Он попытался было бежать, но юные красавицы окружили его кольцом и очень ловко преградили дорогу. Пришлось ему остаться, и тут уж его напоили так, что он, мертвецки пьяный, растянулся на полу.

Тюнагон тоже, сдавшись на уговоры своего зятя, выпил несколько чарок вина и, захмелев, пустился рассказывать разные история.

— Отныне я буду заботиться о вас, как только могу, — обещал ему Митиёри. — Я буду рад исполнить любое ваше желание, только скажите мне слово.

Старик был на верху счастья. Наконец темнота спустилась на землю. Тюнагона на прощанье богато одарили: поднесли ему ящик с разными красивыми одеждами. Был там и церемониальный наряд, и даже кожаный пояс замечательной работы — настоящее сокровище!

Не забыт был и Кагэдзуми: ему подарили полный женский наряд для его супруги и вдобавок еще одежды из узорчатого шелка.

Вконец охмелевший тюнагон повторял заплетающимся языком:

— Я-то все горевал, что загостился на этом свете, все думал, зачем я живу, а вот сегодня радость-то, радость какая…

Свита его была невелика, и потому все сопровождающие его люди получили богатые подарки: каждому телохранителю пятого ранга пожаловали парадные одежды; телохранителям шестого ранга — каждому по нескольку хакама, а простым челядинцам — свертки шелка, накрученного на палочки, чтобы можно было, уходя, заткнуть их за пояс.

Слуги, знавшие, что их господин тюнагон и молодой эмон-но ками враждуют между собой, не могли опомниться от изумления.

Вернувшись домой, тюнагон от слова до слова пересказал своей жене все, что говорил ему Митиёри.

— Правда ли, что дочь мою хотели отдать этому старому негоднику тэнъяку-но сукэ? Когда эмон-но ками, понизив голос, рассказывал мне об этом, я чуть не сгорел со стыда… А внучек у меня до чего славный, хорошенький какой! По всему видно, что дочь моя счастливо живет в замужестве.

Госпожа из северных покоев затряслась от злости.

— И слушать не хочу! Раньше ты эту свою дочку и за человека не считал. Кто приказал запереть ее в кладовой? Ты же сам и приказал. Я здесь ни при чем. Оставил молоденькую девушку на произвол судьбы, без всякого присмотра, тут не только что тэнъяку-но сукэ, кто хочешь мог к ней сунуться. А теперь, когда ее взял в жены большой человек, ты хочешь свалить свой грех на другого. Но не слишком радуйся! Такое неслыханное счастье не бывает долговечным.

Подвыпивший Кагэдзуми пустился рассказывать, растянувшись на полу, про все, что видел и слышал в Сандзёдоно:

— Так вот, значит, окружило меня со всех сторон множество хорошеньких прислужниц, одна другой краше. Было их, верно, не меньше тридцати. Каждая поднесла мне чарочку и умоляла выпить. И все, заметьте, старые мои знакомые: одна служила у Саннокими, другая — у Синокими. Даже служаночка Мароя, и то оказалась там. И все такие нарядные, словно ветки в весеннем цвету. Видно, им хорошо живется.

Это услышали спавшие вместе в одной постели Саннокими и Синокими.

— Ах, как грустен наш мир! — плача, говорила старшая сестра. — Давно ли жила она в жалкой каморке у самых ворот и не смела оттуда на свет показаться!

Могли ли мы думать тогда, что эта Отикубо так высоко вознесется над нами! Все наши служанки ушли к ней… Стыдно показаться на глаза не только чужим людям, но даже собственным родителям. Как жить дальше? Уж лучше пойти в монахини.

Синокими тоже горько плакала:

— Какой стыд! Какой ужасный стыд! Не ведая, что готовит нам будущее, матушка только о нас, своих родных дочерях, и заботилась, а чужую дочку совсем забросила. Люди, верно, теперь говорят: «Поделом им». Когда я так несчастливо вышла замуж, то думала было постричься в монахини, но скоро понесла дитя под сердцем. А уж как родилась моя дочка, мне стало ее жалко. «Доращу ее, — думала я, — до разумных лет». Так день за днем и живу.

И, обливаясь слезами, Синокими сложила стихотворение:

«Уж так ему суждено!» —

И я говорила, бывало,

Увидев чужую беду,

А ныне судьбе злосчастной

Досталась в добычу сама.

Саннокими согласилась с ней и сказала в свою очередь:

Всех нас рок стережет!

Злая судьба прихотлива,

Словно река Асука.

Там, где сегодня пучина,

Завтра шумит перекат.

Всю ночь до рассвета проговорили сестры, жалуясь на свою судьбу.

На следующий день тюнагон стал рассматривать полученные им накануне подарки.

— Какие красивые цвета, все такое нарядное, не мне, старику, носить. А в особенности этот пояс — ведь это семейная драгоценность… Как принять такой подарок? Нет, я непременно его верну.

В эту минуту принесли письмо от Митиёри. Все слуги сразу кинулись принять его, каждому хотелось быть первым.

«Я жалел вчера, что ночь разлучила нас слишком быстро, — говорилось в письме. — Мы не рассказали друг другу и сотой доли того, что случилось с нами за эти годы. Если вы не посетите меня, я буду в большой обиде.

Почему вы оставили у меня бумагу, о которой мы говорили? Приезжайте ко мне снова, иначе жена моя будет тревожиться, опасаясь, что ваш гнев на меня не до конца еще рассеялся».

Синокими в свою очередь получила письмо от Отикубо:

«Все эти годы ты не выходила у меня из головы. Но как ни хотелось мне подать весть о себе, слишком многое меня удерживало. Помнишь ли ты еще обо мне? Или уже забыла? Мне это было бы грустно.

Пусть забыли меня,

Не боится любовь моя времени.

Так на Вечной Горе

Разрастаются густо азалии

Меж безмолвных камней.

Передай матушке и сестрицам, что я была бы рада повидаться с ними».

Три старшие сестры тоже прочли это письмо, досадуя, что Отикубо обратилась только к одной Синокими. Каждой хотелось получить от нее весточку. Вот как меняются люди! А ведь когда Отикубо жила в своей каморке, ни одна из сестер и не думала ее навестить.

Тюнагон ответил своему зятю:

«Я надеялся быть у вас сегодня же, но, к несчастью, «путь закрыт»[40]. Прошу меня извинить. Я с радостью думаю о том, что теперь мы будем видеться часто. Кажется, такое счастье способно вдохнуть в меня новую жизнь. Я говорил еще вчера, что не приму от вас бумагу на право владения дворцом Сандзёдоно. Ваше великодушие пробуждает во мне стыд. Подаренный мне пояс слишком роскошен для такого старика, все равно что парча темной ночью. Я хотел бы вернуть его, но, боясь обидеть вас, оставляю на некоторое время у себя».

Вот что написала Синокими в своем ответном письме к Отикубо:

«Видно, заглохла дорога к нашему дому, и нет никакой отметы у наших ворот, нет даже криптомерии, как поется в старой песне…[41] Я бесконечно рада вашему письму. Но не думайте о себе: «Людям я чужда, хоть не живу в высоких небесах».

Нет, не стала ты нам чужой,

Ты сама нас, беглянка, покинула,

Позабыла дорогу в свой дом.

Сколько лет по тебе мы печалились…

Кто же любит сильней, скажи?»

 * * *

С того самого времени молодые супруги стали так заботиться о тюнагоне, что описать нельзя. Старик, можно сказать, не выходил от них. Братья Отикубо, старший — Кагэдзуми и младший — Сабуро тоже охотно посещали своего знатного зятя. Вначале им было совестно, но скоро они стали чувствовать себя у него как дома, радуясь, что породнились с такой знатной семьей. Отикубо заботилась о младшем брате, как о своем родном детище, стараясь устроить его судьбу.

Однажды она сказала Кагэдзуми:

— Я хотела бы повидать также матушку и сестриц. Ведь моя родная мать умерла, когда я была еще совсем маленькой, и я полюбила Госпожу из северных покоев дочерней любовью. Мое самое горячее желание — воздать матушке за все ее заботы, но она, верно, сердится на меня… Передайте всем в доме привет от моего имени.

Вернувшись домой, Кагэдзуми сообщил матери и сестрам:

— Вот что сказала сестрица. Она заботится о нас, ее братьях, так заботится…

Госпожа из северных покоев подумала, что раз падчерица стала так богата, то, верно, говорит правду. Зачем ей кривить душой? К тому же, если бы Отикубо затаила злобу против нее, мачехи, то не стала бы так покровительствовать своим братьям. Значит, во всех гонениях на семью тюнагона был повинен муж Отикубо. Ведь не кто иной, как сам Митиёри, помогал ей шить в ту злосчастную ночь. Он все слышал, он знал обо всем. Рассудив так, мачеха пересилила свой строптивый нрав, и они с Отикубо начали обмениваться ласковыми письмами.

* * *

Как-то раз Митиёри стал советоваться со своей женой:

— Отец твой уже очень стар годами. А в свете сейчас принято устраивать празднества в честь престарелых родителей, когда им исполнится пятьдесят или шестьдесят лет. Услаждают их приятной музыкой ил и в начале нового года подносят им семь первых весенних трав[42]. А иной раз устраивают восемь чтений Сутры лотоса[43]. Словом, всячески стараются порадовать своих родителей. Как ты думаешь, что лучше? Иные старики еще при жизни велят отслужить по себе сорок девять заупокойных молебствий. Но как-то нехорошо детям заживо отпевать своего отца. Скажи, что тебе больше всего по сердцу? Я сделаю так, как ты хочешь.

— Нет лучше утехи, чем музыка, но важней всего позаботиться о спасении души своих родителей. Восемь чтений Сутры лотоса и в этой жизни помогут снискать милость Будды, и в будущей даруют блаженство. Пусть прочтут в честь отца эту святую Сутру.

— Правильно ты рассудила, — одобрил ее слова Митиёри. — Я и сам так думал. Нужно будет устроить восемь чтений Сутры лотоса еще до конца этого года. Отец твой выглядит слабым и грустным, это подбодрит его.

Отикубо уже на следующее утро занялась приготовлениями. Торжество было назначено на восьмой месяц года. Надо было заказать новый список Сутры, поручить мастерам изготовить новые статуи Будды. Митиёри и Отикубо старались устроить все наилучшим образом. Правителям разных провинций было приказано прислать все необходимое: шелковые ткани и шелковую пряжу, серебро и золото. Ни в чем не было недостатка.

В самый разгар хлопот вдруг тяжко заболел и отрекся от престола царствующий император. Престол унаследовал первый принц крови, сын императора от той самой супруги, которая приходилась родной сестрой Митиёри. Второй сын этой же любимой супруги был назначен наследником престола.

Новый государь немедленно пожаловал Митиёри титул дай нагона — старшего государственного советника. Куродо, муж его другой сестры, стал тюнагоном. Не забыт был и младший брат Митиёри: он тоже был назначен членом Государственного совета. Словом, все члены этой семьи удостоились высоких наград.

Так счастливо для Митиёри началось новое царствование. Лучшего и пожелать было нельзя. Старик тюнагон от всей души радовался возвышению своего зятя, считая, что это великая честь и для него самого. В середине седьмого месяца при дворе состоялось много торжеств и церемоний, но хотя Митиёри был и очень занят новой службой в должности дайнагона, он все же не оставлял своих забот о восьми чтениях Сутры лотоса. Было решено приступить к ним в двадцать первый день восьмого месяца. Сначала Митиёри думал устроить это торжество в своем собственном дворце Сандзёдоно, но побоялся, что мачеха и сестры Отикубо, пожалуй, не решатся приехать. Уж лучше ему самому с женой посетить дом тюнагона, подумал он.

Митиёри велел заново отстроить дворец своего тестя и посыпать двор песком. Были повешены новые плетеные занавесы, постланы новые циновки.

И муж второй дочери тюнагона, и старший его сын Кагэдзуми служили теперь у Митиёри управителями. На них-то и была возложена подготовка к церемонии. Надо было убрать ширмы и занавесы, служившие перегородками, так, чтобы получился большой зал. Покои для дайнагона были устроены в северной галерее, а для его супруги во внутренних покоях на южной стороне, где стены были покрыты блестящим красным лаком.

Митиёри с семьей прибыл во дворец тюнагона накануне того дня, когда должны были начаться чтения Сутры лотоса. Прислужниц взяли с собой меньше обычного, так как старый дом был тесноват. Приехали всего в шести-семи экипажах.

Наконец-то мачеха и сестры встретились лицом к лицу с Отикубо. Одежда на ней была цвета густого пурпура, а поверх нее надета другая, тканная из синих и желтых нитей и подбитая лазоревым шелком. Наряд этот поражал своим великолепием и чудесным подбором цветов. Многие бывшие тут люди невольно вспомнили, как мачеха когда-то подарила Отикубо в награду за шитье свои старые обноски.

Готовясь к завтрашней церемонии, Отикубо между делом дружески беседовала о старых временах со своими сестрами Саннокими и Синокими.