Под впечатлением этой встречи тюнагон сказал своей жене:

— Сейчас я заглянул к Отикубо. На ней только одно убогое тонкое платье из некрашеной ткани. Нет ли у наших дочерей какого-нибудь лишнего старого платья? Нынче ночи такие холодные…

— Ах, я ей все время дарила наряды. И куда только она их подевала? Совсем не умеет беречь!

— Беда с ней! Отикубо рано лишилась материнских забот и к тому же, видно, неряшлива по натуре, — с досадой воскликнул тюнагон.

Госпожа Китаноката велела падчерице сшить парадные хакама[10] для младшего зятя.

— Уж постарайся, сшей как можно лучше. За труды я подарю тебе хорошее платье.

Восторгу девушки не было границ. Она сшила хакама быстро и так красиво, что мачеха осталась довольна и подарила ей со своего плеча старое шелковое платье на вате, украшенное ткаными узорами.

Стояла осенняя пора, когда ледяной ветер пронизывает до костей, и не знаешь, как укрыться от холода. Отикубо так зябла, что обрадовалась и этому жалкому подарку. Видно, бедственная жизнь уже надломила ее гордый дух.

У младшего зятя — куродо — был горячий нрав. Он громко возмущался всем дурным, но зато и до небес превозносил все хорошее. Вот и теперь тоже он не поскупился на похвалу:

— Превосходная вещь! Отлично сшита!

Прислужницы пересказали его слова мачехе.

— Потише, не так громко! — прикрикнула она на них. — Еще, чего доброго, Отикубо вас услышит. Она и без того зазнается. Таких надо держать построже. Счастье для нее, что ей приходится услуживать другим, а то она возомнила бы о себе неизвестно что.

Женщины тихонько шептались между собой:

— Как только госпоже не совестно так безжалостно говорить о такой милой и скромной девушке!

А между тем Митиёри, решившись не отступать от своего, послал Отикубо второе любовное письмо, привязав его к пучку полевого мисканта.

Уже завязали колос

В сердце моем побеги любви.

О прекрасный цветок полевой!

Прошелести чуть слышно,

Голову тихо склони в ответ.

Ответа не было.

В один из дней, когда лил осенний дождь, он снова послал ей письмо:

«Я слышал, что у вас нежная душа, а между тем вы не знаете сострадания.

Просвета нет в облаках.

Сыплется дождь бесконечный…

И, словно осенний день,

Туманится от печали

Сердце, любящее тебя».

И опять никакого ответа.

Но Митиёри, упорствуя, написал снова:

Зыбкий мост облаков

Над стремниной Небесной реки[11].

Ты на том берегу.

Берегу я надежду в пути,

Что блеснет мне ответный луч.

Так он писал ей почти каждый день, а Отикубо все не отвечала. Наконец Митиёри сказал меченосцу:

— Девушка эта, видно, очень застенчива. Она никогда еще не получала любовных писем и, наверно, даже не знает, как отвечать на них. Но я слышал от тебя, что у нее доброе сердце, открытое для сострадания, так почему же она не пошлет мне хоть самый краткий ответ?

— Вот уж не знаю почему. Может, боится. Мачеха у нее — сущая ведьма. Молодая барышня живет в вечном страхе, только и думает, как бы не прогневать Госпожу из северных покоев каким-нибудь пустяком. Того и гляди, из дому выгонит.

— Я же тебе все время говорю, введи меня без дальних слов в покои к девушке, — настойчиво потребовал Митиёри, и тот не посмел ослушаться. Оставалось только найти удобный случай.

Десять дней не было вестей от влюбленного. Наконец он написал:

«Пора образумиться мне.

К чему писать понапрасну?

Твоя жестокость растет,

Как в озере Масута

Густеет трава водяная.

Я пытался усмирить свою любовь, но напрасно! Не в силах дальше так страдать, я снова пишу вам, хотя и сам понимаю, что нарушаю этим светские приличия…»

Меченосец сказал Акоги:

— На этот раз непременно нужно дать ответ. Уж ты как-нибудь уговори свою барышню, а то молодой господин бранит меня за недостаток усердия…

— Госпожа моя сказала, что не умеет писать любовные письма, — отговаривалась Акоги. — Ты бы видел, как она смутилась.

Она показала письмо Отикубо, но как раз в это время муж второй дочери собирался в отъезд по срочному делу. Отикубо спешно шила для него парадную одежду и опять не ответила на письмо.

Митиёри подумал, что она и в самом деле, как говорит Акоги, не умеет писать любовные письма, но он много слышал о том, какое доброе, отзывчивое сердце у Отикубо, и потому не терял надежды. Скорее ему был по душе такой скромный нрав девушки.

— Что ты тянешь! — торопил он меченосца. Однако на господском дворе всегда толклось много народу, и удобный случай все не представлялся. Митиёри изнывал от любовной тоски. Но тут стало известно, что тюнагон отправляется в храм Исияма[12] исполнить один свой старинный обет. Все домочадцы принялись осаждать тюнагона просьбами, чтобы он взял их с собой. Даже старух, и тех постеснялись оставить дома, одну только Отикубо покинули в ее каморке.

Наканокими, вторая дочь, попробовала было вступиться за сестру:

— Возьмем с собою и Отикубо. Жаль оставить ее, бедняжку, дома в одиночестве.

Но Госпожа из северных покоев и слушать не стала.

— Что за новости! Она никогда порога дома не переступала. Да и как она будет шить в дороге? Ни к чему приучать ее к ненужным развлечениям, пусть лучше посидит дома взаперти.

Акоги, как служанку третьей дочери — Саннокими, собрались было красиво нарядить и взять с собой, но она пожалела оставить свою прежнюю госпожу в одиночестве и отговорилась от поездки под предлогом, что у нее внезапно настало месячное очищение и в храме ей появляться нельзя.

— Вот еще выдумки! — рассердилась Китаноката. — Ты это нарочно говоришь, потому что тебе жаль оставить Отикубо.

— Ах, нет, напротив, мне очень досадно, что так случилось. Но ведь срок очищения скоро придет к концу. Если прикажете, я с радостью поеду. Кто же по доброй воле откажется от такого интересного путешествия? Старухи, и то просятся… — говорила Акоги так убедительно, что Госпожа из северных покоев наконец поверила и приказала нарядить покрасивее и взять вместо нее в дорогу простую девушку для черной работы, а ей позволила остаться.

В доме начались шумные сборы, поднялась дорожная суматоха, но наконец все уехали, и Акоги в наступившей тишине начала сердечную беседу со своей юной госпожой, чтобы развеять ее грусть. В это время принесли записку от меченосца:

«Я слышал, что ты не поехала в храм вместе с другими. Если это правда, я сейчас же приду».

Акоги написала ему в ответ:

«Госпоже моей нездоровилось, и она осталась дома. Могла ли я покинуть ее? Нам очень скучно. Приходи навестить нас и принеси с собой те картины, которые ты однажды пообещал нам показать».

А надо сказать, что у младшей сестры Митиёри, носившей высокое звание младшей императрицы, было много свитков с красивыми картинами. Меченосец как-то говорил Акоги, что если молодой господин начнет посещать Отикубо, то он непременно покажет им эти свитки.

Меченосец показал Митиёри записку, полученную им от Акоги.

— Так это рука твоей жены, Корэнари? Очень красиво пишет. Вот случай, которого мы ждали. Ступай туда, все устрой.

— Дайте мне на время один свиток с картинами.

— Нет, я сам покажу ей, как ты мне раньше советовал. Когда буду у нее…

— Кажется, сейчас и в самом деле подвернулся удобный случай, — согласился меченосец.

Митиёри, смеясь, прошел в свои покои и нарисовал на белой бумаге недовольную физиономию мужчины: палец во рту, губы наморщены. Внизу он написал:

«Вы хотели полюбоваться на картины, извольте, посылаю вам одну.

Сжаты печально уста.

Устало глаза глядят.

Может ли быть иначе?

Мало в жизни утех

У тех, к кому так жестоки.

Впрочем, это письмо — ребячество с моей стороны».

Собираясь отнести послание господина, меченосец сказал своей матери, которая некогда была кормилицей Митиёри:

— Приготовь каких-нибудь вкусных лакомств и уложи их в корзинку. Я скоро за ними пришлю.

Он отправился к дому тюнагона и вызвал Акоги.

— А где же картины? — полюбопытствовала она.

— Вот здесь. Отдай-ка это письмо барышне, тогда все узнаете.

— Опять какой-нибудь обман, — нахмурилась Акоги, но все же отнесла письмо своей юной госпоже.

Отикубо томилась от скуки и потому пробежала его взглядом.

— Что такое? Ты просила свитки с картинами? — воскликнула она.

— Да, я писала о них меченосцу, а господин сакон-но сёсё, верно, видел мое письмо.

— О, как это неприятно! У меня такое чувство, будто заглянули в самую глубь моего сердца. Для такой затворницы, как я, лучше оставаться безучастной ко всему на свете, — сказала Отикубо с недовольным видом.

Меченосец позвал Акоги, и она вышла к нему.

— А кто остался сторожить дом? — спросил он будто невзначай. — Как у вас стало пусто и уныло! Я сейчас пошлю к своей старушке за лакомством. — И он отправил нарочного к своей матери с наказом прислать все вкусное, что только найдется в доме.

Та уложила разные лакомства как можно красивее в две корзинки. Большую из них она наполнила до краев всевозможным рисовым печеньем, белым и красным вперемежку, не забыла даже положить сверток с поджаренными зернами риса. И послала сопроводительное письмо:

«Такие кушанья едят неохотно даже в бедных домах. Боюсь, что особам, живущим во дворце, они придутся не по вкусу. Этот жареный рис прошу передать девочке для услуг, как бишь ее по имени, кажется, Цую».

Зная, как грустно живется покинутой всеми Отикубо, старуха всячески старалась показать, что рада услужить ей хоть малостью.

Увидев корзинки с лакомствами, Акоги воскликнула:

— Это странно. По какому случаю и жареный рис, и сладости? Что ты затеял?

Меченосец засмеялся:

— Знать ничего не знаю. Зачем бы я стал дарить такие пустяки? Это моя старуха додумалась своим разумом.

— Эй, Цую! Возьми, убери это куда-нибудь.

И Акоги с меченосцем стали, как всегда, толковать о своих господах. Решили, что молодой господин вряд ли пожалует в такую дождливую ночь, и спокойно легли спать.

Отикубо тоже прилегла и одна в ночной тишине стала перебирать струны своей цитры. Полилась прекрасная, полная задушевной грусти мелодия.

Меченосец заслушался.

— Как чудесно она играет!

— Правда, хорошо? А ведь покойная госпожа учила ее музыке очень недолго, когда девочке было всего лет шесть…

Пока они так мирно беседовали между собой, Митиёри украдкой приблизился к дому. Он послал одного из слуг сказать меченосцу:

— Выйди ко мне немедленно для важного разговора.

Тот сразу все понял и в замешательстве отозвался:

— Слушаюсь, сейчас иду! — и торопливо вышел. Акоги тем временем пошла к своей госпоже.

— Ну, что же? — спросил Митиёри. — Я приехал в такой проливной дождь, неужели мне возвращаться ни с чем?

— Вы так внезапно пожаловали, даже не предупредили меня заранее. Как же так вдруг! — упрекнул его меченосец. — А ведь еще неизвестно, что скажет молодая госпожа. Вряд ли что-нибудь выйдет сегодня.

— Не строй такой постной рожи! — И Митиёри наотмашь ударил меченосца.

Тот кисло улыбнулся.

— Что с вами поделаешь! Извольте выйти из экипажа.

И он показал Митиёри дорогу в дом.

Слугам было приказано прислать экипаж утром пораньше, пока еще будет темно.

Меченосец остановился возле двери в свою комнату и стал тихим голосом давать юноше советы, что дальше делать. В такую позднюю пору можно было не опасаться внезапных гостей.

— Я сначала погляжу на нее хоть в щелку, — сказал Митиёри.

Меченосец схватил его за рукав.

— Постойте! Вдруг она покажется вам не такой красивой, как вы ожидали? Что тогда? Как в романах пишут, любезник взглянул на нее, а она — безобразная уродина…

— Ну, тогда я вместо шляпы прикрою голову рукавом и убегу, — засмеялся Митиёри.

Меченосец спрятал его возле решетчатого окна[13], а сам решил караулить снаружи, опасаясь, как бы слуги, оставленные сторожить дом, не приметили незваного гостя.

Митиёри заглянул внутрь. Тесная каморка была еле освещена тусклым огоньком светильника, зато ни церемониальный занавес[14], ни ширмы не мешали взору, все было хорошо видно.

Лицом к нему сидела какая-то миловидная женщина с длинными прекрасными волосами, должно быть, Акоги. Поверх тонкого белого платья на ней было надето второе — из блестящего алого шелка.