Потеряв Мери Рид, она заодно рассталась с надеждой отыскать второй нефритовый «глаз» и убрала в сундук хрустальный череп. Все равно она не могла подолгу выносить его присутствия: начинала нестерпимо болеть голова. Эмме трудно было понять, как же Балетти-то мог так часто и так надолго погружаться в созерцание черепа. Ей самой хватило нескольких недель для того, чтобы потерять к нему всякий интерес. Конечно, Эмма желала его прежде, когда он был вне досягаемости, но теперь, когда могла вволю им натешиться, ничего особенного в этой хрустальной безделке не находила.

Эмма вела дела, грациозно порхая между Чарльстоном и Кубой — по крайней мере раз в год она ездила в Гавану, чтобы присмотреть за своими табачными плантациями. Все остальное время она проводила за развлечениями или исполнением светских обязанностей. Как буржуа, так и дворяне в факториях были охочи до того и другого. Там устраивали маленькие дворы имени королевы Анны. Роль политических и светских центров исполняли дома местных правителей. Эмму приглашали на все обеды, концерты, балы или игры, и Кормаки тоже были везде желанными гостями.

Однако в последнее время всего этого ей уже не хватало. И виной тому была Энн. Подрастая и превращаясь в женщину, она начала проявлять характер, все больше напоминавший Эмме нрав Мери Рид.

Кормака, который проявлял себя по отношению к дочери властным, но справедливым, и не терпел ни малейших нарушений дисциплины, нередко возмущало поведение дочери. Энн получила самое лучшее воспитание и образование, какое только возможно, — за ее занятиями строго следила Эмма, она лично проверяла заданные девочке уроки, несмотря на то что у Уильяма это вызывало раздражение.

— Вы что, считаете, будто я не способен воспитывать собственную дочь? — как-то, не выдержав, вспылил он.

— Она стала вашей дочерью лишь потому, что мне так заблагорассудилось. Никогда не забывайте об этом, — вынуждая его замолчать, ответила Эмма.

И Кормак действительно больше не посмел об этом заговаривать.


Но вот неделю тому назад все рухнуло. Из-за одной сцены.

Эмма пришла к Кормакам немного раньше назначенного времени — по средам она непременно у них обедала. Слуга провел ее в маленькую гостиную. Услышав яростные выкрики Кормака, гостья не смогла справиться с любопытством и без приглашения явилась в кабинет хозяина дома.

От неожиданности у нее перехватило дыхание. Впрочем, и Кормак, увидев Эмму, замер, прервав на полуслове гневную тираду. Эмме на мгновение показалось, будто она видит перед собой Мери — тех времен, когда та была Мери Оливером, ее личным секретарем.

Энн, в одежде лакея, с перехваченными кожаным шнурком длинными волосами, свирепо глядела на отца и стойко держалась под напором его ярости. Мария Бренан, дрожащая и потерянная, тихо плакала, бессильно упав на диван.

— Ну, так что же случилось, дорогой Уильям, — наконец-то смогла с трудом выговорить Эмма охрипшим голосом, — отчего вы вспылили, да так, что весь дом ходуном ходит?

— А вас не учили стучаться? — вместо ответа рявкнул Кормак.

Эмма не обратила внимания на его слова. Только затворила дверь, чтобы скрыть эту ссору от жадных взглядов челяди.

— Для чего вы нарядились в столь неуместный костюм? — обратилась она к Энн. — Сейчас ведь нет никакого карнавала.

Одного упоминания об этом оказалось достаточно для того, чтобы плотно стиснутые губы Кормака разжались, выплеснув новую порцию гнева.

— Вот именно! — снова обрушился он на дочь. — К чему этот гротеск?! Ты выглядишь не просто нелепо, но и недостойно твоего положения в обществе!

— Уильям, может быть, вместо того чтобы вопить, вы дадите ей возможность ответить, хоть что-то объяснить? — перебила его Эмма с насмешливой улыбкой на губах.

— Можно подумать, подобную распущенность можно хоть чем-то объяснить, — сердито проворчал он.

Эмма приблизилась к Энн, благоразумно и вместе с тем неприступно молчавшей.

— Что вы можете сказать в свою защиту, Энн? — спросила она, приподняв подбородок девушки.

На мгновение взгляд рыжеволосой красавицы показался ей настолько похожим на взгляд Мери, пробудил такую тоску, что еще немного — и она впилась бы губами в нежный рот, утоляя все ту же многолетнюю жажду.

— Мне хотелось поглядеть на корабли, — призналась Энн. — Папа никогда не берет меня с собой.

— Порт не место для девушки твоего круга! — взорвался Кормак.

— Какое мне дело до моего круга, если из-за него я не могу делать то, что мне нравится!

Пощечину дерзкой девчонке влепила Эмма, ближе всех к ней стоявшая.

— Я могу понять ваше томление, но никак не вашу дерзость, — резко сказала она.

— Что вы можете знать о моем томлении? — с вызовом и обидой бросила в ответ Энн.

Ее щека загорелась от второй пощечины. Тем не менее отпор скорее смутил, чем возмутил Эмму.

— Иди в свою комнату, — прошипел Кормак, — и чтобы к обеду вышла в пристойном виде.

Энн не заставила его повторять приказ дважды.

Едва дверь за дочерью закрылась, Кормак обрушился на Эмму.

— Больше никогда не влезайте между ней и мной! — прорычал он, побагровев от злости.

— Мне не пришлось бы это делать, если бы вы не были так непреклонны. Что вам, жалко позволить девочке немного развлечься?

— Выйдет замуж — вот тогда пусть и развлекается как хочет! А пока что я не желаю, чтобы она марала имя, которое я ей дал!

— А вы-то, по-вашему, делаете честь этому славному имени? Да вы сгнили бы в тюрьме, если бы я вас оттуда не вытащила!

— Перед тем постаравшись меня туда упрятать!

Мария Бренан рывком вскочила, растрепанная и заплаканная.

— Хватит! — завопила она. — Прекратите!

Взглянув на огорченную жену, Кормак мгновенно утих. Он был по-прежнему беспредельно в нее влюблен.

— Успокойся, — нашептывал он на ухо Марии, ведя ее к дивану и усаживая.

Жена, рыдая, бросилась в его объятия.

— Я больше так не могу, я устала от вопросов, которые она задает, — всхлипывала она. — И еще эти ее новые причуды. Я перестала ее понимать.

— Что за вопросы и что за новые причуды? — удивилась Эмма.

— Это не прекращается вот уже несколько недель. Началось все с подвески. Той, которая была у нее на шее, когда вы ее к нам привели.

— Помолчи, — строго приказал Кормак, отчего несчастная Мария еще сильнее затряслась.

Эмма в приливе бешенства сжала кулаки.

— Почему она должна молчать? Вы в своем уме, дорогой? Я требую, чтобы мне рассказали. Кто-кто, а уж я имею право знать!

— Это право вы давным-давно утратили.

— А вот тут вы заблуждаетесь. В любой момент я могу вытащить на свет правду.

— Какую еще правду? — усмехнулся Кормак.

— Никто не поручал мне заботиться об Энн, — продолжала между тем Эмма. — Она была похищена, и очень легко доказать, что похитителями были вы с Марией.

Мария Бренан посмотрела на нее так, словно увидела перед собой сатану. Кормак смертельно побледнел.

— Ну вот, а теперь, когда вы успокоились, — с жестокой насмешкой проговорила Эмма, — расскажите до конца то, что вы от меня скрыли.

— И тогда вы оставите нас в покое? — простонала Мария Бренан.

Эмма склонилась над ней:

— Оставлю. До тех пор пока вы будете мне верны, милочка. И при единственном условии: вы никогда — ни тот, ни другая — не забудете, чем мне обязаны.

Мария Бренан еще теснее прижалась к мужу, предоставив Эмме самой налить себе стакан рома. Та вернулась с двумя стаканами, один из которых протянула несчастной женщине.

— Я не желаю вам зла, Мария, — смягчившись, прошептала Эмма. — Я защищаю собственные интересы и интересы Энн. И дорожу ею не меньше, чем любите ее вы.

Мария Бренан покачала головой, а Эмма, ответив безжалостным взглядом на горестный взгляд Кормака, расположилась в кресле напротив супружеской четы.

— Слушаю вас, Мария. Вы говорили о подвеске.

— Вскоре после того как мы сюда приехали, я забрала подвеску, заметив, что Энн все время, днем и ночью, сжимает ее в кулачке. Сняла у малышки с шеи, когда она спала. В течение нескольких дней она сильно переживала, потом понемногу успокоилась и согласилась на ту, которую я ей дала взамен. Несколько недель тому назад мы обе собирались на бал к посланнику. Уильям хотел официально представить Энн и таким образом определить, какие есть в наших краях подходящие партии.

— Я помню тот бал. Энн там блистала.

— Так вот, мы собирались на бал, и Энн вошла в мою комнату, чтобы попросить какое-нибудь из моих украшений. Я давным-давно забыла ее подвеску среди других. Выйдя из своей туалетной комнаты, я застала девочку с этой подвеской в руке. Энн смотрела на нее, и лицо ее было печальным и задумчивым. Я тотчас, не успев ничего сообразить, выхватила подвеску у нее из рук, потом дала ей другое украшение, уверяя, что оно куда более выгодно подчеркнет ее красоту. — Мария Бренан на мгновение умолкла, после чего изящно высморкалась и продолжила: — Назавтра же после этого бала Энн принялась засыпать меня вопросами. Она хотела знать, где мы жили раньше, чем занимались и почему уехали из Ирландии.

— И что же вы ответили?

— Ничего, — призналась Мария Бренан. — Ничего, кроме того, что вы посоветовали нам ей говорить. Но я больше так не могу. С тех пор она делает одну глупость за другой. Я думаю, она старается добраться до собственных воспоминаний.

У Эммы кровь в жилах застыла.

— Она не должна ничего знать, ничего — слышите?!

— Почему вы забрали ребенка у родных? — спросил Кормак.

— Причины касаются только меня одной, — сухо ответила Эмма. — Поймите наконец: вы все потеряете, если захотите открыть Энн правду.

— Энн — наша дочь и ею останется, — заверил ее Кормак.

Мария Бренан снова, рыдая, бросилась мужу на грудь.

Эмма мгновенно поняла, что рано или поздно эта женщина уступит натиску Энн. Девочка, пока что бессознательно, приближалась к своей истинной сути. Ее влечение к океану и наряд, в котором она собралась к нему отправиться, служили тому доказательствами. До тех пор пока она не проявляет ни недоверия, ни неприязни к Эмме, еще ничего не потеряно, но если Мария Бренан заговорит… Эмма не хотела рисковать, она боялась потерять Энн так же, как когда-то потеряла Мери.

И она приняла решение, которое само собой напрашивалось, — единственно возможное в этой ситуации. Пообедав с Кормаками и переменив за столом разговор, чтобы не усугублять страдания Марии Бренан, на следующий день она явилась снова, под тем предлогом, что хочет осведомиться о ее самочувствии. Кормака не было дома, он уехал на плантацию. У Энн шел урок, она обучалась правильной осанке.

Служанка принесла дамам по чашке шоколада. Дом Кормаков, как и дом Эммы, и множество других в тех местах, представлял собой длинное деревянное строение, выкрашенное белой краской. Балконы с резными перилами, сплошь увитыми бугенвиллеями, опирались на колоннаду, и на первом этаже получалась очень уютная терраса, которую нередко превращали в гостиную. Терраса достаточно продувалась ветром для того, чтобы там можно было укрыться от нестерпимого июльского зноя, а легкая решетка, совершенно скрытая побегами жасмина, защищала от палящих лучей солнца. Вот там-то и принимала гостью Мария Бренан.

Дом, расположенный в прелестном уголке, был убран с большим вкусом. Мария Бренан сумела очень быстро приспособиться к новой жизни и из служанки, которой была прежде, превратилась в настоящую леди, одну из самых знатных дам Чарльстона.

— Энн сегодня ночью опять снился кошмар, — пожаловалась она, едва ушла служанка.

— Кошмар? — переспросила Эмма.

Мария Бренан кивнула:

— Все тот же. Смутный. Крики, плач, запах пороха, лужа крови… И оглушительный грохот. Она проснулась с воплем. И сегодня утром, за завтраком, снова меня расспрашивала.

— Надеюсь, вы ничего не сказали?

Глаза Марии Бренан наполнились слезами, которые она тщетно старалась удержать.

— Конечно. Я снова ей повторила, что это воспоминание о нападении разбойников, жертвами которого мы здесь стали. Как всегда. Но мне показалось, что она уже в это не верит. К счастью, пришел ее учитель французского, и мне больше не пришлось выкручиваться. Но ведь она непременно к этому вернется. Энн очень упряма. Она всегда добивается своего.

«Как ее мать», — вздохнув, подумала Эмма.

— Сударыня, — прервала их разговор служанка. — Простите, что мешаю, но преподобный отец хочет передать вам лично отчет в деньгах, потраченных на благотворительность.

Воспользовавшись тем, что девушка отвлекла Марию, Эмма, притворившись, будто тянется к своей чашке, стоящей на подносе, незаметно высыпала в чашку леди Кормак содержимое нефритового кабошона, вправленного в кольцо.