И снова взгляды Корнеля и Кривоногого встретились. Но оба промолчали, чтобы не пугать Никлауса-младшего.

— Что с моей матерью? — в недоумении спросил тот.

— Такое часто случается при подобных ранениях. Ничего страшного, мальчик мой. Положи-ка ее на живот, чтобы я мог закончить шов.

— Пойди-ка теперь займись делом, — приказал ему Корнель, едва Никлаус уложил Мери. — Незачем тебе торчать у ее постели. Мери Рид вышла из того возраста, когда за ней надо присматривать.

— Но ты…

— А мне надо кое-что решить с Кривоногим насчет лекарств, которые мы взяли на галионе.

Никлаус не поверил и все же повиновался, поскольку доверял Корнелю.

Мери застонала от боли, когда врач полил рану спиртом. Она открыла глаза и, почувствовав укол иглы, стиснула зубы.

— Все, можешь переворачиваться.

Тем не менее Мери еще несколько секунд полежала, прежде чем повернуться на спину. Положив руку ей на лоб, Кривоногий без предисловий спросил:

— И давно?

— Что давно?

— Жар у тебя давно? — с досадой вздохнув, повторил он.

— После выкидыша стал появляться. Нет, — вдруг сообразила она. — Перед тем. Как раз перед тем.

— А обмороки?

— Я что, теряла сознание?

— Тогда, на сходнях. И теперь, только что.

Мери смутно припомнила, как ее затянуло в черную дыру.

— Это в первый раз, — ответила она.

Кривоногий принялся ощупывать Мери через одеяло. Когда его пальцы добрались до лобка, она поморщилась.

— Раздерни-ка занавески, мне нужен свет, — приказал судовой врач Корнелю; тот поспешил исполнить распоряжение. — Извини, Мери, но мне надо осмотреть тебя как следует.

— Доставь себе удовольствие, — со слабой улыбкой откликнулась больная.

По совершенно необъяснимой причине она с каждой минутой чувствовала все большую усталость.

Кривоногий откинул одеяло. Ему не потребовалось много времени на то, чтобы поставить диагноз. Снова прикрыв Мери, он сделал Корнелю знак отойти вместе с ним подальше, чтобы она их не слышала.

Остановились под лестницей.

— У нее там заражение, — озабоченно проговорил доктор.

— То есть?

— Последствия выкидыша. Кусок плаценты не вышел.

— Это опасно? — спросил Корнель, как будто еще можно было сомневаться, глядя на выражение лица Кривоногого.

— Очень. Прежде всего надо помешать инфекции распространиться. Я прооперирую Мери и все почищу. Но ты должен знать. Если она и выкарабкается, мало надежды на то, что еще сможет рожать.

Корнель горестно покачал головой:

— Спаси ее. Остальное не имеет значения.

— У меня на борту для этого недостаточно иезуитского порошка[13].

— Мы держим курс на запад. Завтра вечером будет виден остров Черепахи, — заверил его Корнель.

Кривоногий дружески положил руку на его культю:

— Я сделаю все возможное, но мне не нравится, как обернулось дело. Из-за раны на голове Мери потеряла много крови. Оперировать ее в таких условиях рискованно. Но и откладывать тоже нельзя.

— Ты знаешь, что я тебе полностью доверяю. Чем могу помочь?

— Молись, — ответил Кривоногий. — Молись, чтобы ветер не стих.


К счастью, их и на следующий день не покинула удача. Ветер продолжал дуть с прежней силой, судно быстро летело по спокойному морю. Кривоногий поднялся на палубу, чтобы предупредить Корнеля о том, что готов оперировать и требует его не беспокоить. Приказ был отдан, на судне воцарилась тишина, которую нарушали только одинокий человеческий голос и плач скрипки.

Корнель встал к рулю и, чтобы заставить себя держать курс, не сводил глаз с горизонта. Матросы вяло заступали на вахту, некоторые вместе с Никлаусом-младшим слушали песню, которая славила Мери. Их Мери.

У нее ни имени, ни оков —

Такой она родилась.

И только одной воле — ветров —

В жизни она поддалась!

За золотом в путь, за алмазами в путь

Отправилась Мери — и что? —

Ей столько крови пришлось хлебнуть,

Не выстоял бы никто.

Спусти-ка ты черный наш флаг к волнам:

Пусть скроет слезы ее и смех.

А если кто скажет о ней «она»,

Я сделаю дырку в любом из тех!

У братьев Раймон был чудесный дар трогать душу. Мери знала это и очень любила им подпевать, радуясь и удивляясь тому, что стала их музой.

Никлаус-младший подошел к Корнелю. Скрипка продолжала играть, надеясь, что мелодия проникнет сквозь переборки и придаст Мери сил, которых ей так недостает. Голос превратился теперь в еле различимый шепот, улетавший с пассатами.

— Как же долго, — только и сказал Никлаус, взяв подзорную трубу и всматриваясь в горизонт.

— Потерпи, — ответил Корнель. — Все будет хорошо, — уверенно прибавил он.

— А потом что мы станем делать? — тусклым голосом спросил Никлаус.

— Отправимся на поиски сокровищ. Ты же нашел координаты этого острова.

— Никакой это оказался не остров, а город, — вздохнул тот, ухватившись за подкинутую Корнелем тему, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от мучительной тревоги.

— Город? Ты уверен, что не ошибся?

— Порт-Рояль, — отрывисто бросил Никлаус. — Я три раза перепроверил свои расчеты. Бенуа уверяет, что город был разрушен землетрясением в 1692 году, заново построен, чуть выше по побережью, потом снова уничтожен — на этот раз пожаром, шесть лет тому назад. Ну и как в таком случае отыскать место, где спрятан клад?

— Порт-Рояль — такое же знаменитое пиратское логово, как остров Черепахи, — объяснил Корнель. Он готов был до бесконечности рассуждать об этом с Никлаусом-младшим, лишь бы не думать о том, что происходит внизу. — Карта явно старая, это сразу заметно. Лучше всего нам отправиться на место… — продолжил он и осекся.

К ним с похоронным лицом шел помощник Кривоногого.

— Встань к рулю, — приказал Корнель старшему матросу, который стоял с ним рядом и вглядывался в небо.

Корнель с Никлаусом вместе бросились вниз — узнать, что там с Мери. Еще несколько мгновений, и они уже застыли у лазарета. Кривоногий вытирал о фартук окровавленные руки. Врач выглядел озабоченным, на лбу у него залегла складка.

— Она жива. Но очень слаба, и пока еще ничего с уверенностью обещать нельзя, — честно и безрадостно сказал он. — Заражение очень сильно распространилось, даже странно, что она так долго продержалась на ногах с этой дрянью внутри. Меня удивляет ее выносливость.

— В ней все удивляет. «Бэй Дэниел» идет со скоростью двенадцать узлов. Завтра мы будем на острове Черепахи.

Кривоногий одобрительно кивнул. Никлаус-младший упорно глядел в пол.

— Можешь зайти к матери, парень, но всего на несколько минут, только взглянуть. Она спит.

Никлаус мгновенно скрылся за полотняной занавеской.

— Какие у Мери шансы выжить? — шепотом спросил Корнель. Ему необходимо было это знать.

Лицо Кривоногого приняло выражение, ясно говорившее о том, что он не питает особых иллюзий. Корнелю показалось, будто в него выстрелили в упор.

Врач похлопал его по плечу.

— Лучше вели открыть бочонки с ромом, — посоветовал он, — и пусть матросы сегодня ночью напьются. Завтра тебе и Никлаусу будет легче взглянуть в лицо действительности.

Когда Никлаус несколько минут спустя вышел из лазарета, Корнель, посмотрев на него, зажал собственную боль в единственный кулак. Никлаус-младший плакал, безнадежно глядя прямо перед собой.

24

Эмма де Мортфонтен не дрогнула под злобным взглядом Уильяма Кормака. Она знала, что он не станет поднимать шума. Только не здесь. И не сейчас.

В церкви маленького городка Чарльстон в Южной Каролине было тихо, тишину нарушали лишь голос священника, произносившего надгробное слово, да сдержанные рыдания. Как ни старалась Энн Кормак держаться с достоинством, ей трудно было у гроба матери скрыть свое горе.

Они стояли по обе стороны от священника. Отец и дочь. По крайней мере, так их воспринимали все окружающие.

Мария Бренан умерла три дня тому назад, и Эмма де Мортфонтен нимало не раскаивалась в том, что помогла ей это сделать.

— Да как вы посмели… — проскрежетал Кормак, отведя ее в сторону сразу после того, как могилу засыпали землей.

— Успокойтесь, — холодно оборвала его Эмма. — На нас смотрят. Я не хочу, чтобы кто-нибудь вообразил, будто мы — любовники. Особенно сегодня.

— Уходите отсюда, — твердо сказал он. — Уходите немедленно или, Богом клянусь, я…

— Не надо клясться, Уильям. Вы прекрасно знаете, что у вас нет возможности поступать так, как захочется.

— Это вы ее убили. Я знаю!

— Попробуйте доказать, — усмехнулась Эмма. — Вам это никогда не удастся, дорогой мой. Возьмите себя в руки. Сюда идет ваша дочь.

— Я запрещаю вам… — начал Кормак, но не договорил и в бессильной ярости прикусил губу.

Ответом на его незаконченную фразу стала лишь циничная улыбка — и Эмма де Мортфонтен тут же отвернулась к Энн.

Кудрявые рыжие волосы, треугольное личико, решительный взгляд темных глаз — совершенно очаровательная девушка…

— Энн, милая моя Энн, — заговорила Эмма исполненным скорби голосом, сжимая ее руки, — как я потрясена этой трагедией. Вам, должно быть, страшно тяжело!

— Да, я очень горюю, сударыня, — призналась Энн. — Матушка была такой великодушной, такой безупречной. И все случилось так внезапно.

— В самом деле, внезапно, — согласилась Эмма. — Но ведь вы знаете, душечка моя, что всегда можете рассчитывать на мою нежность, какое бы горе вас ни тяготило. Никогда об этом не забывайте.

Энн, не говоря ни слова, кивнула. Уильям покровительственно взял дочь под руку:

— Ну что, пойдем, дорогая моя?

Энн снова молча кивнула и пошла рядом с ним.

Эмма посторонилась, пропуская их, и с довольной улыбкой поглядела вслед. Затем, в противоположность всем остальным, для приличия медлившим у засыпанной могилы Марии Бренан, направилась к выходу и села в ожидавшую у кладбища карету.

— Домой, — приказала она Габриэлю, служившему ей кучером.

Тот захлопнул за хозяйкой дверцу и, сев на свое место, тряхнул вожжами. Упряжка тронулась с места.

С тех пор как Эмма де Мортфонтен покинула Европу, прошло пятнадцать лет.

Тогда она за несколько месяцев свернула там все свои дела, сколотив на этом состояние, благодаря которому могла безбедно прожить до конца своих дней, и, поскольку нестерпимо было думать о том, что в окрестностях Карибских островов на ее корабли могут напасть пираты, оставила себе лишь небольшую флотилию из четырех вооруженных фрегатов. Эти суда и сегодня перевозили ее товары в Европу. Эмма выкупила несколько плантаций, соседствовавших с ее собственными, то же самое, со своей стороны, сделал и Кормак. Теперь они оказались двумя самыми богатыми и могущественными плантаторами в этих местах. К ним относились уважительно и приязненно.

В первые годы Эмма вела себя осторожно, стараясь не спугнуть Энн и не пробудить у малышки воспоминаний о постигшем ее несчастье. Глубоко потрясенная девочка, которую она отдала Кормакам, мало-помалу оправилась. По словам Марии Бренан, от пережитой трагедии у нее остались лишь редкие и мимолетные кошмары, смутные ощущения, звук выстрела. Кормак сказал дочери, что на них, когда они только приехали в Чарльстон, якобы напали разбойники, и Энн в конце концов приняла эту версию. Лицо Эммы, как и облик Никлауса, стерлось из памяти ребенка, в чем похитительница очень скоро смогла убедиться. Всего три года минуло со дня трагедии, а девочка уже улыбалась ей и безбоязненно забиралась к ней на колени.

Любовь, которой окружили приемную дочь Мария Бренан и Уильям Кормак, помогла малышке исцелиться от всего. И с тех пор дня не проходило без того, чтобы Эмма не навещала Кормаков и не разговаривала с Энн.

Время шло, с каждым годом привязанность Эммы к девочке росла — ее питала тоска по Мери Рид. Эмма едва не умерла от этой тоски. Если бы у нее не было Габриэля, который помогал ей стряхнуть болезненную апатию, отчаяние и неутоленная страсть довели бы ее до безумия. Мадам не могла без него обойтись, он фактически распоряжался всем, что она имела, нисколько ради этого не поступившись своей свободой. Он сделался в куда большей степени ее хозяином, чем слугой.

С другой стороны, невинность и нежность Энн, само присутствие этой девочки пробудили в Эмме какие-то человеческие чувства. Она немного успокоилась — этому отчасти поспособствовали и секреты маркиза де Балетти. Перед тем как поджечь его дом в Венеции, люди Эммы вынесли оттуда множество склянок и записи, в которых маркиз собрал все свои познания. Эмме достаточно было хорошенько изучить их для того, чтобы воспроизвести опыты маркиза. Правда, философского камня она так и не получила, но Габриэлю удалось в конце концов убедить ее в том, что это всего лишь обман, выдумка Балетти. Зато эликсиры здоровья ни обманом, ни выдумкой не были, именно они помогали Эмме сохранять гладкую кожу: над ее обликом годы оказались не властны.