратки — хоть и столько дел натворили — все же остались женщинами, и от невозможности даже допустить мысль о том, что за демонические создания могут родиться у этих женщин.

Только четверо мужчин из всех, что были в зале, обрадовались этой новости, понимая все ее огромное значение. Балетти вопросительно посмотрел Мери в глаза. Она кивнула, тем самым подтверждая, что это не грубая уловка, и насладилась счастливой улыбкой, которую маркиз послал ей в ответ.

Судья с грохотом опустил свой молоток, чтобы заставить публику замолчать, распорядился отложить казнь и произвести проверку.

Когда заседание окончилось, Мери Рид и Энн Бонни, довольные и гордые, в окружении солдат-конвоиров прошли мимо ошеломленных зрителей и покинули зал суда.

Сторожа заставили пираток дорого заплатить за ту милость, которую они для себя вытребовали.

36

Мадам де Мортфонтен лихорадочно распечатала письмо от Николаса Лоуэса, быстро пробежала его глазами, побледнела и рухнула на руки Габриэлю, который как раз в эту минуту, охваченный любопытством, приблизился к ней.

Он перенес Эмму на диван, уложил там и крикнул, чтобы принесли нюхательной соли.

Пока служанка, придерживая одной рукой голову хозяйки, другой тыкала ей под нос флакон, Габриэль прочел письмо, и лицо его расползлось в широкой довольной улыбке.

Николас Лоуэс извещал Эмму де Мортфотен о суде над Энн Кормак и о той участи, которая ее ожидает. И прибавлял, что сделал все от него зависящее, чтобы избежать этого процесса, но, несмотря на все его влияние, пришлось отступиться: слишком уж Энн прославилась своей жестокостью во время абордажей.

Габриэля новость несказанно обрадовала. Пусть он и добился от Эммы всего, на что зарился, ему совершенно не хотелось, чтобы Энн Бонни появилась снова и заняла его место. Он, что бы там ни говорил ей сам, все же питал кое-какие нежные чувства к своей хозяйке-любовнице.

Все те месяцы невыносимого ожидания, что Эмма провела на Кубе, он, желая ее развлечь, а еще больше для того, чтобы отвлечь от Лоуэса, побуждал ее возобновить давным-давно заброшенные поиски.

— Возьми, — сказал он в один прекрасный день, вскоре после того, как Эмма вернулась на Кубу, съездив в Кингстон, чтобы попросить губернатора о помощи, и протянул ей хрустальный череп.

— На что он мне? Что мне с ним делать? — проворчала она, пожав плечами.

— Если бы ты отыскала сокровища, то вновь обрела бы свободу.

— Без второго «глаза» это невозможно.

— Невозможно? Да что ты, Эмма! Для тебя нет ничего невозможного!

Со временем мысль о возобновлении поисков клада стала казаться мадам де Мортфонтен привлекательной. Тем более что Лоуэс, хоть и изъявлял готовность помочь, все же с куда большим усердием ласкал ее, Эмму, чем разыскивал Энн. В разлуке же с ней губернатору придется заняться поисками девчонки вплотную, хотя бы ради того, чтобы заслужить ее благосклонность. Так что в конце концов она решила, прихватив с собой хрустальную иглу, которую нашла в Лубаантуне во время первой своей поездки, отправиться на Юкатан и попытаться изготовить второй нефритовый «глаз», в точности подобный первому.

Прибыв на место, тотчас занялась этим. Ей потребовалось сделать множество попыток, перепортить груду обычного хрусталя, чтобы воспроизвести форму образца и его способность преломлять лучи. Наконец она решилась пожертвовать иглой.

Но и это ничего не дало. Она не смогла проникнуть в зал, где хранились сокровища. После нескольких недель упорных, но бесплодных усилий Эмма смирилась с неудачей и решила вернуться на Кубу.

Они только что возвратились из той поездки. И вот — письмо… Габриэль склонился над любовницей, которая манила его к себе. Все ее тело мучительно сотрясали рыдания.

— Хватит, — без малейшего сочувствия произнес он. — Ты оправишься от этой потери. Как когда-то оправилась, потеряв мать девчонки.

— Никогда! Никогда! Никогда! — твердила Эмма снова и снова, исступленно, точно фурия. — Снаряжай корабль, мы отплываем на Ямайку. Я отказываюсь поверить в то, что этот трусливый Лоуэс испробовал все средства. Я не допущу, чтобы Энн повесили!

— Если тебя это развлечет, отчего не попробовать, — согласился Габриэль. — Только ты напрасно так упрямишься. Лоуэс не поставит под удар свою репутацию ради пиратки.

— В таком случае, я камня на камне не оставлю от ее темницы, но Энн не будет больше там гнить, понятно? А если я сумею ее оттуда вызволить, ей поневоле придется меня любить.

— С меня хватит, надоело бред выслушивать! — взорвался Габриэль. — Я не желаю ни с кем тебя делить, Эмма. Если ты освободишь Энн, я сам ее убью!

Эмма побледнела от ярости. Любовник мгновенно перестал ее волновать. Вошла служанка, держа в руках поднос, на котором дымились две чашки шоколада, благоухающего корицей.

— Поставьте здесь и уходите, — приказал Габриэль, отведя взгляд от хозяйки.

Та воспользовалась моментом, чтобы выдернуть из-за подвязки кинжал. Едва девушка вышла из комнаты, слуга повернулся к Эмме, твердо намеренный и на этот раз подчинить ее своей воле. Но она не дала ему времени — стремительно и точно метнув кинжал. Клинок попал в самое сердце.

— Ты это сделала, — всхлипнул раненый, падая на колени.

Эмма, зарыдав от ярости и неутоленного желания, бросилась к нему и склонилась к его губам, чтобы сорвать с них последний поцелуй с привкусом крови, одновременно всаживая кинжал поглубже, по самую рукоятку, чтобы наверняка прикончить любовника.

— Никто, слышишь, никто никогда не встанет между ней и мной!

* * *

Кто-то шел по лестнице, тяжело ступая по сырым каменным ступеням, — как всегда, как повторялось столько раз, столько дней, что Энн и счет потеряла.

Она угадала, что идущий запыхался, тяжело дышит, и инстинктивно приподнялась, потянулась навстречу этим шагам, приближающимся к ней темным коридором. Машинально стала считать шаги… Двое? Их там двое. Мужчина и женщина.

Ее горло стиснул яростный спазм. Она рванулась к прутьям, стараясь разглядеть, кто идет, еще до того, как свет, падавший через окошко камеры, позволит ей их увидеть. Она была уверена, совершенно уверена, что они пришли к Мери. Мери рожает там, в своей камере. Мери умирает. Энн повисла на решетке, когда они сворачивали за угол коридора, и завопила во все горло:

— Проваливай! Оставь ее в покое, или я тебе кишки выпущу, слышишь? Выпотрошу, как падаль! Вот так, снизу вверх! — Она быстрым взмахом руки сымитировала движение клинка.

— Ты заткнешься когда-нибудь, тварь? — взревел охранник, с яростной силой хлестнув бичом по вцепившимся в решетку пальцам Энн.

— Брось! — проворчала мулатка, протянув руку и помешав ему нанести второй удар.

По-кошачьи гибкая, несмотря на излишнюю полноту, она приблизилась к узнице и, оглядев ее с печальной улыбкой, задержала взгляд на животе, в котором колотился ребенок, тоже стремясь вырваться на свободу. Злобно выдохнув, Энн снова крикнула:

— Если Мери умрет, я тебя порешу!

Мулатка покачала головой:

— Придет и твой черед, Энн Бонни! Да, придет и твой черед, — повторила она.

И, развернувшись, пошла дальше, стиснув зубы, когда кнут снова просвистел в воздухе и обрушился на руку Энн, так, словно ее собственная плоть ощутила удар. Энн, как и в первый раз, даже не застонала. Боль гнездилась совсем в другом месте, глубоко внутри, и была такой жестокой, что все прочие мучения рядом с ней казались лаской. Истерзанная собственным бессилием, отчаявшаяся, она опять завопила: