— Что–то случилось? Почему ты так рано?

В самом деле, почему? Виола мысленно ругнула себя за глупость. Не рассказывать же ему эту историю с Маттео.

— Решила посмотреть, как продвигается твоя работа, — сказала она, наконец, первое, что пришло в голову.

— А тележка где?

— Осталась в торговом ряду. Симонетта с Джанино за ней присмотрят.

Он ничего не ответил, но едва ли поверил.

— Эти уже готовы? — спросила Виола, указывая на ряд более темной, чем обычно, посуды.

— Да. Закончу со следующей партией, схожу за тележкой.

Что на нее нашло, спрашивала себя Виола, вернувшись в лачугу, чтобы заняться приготовлением обеда. Ко всему прочему она забыла купить молока, и это окончательно отрезвило ее. Было бы из–за чего переполошиться. Успокоившись, Виола не смогла объяснить себе, что заставило ее так бурно отреагировать.

Образ был почти уже закончен и, явившись в мастерскую, чтобы позировать в последний раз, Виола старалась казаться спокойной и невозмутимой. Маттео рисовал, не делая попыток напомнить вчерашнее, приблизиться к ней или заговорить. Пользуясь этим, Виола рассматривала его пристальнее, чем обычно, пытаясь понять, что же было в нем такого, что взволновало ее. Высокая, поднимающаяся двумя треугольниками вверх линия лба, говорила о том, что подмастерье рано расстанется со своей прекрасной шевелюрой. Неровные зубы, чересчур заостренный кончик носа — привычка искать в людях недостатки в этот раз сослужила Виоле хорошую службу — заметив их, она перестала воспринимать красоту Маттео как единое целое.

— Чему ты так довольно улыбаешься? — спросил он.

Виола ничего не ответила. Она уже знала, что победила.

По окончании сеанса, забирая склянки с красками, она сказала, взглянув Маттео в глаза:

— Верность, быть может, можно нарушить из–за любви, но не из–за желания. И ты слишком мало знаешь, чтобы судить о моих отношениях с мужем.

Расправив плечи, Виола вышла из мастерской и уверенным шагом направилась в торговые ряды.

Весь день она с нетерпением ждала момента, когда, наконец, сможет опробовать краски. Чтобы не расходовать много, Виола решила не покрывать посуду краской целиком, а лишь наносить линии, узоры. В ее распоряжении были белый и темно коричневый цвета, на рыжеватом фоне обожженной глины они смотрелись неплохо. Боясь, что рука может дрогнуть, Виола наносила узоры короткими линиями, образуя причудливые фигуры. Закончив расписывать миску, она показала ее работавшему за гончарным кругом мужу.

— Нравится? — спросила она, не выдержав ожидания, пока он рассматривал ее работу.

— Красиво, — ответил муж.

Виола внимательно посмотрела на него, желая убедиться, что ему нравится на самом деле, и он не сказал так лишь для того, чтобы не обидеть ее.

— Правда, красиво, — подтвердил он.

После пятой миски, Виола почувствовала, что мышцы затекли, а глаза и руки устали.

Спала в эту ночь она без задних ног, а утром с новой энергией принялась воплощать свои фантазии поверх обожженной глины.

Результат не заставил себя долго ждать и превзошел Виолины ожидания.

— Полдуката за неделю, — сказал муж, закончив подсчитывать выручку.

— Такими темпами к осени мы наберем достаточно, чтобы переехать, — с радостной уверенностью сказала Виола.

Она теперь не только расписывала посуду, но и постоянно придумывала ее новые формы. Оба занятия нравились Виоле, захватывая внимание настолько глубоко, что идеи новых узоров или моделей приходили к ней повсюду и, иногда она едва успевала их запоминать или зарисовывать на чем–нибудь, оказавшемся под рукой. Заметив это, муж сделал ей пару специальных дощечек и склянку с густо разведенной в воде сажей. Она носила их на поясе, в складках платья.

Руки у Виолы теперь были постоянно перепачканы сажей и красками, и торопливо отмывая их перед тем, как заняться стряпней, Виола не успевала досадовать на это.

Вечерами, рассмотрев сделанные ей наброски, муж принимался за лепку. Почти всегда ему удавалось верно ухватить ее мысль, но бывали моменты, когда требуемой формы они достигали путем проб и ошибок, и тогда Виола горячилась, нетерпеливо закусывая губу и жалея, что не умеет лепить сама.

— Научи меня, дай мне попробовать, — сказала она как–то, понимая, что слишком легко теряет терпение. Если бы кто–то так же нетерпеливо постукивал ножкой и все время поправлял ее, стоя над головой, она давно бы уже все бросила. А то и придушила бы этого кого–то. Но, хвала Господу, Гвидо относился к подобному поведению намного спокойнее.

— Садись, — только и сказал он, освобождая место у гончарного круга.

Усевшись рядом на придвинутый стул, он показал ей, как запускать вращение круга, но попробовав сама, Виола убедилась, что не все так просто. Глина не слушалась ее, пальцы то соскальзывали, то оставляли слишком глубокие борозды.

— Спокойнее. Расслабься, и рука не будет дергаться, — посоветовал муж. — Если ты хочешь поднять стенку выше, двигайся вверх, вот так.

Своими руками поверх ее пальцев, он показал, что нужно делать, слегка надавливая, направляя движение.

Виола так и не сумела понять, в какой момент вращение круга, достижение совершенства формы и обучение перестали ее волновать, отступив перед удовольствием прикосновений. Их руки соприкасались поверх вращающейся глины, тела почти соприкоснулись в полуобъятии, а щекой, совсем рядом, Виола ощущала близость его лица. Странные мурашки побежали по коже, разбегаясь от какой–то чувствительной точки на затылке, наполняя пространство между ними мириадами легких и приятных покалываний. Она не хотела, чтобы волшебство прекращалось, интуитивно чувствуя, что он тоже ощущает это сейчас, не может не ощущать. С абсолютной уверенностью Виола знала в этот момент — стоит ей чуть–чуть повернуть голову — их губы встретятся. И она, решившись, сделала это.

Первые прикосновения его губ были легкими и мягкими. Целуя ее, он нежно провел языком по складке между губами, ненавязчиво побуждая ее впустить его глубже, довериться ему. Она доверилась. Закрыв глаза, Виола откинула голову на его плечо, утопая в непривычных ощущениях. Нет, она, конечно целовалась до этого, но ни один поцелуй не был таким глубоко волнующим, таким… таким личным. Круг со скрипом замер, их перепачканные в глине сплетенные руки замкнули объятие.

Растаявшую от поцелуев Виолу привели в себя звуки его голоса.

— Ты должна меня выслушать, — сказал муж, усаживая ее на постели и вглядываясь в глаза в поисках подтверждения, что она слышит и понимает. Она не хотела слышать. Она хотела, чтобы он снова целовал ее, хотела большего.

— Виола, — мягко выдохнул он, вставая. Он отошел от нее на безопасное расстояние к очагу, там тяжело опустился на стул и замер, глядя на пламя.

— Что не так? Почему ты не… — спросила, наконец, Виола, не понимая.

— Тебе нужно знать. Иначе это было бы нечестно, — начал он. — Когда после венчанья ты ушла переодеваться, Неаполитанский король сказал, что через год вернется проверить, пошло ли испытание тебе на пользу.

— Что?! — Виола задохнулась, осознав услышанное. Голова шла кругом.

Выходит, она не напрасно надеялась в самом начале, перед тем как погрузиться в пучину отчаяния и нищеты. Это испытание! И у испытания есть срок. Срок, установленный Неаполитанским королем. Ее заставили участвовать в игре, играли с ней, как кошки играют с мышью.

— Значит, ты все это время выполнял его приказания? Он велел тебе не прикасаться ко мне?! — в сердцах воскликнула Виола и тут же пожалела об этом. То, что она знала о муже, не позволяло сомневаться — он поступал так, как ему велела собственная совесть.

— Нет, — ответил он. И после мучительного для обоих молчания добавил: — Если это испытание, и если через год за тобой вернутся, нужна причина, чтобы брак признали недействительным.

Ну, конечно! Единственная причина, за исключением кровосмешения, которую Папа посчитал бы приемлемой (разумеется, не считая увесистой суммы дукатов) для того, чтобы аннулировать брак, это то, что он физически не состоялся. Кусочки головоломки сложились. Все встало на свои места.

— Почему же ты раньше ничего мне не сказал?

— А что я мог сказать? Король ведь ничего не обещал, кроме того, что, может быть, вернется проверить, прошла ли ты испытание. Я не хотел бередить тебе душу, думал, приедут — и все станет явным, а если нет — через год переберемся в какое–нибудь место получше. Но сегодня все повернулось так, что молчать стало хуже, чем говорить.

Теперь было понятным и его упорное нежелание переезжать раньше осени. Если бы они уехали отсюда — где стали бы их искать Миланский герцог и Неаполитанский король?

Больше муж ничего не говорил, а Виола мысленно унеслась вперед, далеко, в Милан. Она сможет вернуться! Уму непостижимо, и как она могла перестать верить, что ее место там, во дворце. Ее уютные покои, ее платья, драгоценности, кони, служанки. Ее сказочная, ничем не омрачаемая жизнь, танцы, прогулки по реке. Все это можно вернуть! Она не знала плакать или смеяться от потрясения. Господи, благодарю тебя, Господи!

Разумеется, теперь она будет ценить все, что божьей милостью получит обратно. Больше никогда, она не позволит себе небрежно относиться к заботящемуся о ней отцу, беспечно ломать и портить чьи–нибудь товары, в угоду минутному порыву обижать и оскорблять людей, всех, кем бы они ни были, начиная от короля и заканчивая последним нищим. И Гвидо она подберет красивый дом в Милане, так, чтобы на первом этаже можно было расположить гончарную мастерскую.

Виола огляделась и увидела, что мужа в лачуге нет — пока она грезила наяву, он вышел.

Тут Виола осознала простую и очевидную истину — она может быть герцогиней, может быть женой нищего горшечника, но не может быть обеими одновременно.

У всего есть цена. Цена ее возращения в прежнюю жизнь — все, что дорого ей в этой. Герцогиням не может нравиться расписывать посуду, они не целуются, млея от счастья, с нищими.

И потом, если Неаполитанский король лично обещал за ней вернуться, значит, она все же станет королевой Неаполя. Присмиревшая, получившая хороший урок жизни, дочь герцога Миланского будет идеальной женой королю Рене — красивая, молодая, покорная, с безупречной родословной и щедрым приданным, которое он, впрочем, уже получил.

Но королю Рене никогда не догадаться, с кем она будет сравнивать его каждый раз, когда он будет приказывать ей, не советуясь и не объясняя, когда поцелует ее, когда в очередной раз накажет за невоздержанный язык, вместо того, чтобы внимательно взглянуть в глаза, понять и простить. Сможет ли он когда–нибудь, захочет ли среди вездесущей толпы придворных, войн и государственных забот найти время узнать ее настолько, чтобы увидеть за красотой душу, характер, а увидев, полюбить не высокородную дочь Миланского герцога, не прославленную красавицу, а ее саму, нетерпеливую, обидчивую, гордую как сам Люцифер, вспыльчивую, резкую Виолу?

До сих пор только Гвидо знал ее, настоящую, знал и любил. Потому что, невозможно так заботиться о человеке и не любить его, запоздало поняла Виола. Она потеряла своего нищего уже сегодня. Даже если Неаполитанский король не приедет, что–то между ними будет непоправимо уничтожено оставшимися месяцами ожидания, когда не высказанный, но очевидный, ее выбор незаслуженно унизит Гвидо, превратив в «мужа на крайний случай», в запасной вариант. А если король приедет… Гвидо не возьмет ни денег, ни дома в Милане, ничего. Уж она–то знает, как он упрям. Останется здесь или переедет в Падую, быть может даже, женится на Симонетте. Он давно нравится Симонетте, да и мальчишкам отец бы не помешал. Только вот почему ей так больно от одной лишь мысли об этом?!

Виола вытерла невесть откуда взявшиеся слезы все еще перепачканными глиной руками. Она встала с постели и, подойдя к котелку с водой, умылась и вымыла руки.

Испытанное ею в первый момент облегчение, почти осязаемо повисшее в воздухе, прогнало Гвидо прочь из лачуги. Сейчас Виола обрадовалась тому, что он хотя бы не стал свидетелем ее последующих сомнений. Больше она ни секунды не сомневалась. И не хотела, чтобы он сомневался в ней хоть одну лишнюю секунду.

Виола выбежала в освященную луной ночь. Где искать, она определила по донесшемуся до нее приглушенному звуку кашля еще до того, как разглядела силуэт на берегу реки. Он сидел за земле, наблюдая за лунными бликами на речной поверхности. Виола подошла и опустилась на колени рядом.

— Ты — мой муж, вот и выполняй свои супружеские обязанности, — сердито заявила она, стукнув кулачком по его груди.

И по тому, как быстро его тело рванулось ей навстречу, как жадно он припал к ее губам, поняла, с каким напряжением он ждал ее решения все это время.

Не размыкая губ, они рухнули на землю, и Виола почувствовала, как что–то твердое и колючее вонзилось ей в бок. Она вскрикнула.