Наконец все приготовления были успешно закончены. О, счастье!

Она положила немного печенья в чашечку с крышкой и отнесла своей госпоже.

С наступлением темноты дождь полил такими яростными потоками, что страшно было даже голову высунуть из дома.

Митиёри сказал меченосцу:

— Жаль, но, кажется, нельзя будет мне туда поехать. Взгляни, что делается на дворе.

— Вы только начали посещать этот дом, — ответил меченосец с озабоченным видом, — были там всего раз-другой. Очень досадно, если сегодня вы не сможете поехать. Но на беду зарядил такой дождь… Что ж делать, это не ваша вина. Извольте только написать госпоже, почему вы сегодня не можете быть у нее.

— Это верно.

Митиёри поспешно взялся за кисть:

«Я думал посетить вас нынче ночью, но проливной дождь помешал мне. Не подумайте обо мне дурного. Сердце мое по-прежнему вам предано».

Меченосец отправил Акоги записку:

«Я скоро буду. Молодой господин тоже собирался к вам и очень огорчен тем, что дороги стали непроезжими».

Все хлопоты Акоги кончились ничем. В жестокой досаде она ответила меченосцу:

«Ах, вот оно что! Дождь, видите ли, помешал! А разве не говорит старая песня:

Пусть льется дождь еще сильней.

Я встречусь все равно

С моей любимой.

Но у господина сакон-но сёсё нет сердца! Ты пишешь самым беззаботным образом, что явишься к нам один. Навлек на мою госпожу такое несчастье, а самому и горя мало! О, недаром поется в песне:

Но если этой ночью

Ты не придешь ко мне,

Что ждать тебя напрасно?

Так он не изволит прийти даже на третью ночь! Ну и пусть!»

Отикубо написала только:

Ах, часто и в былые дни

Роняла я росинки слез

И смерть звала к себе напрасно,

Но дождь печальной этой ночи

Сильней намочит рукава.

Письма эти были доставлены поздно вечером. Уже минул час Пса[20].

Когда Митиёри при свете огня увидел стихотворение Отикубо, его сердце переполнилось жалостью к ней. Прочтя письмо жены меченосца, он заметил:

— Здесь много несправедливых упреков, но ведь нынче и в самом деле третья ночь! Пропустить ее не предвещает ничего хорошего.

Дождь полил еще сильнее. В печальной задумчивости юноша полулежал, опершись щекой на руку.

Меченосец, тяжело вздохнув, собрался было отправиться в дорогу один, но Митиёри окликнул его:

— Подожди немного! Ты что хочешь делать? Идти туда?

— Да, я хочу сказать им несколько слов в утешение.

— Ну, в таком случае и я с тобой.

— Вот это отлично!

— Достань мне большой зонт. Я сейчас переоденусь. — И с этими словами Митиёри прошел в глубь дома, а меченосец отправился искать зонт.

Между тем Акоги, не зная, что Митиёри решился прийти пешком, несмотря ни на что, громко жаловалась:

— Ах, проклятый дождь!

Отикубо увидела, что Акоги выходит из себя от досады, и, стараясь скрыть огорчение, спросила:

— Отчего ты так бранишь его?

— Да если б он еще моросил понемногу! Так вот нет же, как назло, хлынул потоком, противный!

Отикубо еле слышно прошептала слова из одной песни о любви:

Узнав о печали моей,

Дождь пролил потоки слез…

«Что у нее на сердце?» — смутилась Акоги и молча прилегла, подперев голову рукой.

Между тем Митиёри скинул с себя верхнюю одежду, надел взамен простое некрашеное платье и пустился в дорогу в сопровождении одного только меченосца. Спрятавшись от дождя вдвоем под одним огромным зонтом, они потихоньку открыли ворота и крадучись вышли на дорогу.

Стояла непроглядная тьма. Спотыкаясь, путники еле брели по скверной, усеянной выбоинами дороге, как вдруг на перекрестке им попалась навстречу ватага каких-то челядинцев с факелами в руках.

Крича во все горло, они сгоняли прохожих с дороги; видно, должна была проехать важная персона.

Улица была такая тесная, что укрыться от них было негде. Митиёри и меченосец попробовали было пройти незамеченными вдоль стены, прикрываясь зонтом, чтобы их не узнали в лицо, но стражники загалдели:

— Эй, вы там, прохожие люди! Куда это вас несет ночью в темноте под проливным дождем? И почему вы только вдвоем? Хватай их!

Что было делать! Пришлось остановиться, как было приказано, на самом краю дороги. Стражники, размахивая факелами перед самым их носом, орали:

— Гляньте-ка, да у них ноги совсем белые! Выходит, это не грабители с большой дороги.

Но один возразил:

— Так что же! У домушников ноги всегда белые.

Митиёри с меченосцем попробовали было пройти дальше, но стражники крикнули:

— Наглецы! Как вы смеете стоять во весь рост! А ну, кланяйтесь в землю, живо! — и давай молотить кулаками по зонту.

Хочешь не хочешь, пришлось бить челом на грязной, покрытой навозом дороге. Но грубияны не унимались:

— A-а, вы еще нарочно зонтом загораживаетесь! — и потянули зонт в сторону, так что оба молодых человека свалились прямо на груду навоза.

А стражники, освещая их огнем факелов, издевались над ними:

— Вон на том, глядите, шелковые штаны. Это какой-нибудь бедняк вырядился так, чтобы пойти к своей любовнице.

Наконец они ушли, и путники могли подняться на ноги.

— Это, видно, начальник дворцовой стражи делал ночной обход, — разговаривали они между собой, смеясь. — Душа в пятки ушла от страха. «Домушники с белыми ногами». Ловко придумали. Вот потеха!

— Ну, идем скорее домой! — воскликнул Митиёри. — Мы перемазались в навозе. От нас дурно пахнет. Если явимся в таком виде к нашим возлюбленным, то нас ждет плохой прием. Еще, чего доброго, отвернутся от нас.

Меченосец прыснул от смеха.

— О нет! Если мы придем в такой проливной дождь, то докажем нашу преданность. Им покажется, что от нас исходит не вонь, а сладчайшее благоуханье. К тому же мы уже прошли более половины дороги. Домой возвращаться дальше. Прошу вас, будем продолжать наш путь.

Митиёри согласился с ним в душе, что жалко будет упустить такой случай доказать Отикубо, насколько глубока его любовь, и снова пустился в дорогу.

Ворота были уже закрыты на ночь, и они с трудом достучались.

Меченосец провел молодого господина в свою комнату.

— Прежде всего нам нужна вода, — сказал он и, обмыв ноги Митиёри, помылся сам.

— Встанем утром пораньше и уйдем затемно. Нечего мешкать. Вид у нас самый плачевный, — решил Митиёри и постучал в окно комнаты своей возлюбленной.

Отикубо была полна печали, думая, что ее покинули — так скоро и так жестоко! Но больше всего она боялась, что строгая мачеха все узнает…

Бедняжка глаз не могла сомкнуть.

Уткнувшись в свою подушку, она заливалась слезами.

Акоги, огорченная тем, что все ее труды пропали даром, лежала, опершись на руку, напротив своей госпожи. Услышав стук, она проворно вскочила.

— Что это? Кажется, в окно постучали…

— Отоприте! — послышался голос.

Изумленная Акоги подняла решетчатую створку, и Митиёри появился в комнате, но в каком виде! На нем сухой нитки не было.

«Неужели пешком?» — подумала Акоги. Чувство радостной благодарности переполнило ее сердце до краев.

— Как случилось, что вы так промокли? — спросила она.

— Да вот твой муж, Корэнари, все тревожился, что ему предстоит строгий расчет с твоей госпожой, и мне стало его жаль. Я тоже закатал свои хакама до самых колен, подвязал шнурками — и в путь! Но по дороге упал прямо в грязь, — говорил он, торопливо раздеваясь. Акоги накинула на него одежду своей госпожи.

— Дайте сюда, высушу! — сказала она, принимая от него сырое платье.

Митиёри подошел к своей возлюбленной и сказал с упреком:

— Разве я не заслужил того, чтобы меня крепко обняли и сказали мне: «Ах, в каком виде вы пришли, бедный мой!»

Он протянул к ней руки и почувствовал, что рукава ее слегка влажны. «Так значит, она плакала!» Митиёри был тронут, и сложил такую начальную строфу:

О том, что грустила ты,

Без слов говорят

Твои рукава.

Отикубо закончила танку, молвив в ответ:

Ах, это печалится дождь,

Узнав о моей судьбе.

— Вы говорите, что дождь печалится о вашей судьбе? Но тогда зачем же он льет понапрасну? Ведь я здесь! — И он опустился на ложе рядом с ней.

Акоги красиво уложила печенье на крышке ларца и подала со словами:

— Отведайте, пожалуйста!

Митиёри отозвался:

— Сил нет, как спать хочется.

— Ах, что вы! Нынче вечером непременно надо съесть немного этого печенья.

— Почему? — поднял он голову и увидел «печенье третьей ночи». «Кто это так красиво его приготовил? — подумал Митиёри. — Значит, меня ждали!» Ему вдруг стало смешно. — Ах, это мотии! Я слышал, что новобрачных угощают этим печеньем, согласно старинному обряду. Что за обряд такой?

— А вы будто до сих пор не знаете? — ехидно заметила Акоги.

— Конечно, нет. Когда же одинокому холостяку случается пробовать свадебное печенье?

— Новобрачный должен съесть три штуки.

— Просто-напросто? Как это обыденно! Три штуки? А сколько должна съесть новобрачная?

— Сколько ее душе хочется, на это нет правил, — засмеялась Акоги.

— Ну, тогда и вы отведайте, — сказал он Отикубо, но она смущенно отказалась.

Митиёри с торжественным видом съел три штуки.

— А что, молодой муж Саннокими тоже ел это печенье, как я?

— Уж само собой, ему тоже подавали, — улыбнулась Акоги.

Было уже поздно, и молодые скоро уснули. Акоги пошла к меченосцу. Он был еще совсем мокрый и сидел, съежившись в комок от холода.

— Как ты промок! Зонта, что ли, не было?

Меченосец тихим голосом рассказал ей про встречу с ночной стражей.

— Ну, что ты скажешь? О такой пылкой страсти мир не слыхал ни в наше время, ни в седую старину, — смеясь, заметил он. — Согласись, что такая любовь беспримерна!

— Да, конечно, он увлечен, — ответила Акоги. — Это правда! Но любит он далеко еще не так сильно, как надо бы.

— «Не так сильно»! Сказала тоже! Женщина всегда тем и досаждает, что никак не возьмет в толк, к чему обязывает человека его положение в свете. А по мне, любую обиду можно простить за один такой сердечный порыв, какой был у него этой ночью.

— Это ты в свою пользу говоришь, — отозвалась Акоги, засыпая. И вдруг у нее вырвалось: — Нет, правда, какой был бы ужас, если б он сегодня не пришел!

Беседуя так, они уснули.

Ночь близилась к концу. Забрезжил рассвет. Митиёри не хотелось расставаться со своей возлюбленной.

— Зачем торопиться домой? Кругом все еще тихо, — говорил он.

Акоги места себе не находила от беспокойства. Ведь именно сегодня ее господа должны были вернуться из поездки в Исияма. Соберется много людей, кто-нибудь и сюда может заглянуть по дороге. Она торопливо хлопотала, чтобы подать поскорее завтрак и воду для умывания.

Меченосец заметил встревоженный вид Акоги.

— Ты что суетишься?

— Как же мне быть спокойной? Он в такой тесной комнатке, там негде спрятаться, все на виду… Я в ужасном страхе, вдруг кто-нибудь придет.

— Велите подать мой экипаж. Я сейчас тихонько выйду, — сказал Митиёри. Но в эту самую минуту послышался шум голосов. Это вернулись господа и слуги, ездившие на поклонение в Исияма. Теперь экипаж ни к чему. Митиёри уже не мог покинуть дом.

У Отикубо сердце разрывалось от страха при мысли, что сейчас кто-нибудь заглянет в ее каморку. Акоги тоже не помнила себя от испуга. Но даже в таком смятении чувств она не забыла подать молодому господину поднос с хорошо приготовленным завтраком и воду для умывания. А между тем прибывшим господам понадобилась служанка. Не успела мачеха выйти из экипажа, как начала кричать во весь голос:

— Акоги! Акоги!

«О, несчастье!» — Акоги поспешно отодвинула сёдзи[21], которые отгораживали ее клетушку в маленьком домике, и выбежала, даже не закрыв за собой скользящую дверь. Когда она пришла на веранду главного дворца, госпожа Китаноката язвительно сказала ей:

— Все наши спутники устали с дороги и пошли отдохнуть. Ты все время ничего не делала, а между тем даже не сочла нужным выйти нам навстречу. Помни: самые неприятные слуги — это те, которые держат чью-нибудь сторону против своих господ и умеют только досаждать. Можешь отправляться к своей Отикубо.

Акоги в душе обрадовалась, но постаралась сделать виноватое лицо.