Они оправдались в первое утро нового, 1461 года. Снаружи завывал ветер, загонявший всех под крышу. На улицах не было слышно ни песен, ни веселого шума. Мы с детьми играли в «горячие устрицы», и я не сразу увидела первых раненых, прискакавших в Эрбер. Сначала до меня донеслись пронзительные вопли слуг и проклятия мужчин, собравшихся во дворе. На булыжник с грохотом и звоном летели складные столы и ведра; хрипло каркали вороны, сидевшие на коньках крыш, собаки захлебывались лаем. Выглянув в окно, я увидела, как с седла сполз раненый и упал в снег. Другие раненые бежали к нему на помощь, а третьи в это время выезжали из тени сводчатых ворот. Некоторые направлялись к лестнице, ведущей в большой зал, другие брели на кухню или конюшню, оставляя на снегу яркий кровавый след. Мод и графиня, бледные от страха, выбежали из своих покоев в коридор. Мы дружно устремились в большой зал, чтобы встретить гонцов.

Даже если я проживу тысячу лет, все равно никогда не забуду подробности того, что случилось потом.

Все домочадцы графа Солсбери и раненые, которые еще могли стоять, окружили мужчину с седыми волосами, запачканными кровью. Он опустился перед графиней на колени, прижав к боку раненую руку. Графиня жестом велела ему встать. Человек подчинился; от выражения его лица у меня сжалось сердце. Я затаила дыхание и с ужасом ждала его слов.

– Я принес самую страшную весть, которую человек может принести матери, сестре, жене, дочери, сыну, отцу или брату. Миледи… – Он осекся, откашлялся и продолжил: – Наш безмерно любимый и досточтимый лорд, ваш муж, Ричард Невилл, граф Солсбери, и ваш сын, сэр Томас Невилл… мертвы. Как и две тысячи воинов армии Йорка… Милостивый Господь принял их души.

Зал заполнили крики, вопли, рыдания и другие звуки, которые люди издают в момент величайшего горя; у меня перехватило горло. Множество рук протянулось к зашатавшейся графине; другие подхватили упавшую в обморок Мод. Когда крики стихли, гонец медленно, то и дело запинаясь, сказал:

– Родственник графа Ричард Плантагенет, герцог Йорк, погиб вместе с ними… Так же, как его сын Эдмунд, граф Ретленд, и многие другие, кого мы знали и любили и о ком будем скорбеть вечно… – У человека сорвался голос. Воздух пронзили новые вопли, сменившиеся мучительными стонами. Голос гонца зазвучал снова:

– Герцог, графы и сэр Томас Невилл сражались со славой… отдали свою жизнь борьбе за правое дело и благо простых людей… и пали смертью храбрых…

Я заставила себя поднять глаза и обвела взглядом искаженные страданиями и залитые слезами лица окружавших меня людей. Стоны прекратились; наступившая тишина изменила все, соединив нас в общую цепь без различия пола, возраста и происхождения. Эта цепь, скованная из вечной скорби, была крепче любой стали, ибо ее черное кольцо не мог бы разорвать никто на свете.

В последующие дни начали выясняться болезненные подробности, некоторые были столь ужасны, что их скрывали от графини и Мод.

Нарушив рождественское перемирие, которое они согласились соблюдать, тридцатого декабря ланкастерцы напали на фуражиров Йорка в лесу между уэйкфилдскйм мостом и замком Сэндл. Йорк заметил это и тут же приказал надеть на него доспехи. Советники уговаривали его не совершать вылазку, а дождаться возвращения людей, отправившихся по домам праздновать Рождество. Но Йорк отверг их совет. «Я не могу принести в жертву этих людей, – сказал он. – Лучше смерть, чем бесчестье».

Герцог приказал опустить мост, провел своих людей через ров и поскакал в лес. Врагов было втрое больше; он доблестно сражался с ними и погиб как герой. Сын Йорка, семнадцатилетний Эдмунд, граф Ретленд, попытался добраться до монастыря, но в нескольких ярдах от уэйкфилдского моста его догнал лорд Клиффорд. Безоружный Ретленд умолял пощадить его, но Клиффорд крикнул: «Клянусь кровью Христовой, твой отец убил моего отца, а я убью тебя и всех твоих родных!» – и вонзил меч в сердце мальчика. Граф Солсбери умер на следующий день, но как именно, никто толком не знал.

– Мой отец избежал бойни, но ночью был взят в плен одним из людей Троллопа. Его отвезли в замок Понтефракт. Достоверно известно только одно: он просил сохранить ему жизнь, предлагал огромный выкуп, но это не помогло. То ли ему отрубили голову, то ли просто убили… – Джон проглотил комок в горле. – Вряд ли мы когда-нибудь узнаем правду.

Он сидел на краю кровати, закрыв лицо руками. Услышав мой судорожный вздох, Джон поднял голову и глухо сказал:

– Это не все.

Я оцепенела. Не все? Обман, измена, военные действия во время священного праздника, нападение из засады, убийство безоружного мальчика. Неужели этого недостаточно?

– О боже, – пробормотала я, – что еще там могло быть?

Джон внезапно вскочил на ноги; в его глазах горел лютый гнев. Я невольно отпрянула.

– Клиффорд отрубил им головы и принес Маргарите, а та прибила их к воротам Йорка. И со смехом потребовала, чтобы на голову герцога надели бумажную корону, потому что ему предстояло стать королем.

Я сжалась от ужаса и поднесла руку ко рту. Бесчестить павших… доблестно погибших в бою… Ничего отвратительнее нельзя было себе представить. Действия Маргариты нарушали все законы и правила. Никогда, даже в кошмарных снах, я не могла себе представить, что она способна на такое святотатство, на такую невероятную жестокость. Теперь нам предстояла война a entrance — не на жизнь, а на смерть. Внезапно мне стало плохо. Я ухватилась за столб, опустилась на кровать, посмотрела на измученное лицо Джона, хотела что-то сказать, но не нашла слов.

За несколько дней мир изменился до неузнаваемости и больше никогда не станет прежним.

Джон круто повернулся, вышел из комнаты и не возвращался несколько часов. Я знала, что он скакал по пустошам, таким же мрачным и безотрадным, как его дух. Я с мучительной болью вспомнила слова, сказанные Томасом: «Джон, когда ты рядом, я чувствую себя в безопасности». Я закрыла глаза. На сей раз Джона рядом не оказалось, и Томас погиб. Я боялась, что слова брата будут терзать Джона до конца его дней.

В конце концов я стряхнула с себя страшное оцепенение и поплелась к свекрови. По дороге до меня донеслись чьи-то нежные голоса. Я остановилась, а потом на цыпочках подошла к двери маленькой комнаты. Все дети собрались там и сидели на полу вокруг жаровни, в которой тлели угли. Тут были шестилетняя Анна и восьмилетняя Белла Уорик и наши трехлетние двойняшки, их тезки. Няни поблизости не было, хотя я знала, что надолго она их не оставляет. Они говорили так тихо, что мне пришлось напрячь слух.

– Они улетели на Небеса, – сказала Белла.

– Что такое Небеса? – спросила наша маленькая Анни.

Я прижалась к каменной стене. Глаза щипало, грудь сжимала ужасная тяжесть.

– Это такое место на небе, – сказала Анна Уорик, гордая тем, что она знает ответ.

– И что они там делают? – с любопытством спросила малышка Иззи.

Судя по всему, Белла никогда об этом не думала; вопрос застал ее врасплох. После долгого молчания она промолвила:

– Просто сидят.

– На стульях? – спросила наша Анни.

Белла задумчиво нахмурилась:

– Наверно. Или на тронах.

– А дядя Томас вернется и заставит меня смеяться? – спросила Анна Уорик. Малышка обожала Томаса; я вспомнила, как он кружил девочку в залитой светом комнате, а она визжала от удовольствия.

Меня отвлекли негромкие шаги в коридоре. Подойдя ко мне, расстроенная няня стала что-то бормотать. Уловив слово «отхожее место», я прижала палец к губам и похлопала ее по руке.

– Мы забыли о детях, – прошептала я, смаргивая слезы. Потом заставила себя улыбнуться и вошла в комнату вместе с няней. – Дядя Томас ждет тебя на Небесах, – сказала я, привлекая к себе Анну. – Однажды он снова заставит тебя смеяться. Когда ты сама отправишься на Небеса, он будет смешить тебя столько, сколько захочешь, и все будет радостно и весело… Обещаю тебе.

Королева совершала марш на юг. Ее солдаты грабили, насиловали и убивали всех подряд. Нам потоком поступали сообщения о том, что северяне вламываются в храмы, выбрасывают святые дары, забирают требники, церковную утварь, облачения и украшения и убивают священников, которые осмеливаются им возражать. Ибо Маргарита пообещала своим солдатам, что всё по ту сторону Трента будет принадлежать им.

Испуганные, отчаявшиеся люди бежали из своих домов и стекались в Лондон, ища спасения. Зрелище было печальное. Бедняги заполняли церкви, толпились на продуваемых ветром улицах, качали детей, просили милостыню и жаловались на потерю крыши над головой каждому лондонцу, который соглашался их слушать. Куда бы я ни пошла, всюду слышались рыдания и стоны; казалось, что сами городские стены плачут от горя. Мое сердце разрывалось от жалости к несчастным; многие из них потеряли сыновей, которых силой заставили служить ланкастерцам. Как и мы, они оплакивали потерю любимых, но, в отличие от нас, превратились в нищих бродяг, потому что лишились не только своих кормильцев, но и своих домов. Их жалобы мучили меня день и ночь, пока я не нашла способ помочь им.

Мы с Нэн встретились со священниками храма Святой Марии и договорились о раздаче еды бездомным, толпившимся на улицах близ Оленьих ворот. Попытка оказалась успешной, и в последующие дни мы встретились со многими священниками из других храмов города. Когда мы обратились к лондонцам с просьбой пожертвовать соломенные тюфяки, их стали привозить к нам на телегах. Мы доставили их в церкви, а потом попросили горожан приносить грубый ячменный и ржаной хлеб. И люди вновь откликнулись на наш призыв. Они приходили в Эрбер пешком, приезжали на лошадях и повозках. Денег у нас было мало, но мы отправили заказы на слабый эль во все лондонские трактиры и харчевни и наняли поваров, варивших похлебку, с обещанием расплатиться впоследствии. Городские власти охотно открывали нам кредит.

Благодарность людей, которым мы помогали, трогала меня до слез. Мужчины и женщины, молодые и старые, оборванные, беззубые, потерявшие конечности, целовали нам руки и подолы платьев и кричали вслед: «Господи, благослови Невиллов! Боже, храни графа Уорика, спасителя Англии, и всю его родню! Благослови дом Йорка, без которого мы погибли бы!»

Утешение мне дарили только дети и Джон, которого в эти дни я почти не видела. Залы и коридоры Эрбера были наполнены воспоминаниями о графе, которого я любила как отца, и Томасе, заменившем мне брата. Помощь бедным отвлекала меня; я возвращалась только в конце дня, чтобы не сталкиваться с графиней и Мод, которые потеряли сон и смотрели в окна ничего не видящими глазами, как будто ждали, что их мужья встанут из могил и вернутся домой. Графиню Алису я жалела больше, потому что у Мод были молодость и будущее, а у графини – только воспоминания.

Скорбь состарила мать Джона до неузнаваемости. Ее когда-то румяные щеки побледнели и впали, одежда висела на ней, как на вешалке, а от предплечий остались одни кости.

Я сильно уставала, но уснуть не могла. Лежа рядом с Джоном, я легко водила пальцем по его красивому лицу, стараясь не разбудить. Клала ладонь на его грудь и слушала стук сердца. То, что он мог спать, утешало меня, потому что ему были нужны силы для битвы. Когда меня одолевали мрачные мысли, я зажигала свечу и шла в часовню. Иногда молитвы помогали мне, но иногда крошечная часовня казалась слишком тесной, чтобы вместить мои мольбы. Тогда я дожидалась утра и шла в просторную церковь Святой Марии, где можно было зажечь больше свеч и прочитать больше молитв.

В одну из таких бессонных ночей после Уэйкфилда мне захотелось подышать свежим воздухом. Я встала и начала крадучись спускаться по лестнице, которая вела к реке. Иногда мне было достаточно просто посмотреть на испещренную звездами пустоту, где обитал Господь, чтобы облегчить душу. Увидев у подножия лестницы графиню, я испугалась.

– Я шла… за чем-то… и заблудилась… – сказала она со странной улыбкой. – Не могу вспомнить, что это… Только знаю, что не могу без него жить. Это что-то очень дорогое… но… но я не знаю, что именно…

Я поняла, что она ходит во сне и ищет то, что невозможно найти. Мне вспомнилась строка из Эсхила: «Даже во сне боль, которую нельзя забыть, капля за каплей падает на сердце». Горькие слезы катились по моим щекам и падали на руки, пока я вела ее в спальню и поручала заботам задремавшей служанки.

А Мод оставалась безутешной.

– Жизнь – это война, так почему я не могу умереть? – однажды сказала она, оттолкнув принесенную мной чашку бульона. Ее голос был чуть громче шепота. Я нежно обняла ее за плечи, пригладила светлые волосы и поцеловала в бледный лоб. Ее отчаяние было понятно: Мод похоронила уже второго мужа, да детей, которые могли бы ее утешить, у бедняжки не было. Даже мне Эрбер, пустой без шуток и смеха Томаса, казался невыносимо тихим. Но вскоре Мод предстояло уехать в замок Таттерсхолл, к своему веселому дяде. Я была уверена, что там, вдали от воспоминаний, начнется ее выздоровление.