Когда он развел огонь, она пустыми глазами уставилась на пламя, безмолвная и дрожащая. Торн подумал, что это следствие потрясения при воспоминании о жизни в борделе. Возможно, она вдруг осознала потерю матери и теперь переживает приступ скорби по ней.

В любом случае он не станет досаждать ей и утомлять разговорами: просто воспользуется выпавшим ему здесь и сейчас шансом позаботиться о ней. Это было его право и его ответственность. Сейчас, когда Кейт смотрела в огонь, он был счастлив. Когда она придет в себя, ее карие глаза, без сомнения, наполнятся отвращением, глядя на него. Наверняка это будет последний раз, когда она обратит на него свой взор. Самый последний!

– Выпей вот это. – Торн присел на корточки и протянул ей кружку горячего сладкого чая, хорошо сдобренного бренди. – Сразу согреешься.

Он вложил кружку ей в ладони и помог обхватить ее пальцами. Кейт рассеянно уставилась на содержимое и пробормотала:

– Н-не могу с-согреться. Т-так холодно.

Торн протянул ей еще одно одеяло.

– Нет. – Повернув к нему голову, она сфокусировала взгляд на его лице. – Обними меня, Сэмюэл… Пожалуйста.

Эти слова – только эти слова! – нашли в его душе трещину, образовавшуюся от внутренней боли, и заполнили ее. К черту, он пытается поступить благородно. Если она окажется в его объятиях, ему будет трудно сохранить голову ясной.

– Надо заняться твоим платьем, – пытаясь отвлечься, сказал Торн. – Оно почти просохло, нужно лишь…

– Платье подождет. – Трясущимися руками Кейт опустила кружку с чаем на пол. – Я не могу. – Дрожь опять сотрясла ее тело. – Ты мне нужен.

Нехотя Торн опустился на вытертый коврик у нее за спиной, согнул ногу в колене и подставил ей под спину, чтобы она смогла опереться, а другую вытянул к огню. Когда она устроилась поудобнее, обнял ее обеими руками и прижал к груди. Ее холодная щека легла на то место, где билось его сердце.

– Крепче, – попросила она едва слышно. – Обними меня крепче.

Торн подчинился. Мускулы на его руках напряглись.

Теперь он испытывал тот же дискомфорт, что и она, его также сотрясала дрожь, однако его тепла и силы хватит на них двоих.

Нагнув голову, Торн зарылся лицом в ее волосы, согревая своим дыханием. Кейт не выпускала из рук ткань его сорочки. Так они просидели несколько минут. Когда ее губы порозовели и перестали дрожать, Торн испытал потрясающее чувство торжества: все-таки сумел сделать для Кейт что-то хорошее.

Потом Торн вспомнил, кто он и кто – она и почему они оказались здесь. И сказал себе, что это все, конец!

Уткнувшись лицом в шею, он вдохнул пьянящий лимонно-клеверный аромат, решив, что будет обнимать ее до тех пор, пока это возможно.

– Спасибо, – раздался ее шепот. – Мне уже лучше.

Когда Торн поднял голову, она выпустила из рук его сорочку и без всякого выражения продолжила:

– Я вспомнила удивительную историю из твоего детства. Помнишь, я говорила, что у каждого есть своя такая. Была девочка, которая делила с тобой чердак. Надоедливое маленькое создание как привязанное таскалось за тобой по пятам, когда тебе хотелось поиграть с соседскими мальчишками. Иногда по ночам, когда она не могла заснуть, ты начинал смешить ее, развлекал играми, показывал тени на стене, подкармливал сладостями, которые воровал на кухне внизу. Как-то раз среди ночи ты упаковал ее во всю имевшуюся у нее одежду, пальто, капюшон, обмотал шарфом и сказал, что сегодня вы играете в цыган. «У нас будет интересное приключение», – сказал ты.

Кейт посмотрела на него, и в неверном свете очага глаза ее казались огромными.

– Почему ты не рассказал мне все, Сэмюэл? Ты поведал правду о моей матери, но ни слова про себя. – Она коснулась его щеки. – Почему ты не сказал, что спас мне жизнь?

Во рту у него пересохло.

– Этого не было.

– А мне кажется, было. Или что-то похожее на это. Я же сказала, что вспомнила все. – Кейт снова задумчиво уставилась в огонь. – Целую жизнь меня преследовали эти смутные воспоминания. Я стою в длинном темном коридоре. Откуда-то снизу, из-под пола доносятся звуки пианино. Я слышу песню, ту самую, о цветах в саду. В темноте проносится голубая вспышка, и кто-то говорит, обращаясь ко мне: «Будь храброй, моя Кэти».

Спазм перехватил горло, и Торн не мог произнести ни звука.

– Это же был ты, правда ведь? Мы были с тобой на чердаке и готовились сбежать из того места.

Он смог лишь кивнуть.

– Ты взял меня за руку и отворил дверь, потом мы быстро спустились по лестнице. Больше мы туда не возвращались. Это ты отвез меня в Маргит.

Спазм отпустил, и Торн хрипло проговорил:

– Таково было желание твоей матери. Перед смертью она рассказала об этом. Ты была умненькая, в этом мог всякий убедиться. Она узнала из какого-то журнала о школе в Маргите и о том, что туда принимают подкидышей, и очень хотела, чтобы тебя туда отправили.

– Но меня не отправили?

Он покачал головой.

– Позже, когда Элли Роуз умерла…

– Почему я не могу ее вспомнить? – огорченно перебила его Кейт. – Я вспомнила про тебя все – по крохам, по кусочкам, – но сколько бы ни старалась, про нее ничего не могу откопать в памяти.

– Возможно, со временем что-нибудь и вспомнится. В этом нет твоей вины. Да и не видели мы почти наших матерей: если бы болтались у них под ногами, нас вышвырнули бы на улицу. Лишние проблемы никому не нужны. Как бы там ни было, после смерти Элли Роуз прошло несколько недель, потом месяцев. Я знал, что они никогда не отправят тебя в ту школу. Они вообще не собирались тебя отпускать. Держали бы при себе до поры до времени, а потом превратили бы в такую же, как они. Уже и той песне тебя научили. – Его замутило от воспоминания.

– Это они меня научили?

– То место… – Торн перевел дыхание. Ему страшно не хотелось делиться с ней отвратительными подробностями, но они уже далеко зашли и ей нужно было узнать все до конца. – Это было что-то вроде музыкального театра: с музыкой, песнями и девушками, скакавшими по сцене. Они называли это «Оранжерея», а танцовщицы носили имена цветов.

– Например, Элли Роуз, – догадалась Кейт. – Вместо Элинор Хаверфорд.

Он поморщился.

– Ту песню, что ты запомнила… ее пели джентльменам перед началом каждого представления.

– Значит, они учили меня…

– Чтобы ты стала одной из них. Одевали тебя как куколку и выталкивали на сцену. Поначалу кроха просто пела и веселила толпу. Только дьяволу было известно, как долго это могло продолжаться.

Ее лицо скривилось, когда до нее дошел смысл сказанного.

– Это же ужасно!

– Конечно, ужасно, поэтому я и увел тебя оттуда. Именно поэтому мне не хотелось, чтобы ты узнала подробности. – Он нервно провел рукой по волосам. – Кэти, больше никогда не спрашивай меня об этом.

– Согласна. Давай поговорим о другом. Как твоя рука?

– Лучше. Пока плоховато слушается, но уже не болит. Если я, по твоим словам, когда-то спас тебе жизнь, то в тот вечер ты мне отплатила тем же. Теперь мы квиты.

– Сомневаюсь. – Ее пальцы добрались до его распахнутого ворота и раздвинули полы еще шире, выставив на обозрение мускулистую грудь.

Кончиками пальцев Кейт провела по рельефным татуировкам, и он затаил дыхание, борясь с возбуждением от ее прикосновения. Поздно! В паху стало тесно до боли. Отвратительно! Это неправильно, что он испытывает к ней вожделение, после того как все ей рассказал.

– Меня разбирает любопытство, где ты их сделал.

– В разных местах, – неохотно ответил Торн. – Ни одна из них не стоит твоего внимания.

– Но мне хочется узнать.

Кейт выскользнула из его объятий, неожиданно схватилась за край сорочки и задрала ее вверх, обнажив ему живот.

Мускулы его брюшного пресса тут же напряглись.

– Что ты делаешь?

– Тебе не трудно будет называть меня Кэти? Мне нравится, как ты это произносишь. Голос звучит низко, как опасное рычание. – Взявшись двумя руками за сорочку, она потянула ее вверх.

– Кэти… – простонал Торн.

Она улыбнулась.

– Да. Именно так. Меня сразу обдает жаром, а по всему телу бегут мурашки. Теперь подними руки.

Он ни в чем не мог ей отказать. Кейт это прекрасно понимала и собиралась этим воспользоваться.

Стянув с него сорочку через голову, она оглядела его обнаженный торс. Судя по выражению глаз, она была и очарована, и напугана. Ему сначала захотелось скрыть от нее правду – все неприятные вещи, связанные с этим. Но все-таки лучше, если она все увидит и поймет его.

– Расскажи мне, – попросила Кейт.

– Что ты хочешь узнать?

– Какая была первой?

– Вот эта. – Он повернулся к ней плечом и указал на маленькую татуировку в виде розочки.

– Когда ты ее сделал?

– Когда уехал из Лондона…

– Вместе со мной. Когда мы уехали из Лондона и ты отвез меня в Маргит.

– Да. – Он сглотнул. – Я не мог вернуться в «Оранжерею», конечно. Даже если бы захотел. Я скитался по селам, подрабатывал тут и там, спал большей частью в стогах, питался тем, что ловил в капканы. Жил как дикое животное, и, наверное, поэтому и думать стал так же. Я чувствовал, где выскочит заяц, до того как он выскакивал, и в какую сторону кинется. Открытые пространства и свежий воздух… Мне кажется, они пошли мне на пользу, после тех лет, что провел в лондонской копоти. Я ходил грязным и нечесаным, но те месяцы, как мне сейчас кажется, были самыми счастливыми в моей жизни.

Когда наступила зима, прибился к шайке браконьеров. Я снабжал их дичью на продажу, а они обеспечивали меня кровом, теплой одеждой и обувью. По этому знаку, – Торн погладил грубое изображение цветка, – члены шайки узнавали друг друга. Никаких имен.

– Никаких друзей, – подхватила Кейт. – Никаких нормальных человеческих отношений.

– Я завел себе собаку.

– Правда? – Она улыбнулась. – Как ты ее назвал?

Торн помедлил с ответом.

– Заплатка.

– О, Сэмюэл! – Кейт приложила ладонь к щеке и покачала головой. – Я была так безрассудна. Мне очень жаль!

Он пожал плечами.

– Не жалей. Баджер ничуть не хуже.

На внутренней стороне его левого предплечья ей бросился в глаза ряд цифр.

– А это?

– Это отметка о паузе в занятии браконьерством. Тюрьма!

– Тюрьма? О нет! Сколько тогда тебе было?

– Пятнадцать, я думаю.

Она потерла татуировку.

– Это тюремный номер заключенного?

Торн покачал головой.

– Я наколол цифры сам. В первый же месяц. Это дата, когда меня должны были освободить. Не хотелось, чтобы она забылась.

– Кем, тюремщиками?

– Нет, чтобы я о ней не забыл.

А еще ему не хотелось увеличивать свой срок, обеспечивая себе комфортное существование в тюрьме. Хорошая постель, мясная еда, ключ от кандалов – на все имелась своя цена, и надзиратели строго фиксировали такие расходы. Шесть пенсов в неделю за это, шиллинг – за то… Когда наступал срок освобождения, долг заключенного мог достигать десятка фунтов, и его продолжали держать в камере до тех пор, пока не расплатится сполна со своими кредиторами – надзирателями. Чтобы не участвовать в этом сумасшествии, Торн отказывался от всех благ – дополнительной еды или теплых одеял.

– Сколько ты просидел в тюрьме?

– Меня приговорили к семи годам, но отсидел я только четыре.

Это «только» вряд ли могло передать все то, что ему пришлось пережить. «Только» четыре года пришлось спать на соломе, которая от старости превратилась в труху и в ней копошилось столько насекомых, что она казалась живой. «Только» четыре года пришлось выживать на одно пенни в день – именно столько стоил кусок хлеба. «Только» четыре года он провел в кандалах, которые сдавливали щиколотки, потому что рос очень быстро.

Да, «только» четыре года насилия, постоянного голода, грязи и унижений: надзиратели обходились с узниками как с животными. Те страшные картины преследовали его и по сей день.

– Ты получил помилование от двора?

– Помилование? Не смеши! Англии требовались солдаты, а не заключенные. Меня освободили при условии, что я завербуюсь на военную службу.

– Тогда это… – Кейт дотронулась до медальона, вытатуированного на правой половине его груди. – Это эмблема твоего полка?

– Отчасти. – Он невесело хмыкнул. – Не ищи здесь глубокого смысла. Просто однажды было выпито слишком много рома в португальской таверне, вскоре после того как нас отправили в Пиренеи.

Рука Кейт скользнула по грудной клетке влево и прошла как раз над тем местом, где билось его сердце. Торн вздрогнул, по телу побежали мурашки наслаждения.

– А это?… Эс Эн – это кто? Женщина, которую ты повстречал там же, в таверне? Экзотичная, с огромной грудью и невероятно красивая? Ты… влюбился в нее?

Он удивленно воззрился на Кейт, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– Я надеюсь, она была мила с тобой. Но как бы то ни было, должна признаться, что я уже тихо ее ненавижу. Мне кажется, ее звали Сара Негоциант.