Так заявлять во всеуслышание перед толпой придворных и простого люда было по меньшей мере безрассудно, но ведь Робер д'Артуа отличался всегда именно этим.

— Найденыш! — продолжал он. — Именно так называют его во Франции. Он и думать не смел, что окажется на троне… Да и не был бы там, если б не целая цепь различных несчастий и дурацких совпадений, точнее, множество смертей, порою довольно странных… Вначале король-отец, затем три его сына, один за другим. Разве не странно?.. И вообще, кто такие Валуа? Откуда он взялся, наш дорогой Филипп? Всего-навсего племянник короля… Полагаю, имелись и имеются куда более достойные претенденты на престол. За ними не нужно далеко ходить…

При этих словах он бросил лукавый взгляд на Эдуарда, чьи щеки слегка покраснели — то ли от намека, который он уловил в словах Робера, то ли от возбуждения, вызванного радостью неожиданной встречи.

Филиппа внимательно вглядывалась в этого решительного человека, прошедшего, как видно, огонь, воду и медные трубы, слушала его многословные развязные речи, и он все меньше нравился ей.

Что-то ей подсказывало — уж чего-чего, а беспокойства и неприятностей он принесет немало.

* * *

И, увы, она как в воду смотрела. Но все это было еще впереди…

А пока Робер быстро вошел в ближайшее окружение короля, стал появляться с ним повсюду — он ведь тоже королевских кровей.

Он неизменно принимал участие в королевской охоте, предлагал советы и услуги в войне с Шотландией, сыпал рассказами и анекдотами из своей жизни, изобилующей всевозможными приключениями. И не прошло много времени, как он сделался если и не всеобщим любимцем, то уж наверняка кумиром женской части избранного общества. Ему нельзя было отказать в обаянии — еще достаточно хорош собой, несмотря на то что далеко не молод, блестящий рассказчик, острый на язык, умеющий веселиться и веселить других, он быстро завоевал симпатии многих.

Побыв вместе с королем и его свитой в Шотландии, он стал много говорить и об этой стране, о которой у него было свое суждение.

— Зачем уделять так много внимания, — вопрошал он, — бедному маленькому королевству? К чему поддерживать какого-то Бейлиола? Он неудачник, и другого ему не суждено. Никогда он не сумеет воссоединить свою страну. Он ничтожен и как друг, и как враг. Зато король Филипп в связи с делами в Шотландии выказал себя вашим истинным недругом, милорд. Разве не так? Явно встал на сторону ваших противников. Одно то, что он предоставил убежище юному королю Давиду, говорит о многом.

— Конечно, — соглашался Эдуард, — он не проявляет ко мне дружеских чувств, я это хорошо знаю.

— Мой дорогой друг и хозяин, позвольте вам откровенно сказать: весьма печально и вызывает удивление у многих то, что родная сестра пребывает в изгнании в чужой стране, а не у брата.

— Я предлагал им жить в Англии и обещал, что после смерти Бейлиола их права на трон будут восстановлены.

— О, конечно, однако они не воспользовались вашим любезным приглашением. А почему? Потому что король Филипп посоветовал не делать этого. Попросту запретил. Разве не очевидно, что этот коварный враг решил взять под свое крылышко двух невинных детей с единственной целью — затруднить ваши отношения с Шотландией?

— Я понимаю это, Робер, — отвечал король.

— Шотландия! — воскликнул тот, щелкнув пальцами. — Что она такое? Несчастная маленькая страна… Но сколько крови пролито за то, чтобы овладеть ею! А теперь кто-то хочет выдернуть ее из ваших рук, из-под самого носа!.. — Он помолчал, прежде чем продолжить. — А вообще-то я восхищаюсь вами, Эдуард. Но и удивляюсь немного. Вы тратите столько сил и политического мастерства на Шотландию, в то время как вас ожидает корона совсем в другом месте. Корона, на которую вы имеете полное право!

— Вы говорите о короне Франции? Но многие считают иначе.

— Кто? Филипп Валуа? Еще бы! Он хочет ее только для себя. Король-найденыш! Появившийся невесть откуда…

— Он получил одобрение народа, Робер. И я слышал, что он достойный король.

Робер презрительно рассмеялся.

— Любого, кто взойдет на престол после тех трех недоумков, назовут достойным. Хвала Господу, их правление было недолгим!.. Кстати, ваша прекрасная мать, как вам известно, была и остается их сестрой, а потому после их царствования — если это можно назвать таким словом — все права на престол принадлежат только ей, и никому другому!

— Но вы хорошо знаете, Робер, что во Франции действует Салический закон, согласно которому наследование по женской линии запрещено.

Робер снова щелкнул пальцами.

— Я не говорю о том, что должна править Изабелла. У нее, к счастью, имеется сын, милорд, которого вы не можете не знать… — Он ухмыльнулся. — Сын, уже носящий на голове корону. Корону Англии. Почему бы ему, этому молодому, полному сил мужчине, вместо того чтобы играть в военные игры с ничтожной Шотландией, которая и так сама падет к его ногам, почему ему не вступить в борьбу за другую корону, более достойную его ума и усилий?

— Ах, Робер, вы почти убедили меня. Но подумайте, сколько крови должно пролиться при осуществлении подобных планов. Их ведь не решить за месяц и даже за год. Предвижу, борьба будет очень долгой…

— Ничто великое не дается легко!

— И опять вы правы. Благодарю за то, что печетесь о величии Англии. Хотя…

— Это будет только справедливо, — поспешил сказать Робер.

Разговор происходил в лесу во время конной прогулки, и, когда к ним подъехал кто-то из королевской свиты, Робер предпочел ретироваться. Он и так уже сказал достаточно. На какое-то время. Впечатление от его слов будет более глубоким, а результат более плодотворным, если вливать яд постепенно. Небольшими дозами.

Забавно будет, продолжал размышлять Робер, если и вправду начнется настоящая война. Король Филипп перепугается до смерти… Ведь он не хочет ее. Ему выгоднее, чтобы страна при нем жила спокойно, без лишних потрясений, — их и так было достаточно в прошлые годы… Интересно, что он почувствует, если все-таки вынужден будет вступить в войну, дабы отстоять свой трон?..

Робер испытал прилив сил. Он чувствовал себя прекрасно — как рыба в воде, — что бывало всякий раз, когда начинал плести очередную интригу.

Война! — мысленно воскликнул он и прищелкнул пальцами. Война между Англией и Францией. Это звучит серьезно. Филипп коварен и неглуп. Эдуард молод, но уже достаточно искушен. Спор между ними может воспоследовать длительный и обещает быть интересным…

Он был доволен собой. Никогда раньше его козни не оплачивались такой высокой ценой.

Что ж, посмотрим…

* * *

Эдуард понимал, что его шансы сбросить с трона короля Филиппа не слишком велики. Военные действия на чужой и довольно далекой земле всегда считались делом нелегким; даже простая защита собственных владений во Франции требовала немалых усилий от всех английских королей, начиная с Вильгельма Завоевателя. Война с близкой Шотландией истощила казну его великого деда и, как считают многие, привела того к преждевременной смерти. И сейчас в этой стране бессмысленно ожидать скорого замирения… Нет слов, чертовски приятна мысль о правах на французский престол, но следует ли от мыслей о правах переходить к делу и пытаться отвоевать корону силой оружия — это требует самых серьезных раздумий. Правда, Робер д'Артуа непрерывно подстегивает его разговорами, не перестает убеждать, что дело это вовсе не трудное, если взяться с умом. Но Эдуард уже знает, что такое война и насколько легче рассуждать о ней, чем сражаться на поле брани. Помимо всего прочего, хватает дел самой Англии, которые требуют постоянного внимания.

Его не оставляло стремление найти и покарать убийц отца. И наконец их поиски завершились.

Зять Мортимера Томас Беркли, в чьем замке произошло убийство, был уже арестован, но сумел доказать, что находился далеко от замка в тот роковой день и потому никакого отношения к смерти короля Эдуарда II не имеет. Он был, правда, опозорен и впал в немилость, но наказания не последовало.

Другой человек, замешанный в аресте короля и содержании его под стражей, Джон Молтреверс, продолжает скрываться во Фландрии и, по слухам, немало способствует сейчас оживленной торговле этих провинций с Англией, так что пускай этим и занимается.

Уильяма Огла, главного исполнителя мерзкого убийства, удалось схватить в Неаполе. Но Эдуард опасался, что, если этого человека доставят в Англию и тот заговорит, то порасскажет такое — и про королеву Изабеллу тоже, — о чем лучше молчать. Поэтому Уильям Огл не должен достичь берегов королевства, он должен умереть раньше, и он погиб на пути из Неаполя в Лондон — конечно, по нелепой случайности…

Королева продолжала спокойно жить в замке Райзинг и, казалось, похоронила там всю гордость и былые амбиции. Оно и к лучшему, считал ее сын, это полезней для мира в стране.

Робер д'Артуа — отнюдь не источник спокойствия — постоянно пребывал рядом с Эдуардом. Он был неизменно весел, любезен и знал, чем и как угодить королю Англии. Прижившись во дворце, он уверял его, что вернется во Францию только вместе с ним.

— У нас похожие судьбы, Эдуард, — часто говаривал Робер. — Нам обоим предстоит добиться того, что положено по праву. Вам — трон, мне — мои владения. Я знаю, только с вашим восхождением на французский престол я смогу вернуть все то, что принадлежит благородному роду д'Артуа. Все, включая и ночной горшок.

— Да уж, — благодушно отвечал Эдуард, — в этом вы можете быть вполне уверены.

Робер не переставал говорить о своих потерях и притязаниях, но умел делать это не назойливо, а весело, с немалым чувством юмора.

— Было бы неплохо, — говаривал он, — если б Господь Бог не допустил битвы при Куртре [11], где погиб мой дед от руки этих безумных, но храбрых фламандцев. А еще раньше умер от болезни мой отец, и я остался сиротой. С сиротой же, как известно, можно делать все, что вздумается бессовестным людям. И легче всего лишить его наследства. Что они и постарались сделать… Кто именно? Один из королей Франции, кто правил в то время и кто женился на дочери моей тетушки Мао и забрал себе, — а вернее, как бы передал милой тетушке, — все земли, принадлежавшие мне как законному наследнику деда и отца.

— Как бесчестно он поступил! — возмутился Эдуард.

— Они утверждали, что моя тетка совершенно случайно показала документы, по которым мой дед якобы объявлял ее наследницей. Каково, а?

— Это был подлог?

— Конечно! Ну а потом достойная дама скончалась, и все состояние перешло к ее нежной дочке, супруге короля. Вот такой простенький замысел для ограбления всего нашего рода. Тоже королевского!.. А как они со мной обращались при этом, милорд! Словно я был не прямой наследник, а какой-то найденыш, вроде нынешнего короля. О, такого я не забуду и не прощу!

— Разумеется, трудно забыть, если все так и было.

— Клянусь, что не солгал ни в одном слове!.. Надеюсь, и вы, мой храбрый король, не любите, когда вас лишают законного наследства. Или хотя бы его части. Потому что одну половину — Англию — вы получили и достойно правите в ней, а что касается второй половины… За нее вам так же, как и мне, предстоит бороться. И если решитесь на борьбу, то, без сомнения, победите. Убежден в этом. Вам осталось убедить самого себя!

Эдуарду уже приелась эта тема, и он пожелал узнать, кто же подделал завещание и как все это происходило. Тот охотно откликнулся на просьбу короля:

— Документы, по которым меня лишили наследства, были поддельными. Я удостоверился в этом, и вот каким образом… В замке, принадлежавшем деду, была одна женщина… — Он загадочно улыбнулся, видимо, припомнив нечто приятное, связанное с ней. — Одна весьма милая и преданная мне женщина, ее звали Ла Дивьон. Когда на меня обрушилось это несчастье, она шепнула мне по секрету, что у нее сохранилось подлинное завещание, где проставлено мое имя. Мое, а не моей тетки. И показала мне его.

— И как вы тогда поступили, Робер?

— Можете поверить, не пропустил ни слова мимо ушей и тотчас начал действовать с еще большим упорством. Но… но тут троном овладел нынешний король, отличающийся от предшественников решительностью и жестокостью. До него мое дело о наследстве тянулось ни шатко ни валко, а этот Валуа решил все закончить быстро, одним махом. После того, как я ему сообщил о подлинном завещании, которое у Ла Дивьон, он сразу показал себя…

Д'Артуа многозначительно замолчал.

— Что же он сделал, Робер? — снова спросил король. — Не томите!

Граф д'Артуа еще не успел поведать ему все подробности о злоключениях во Франции, и Эдуарда они продолжали интересовать.

— Что сделал? Велел арестовать бедную женщину и подвергнуть пытке. Она вначале говорила только правду и стояла на своем, но не выдержала мучений и сделала признание, что солгала в мою пользу, когда намекала о каком-то другом завещании. Но, и вырвав признание, они не успокоились. Несчастную женщину — а какая она была красивая! — сожгли на костре как лжесвидетельницу. Однако и этого Филиппу показалось мало! Ведь оставался еще я сам, кто знал всю правду, и нужно было избавиться и от меня… Был распространен слух, будто бы во время допроса Ла Дивьон призналась еще в одном преступлении — будто по моему приказанию отравила мадам Мао, мою тетку… Услыхав об этом, я понял, чего теперь ждать, и, не теряя времени, переоделся в простую одежду и бежал из Франции к доброму другу, единственному другу — к вам… Думаете, Филипп успокоился? Ничуть. Объявил во всеуслышание — до вас, наверное, тоже дошли эти слухи, милорд? — что у меня в замке найдена восковая кукла, изображавшая французского короля, и в нее воткнуты иглы. Таким образом, обобрав до нитки, он еще обвинил меня в колдовстве, в черной магии… — Он перевел дух, улыбнулся Эдуарду, щелкнув по привычке пальцами. — Не слишком ли много свалилось на одного человека? А, милорд?