Внезапно мне захотелось забраться внутрь, туда, где стояла несчастная девушка, и почувствовать, каково это — быть замурованной в стене. Поэтому, ободрав коленки, я залезла в дыру, находившуюся всего в трех футах над землей. Затем я отодвинулась от дыры и повернулась спиной к свету, чтобы представить, что испытывала монахиня, когда ее заставили стоять там. Ведь она знала, что ее собираются замуровать, знала, что ей предстоит ждать своего конца в кромешной тьме. Я легко вообразила ужас и отчаяние, охватившие бедняжку. Вокруг меня пахло гнилью. Запах смерти. У меня было настолько живое воображение, что в ту секунду я действительно почувствовала, что я и есть та самая седьмая девственница, которая обесчестила себя и была осуждена на такую ужасную смерть. «Я бы поступила точно так же», — повторяла я.

Я была слишком гордой, чтобы показывать свой страх, и надеялась, что и она была такой же, ведь гордость, несмотря на свою греховность, — это все же какое-то утешение, ибо она не позволяет унижаться и терять достоинство.

Меня вернули к реальности чьи-то голоса.

— Я сама хочу видеть! — Я узнала этот голос. Он принадлежал Меллиоре Мартин, дочери приходского священника. Я презирала эту аккуратную девочку с ее всегда чистыми льняными платьями, длинными белыми чулочками и блестящими черными туфельками с пряжками. Мне очень хотелось иметь такие же туфельки, но, поскольку это было невозможно, я убедила себя, что они мне вовсе не нравятся. Ей было двенадцать лет — столько же, сколько и мне. Я видела ее то в окне дома священника — она сидела, склонившись над книгой, — то в саду у дома под липой, с гувернанткой, которая читала ей вслух или что-нибудь шила. «Бедная пленница!» — говорила я себе в сердцах, потому что в то время больше всего на свете мне хотелось уметь читать и писать. Мне казалось, что именно грамотность, а отнюдь не красивая одежда и хорошие манеры делает людей равными. Любой другой сказал бы, что у нее золотистые волосы, — но я называла их просто желтыми. Глаза у нее были большие, голубые, а кожа — белая, слегка просвечивающаяся. Про себя я называла ее Мелли, просто чтобы принизить ее достоинство. Меллиора! Это имя так красиво звучит! Но мое имя тоже было интересным. Керенза. Бабушка Би говорила мне, что в переводе с корнуоллского диалекта это имя означает мир и любовь. Я никогда не слышала, что имя Меллиора что-то обозначает.

— Ты испачкаешься, — услышала я другой голос: это сказал Джонни Сент-Ларнстон.

«Сейчас меня найдут, — подумала я, — и найдет кто-то из Сент-Ларнстонов». Но это был всего лишь Джонни, который, как поговаривали в деревне, будет походить на своего отца только в одном — в отношении к женщинам. Джонни было четырнадцать. Я иногда видела его вместе с отцом — с ружьем на плече, потому что всех Сент-Ларнстонов воспитывали охотниками и стрелками. Джонни был чуть выше меня — я была высокая для своего возраста, — светловолосый (правда, не такой светлый, как Меллиора) и поэтому не походил на Сент-Ларнстонов. Я была рада, что здесь оказались только Джонни и Меллиора.

— Ну и что? Джонни, а ты веришь в эту историю?

— Конечно!

— Бедная девушка! Быть замурованной… живьем!

— Эй! — послышался еще чей-то голос. — Ребята, отойдите от стены!

— Мы хотим посмотреть то место, где была замурована монахиня, — сказал Джонни.

— Чепуха. Нет никаких доказательств, что это была монахиня. Это всего лишь легенда.

Я забилась как можно глубже в нишу, раздумывая, следует ли мне выскочить наружу и убежать. Но я вспомнила, что выбираться из дыры будет непросто, а значит, они успеют меня поймать — особенно сейчас, когда к ним присоединился еще кто-то.

Меллиора заглянула в дыру. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы глаза привыкли к темноте. Потом девочка вскрикнула. Я была уверена, что на какое-то мгновение она подумала, что я — призрак седьмой девственницы.

— Но… — начала Меллиора, — она…

Джонни просунул голову в отверстие. Повисла тишина, потом он пробормотал:

— Это всего лишь кто-то из деревенских детей.

— Осторожнее! Это может быть небезопасно! — Теперь я узнала голос. Он принадлежал Джастину Сент-Ларнстону, наследнику поместья. Он уже не мальчик, а молодой человек. Он приехал домой из университета на каникулы.

— Я же сказал, там кто-то есть, — ответил Джонни.

— Только не говорите, что та женщина все еще там! — послышался еще чей-то голос — я узнала и его. Это был Дик Кимбер, юноша из Довер-Хаус, который учился в Оксфорде вместе с молодым Джастином.

— Иди сюда и посмотри, — позвал Джонни.

Я плотно прижалась к стене, не зная, что было противнее — тот факт, что меня поймали, или то, как они на меня смотрели. «Кто-то из деревенских детей!» Да как он смеет?!

Появилось еще одно лицо — темное, увенчанное копной непослушных волос. Карие глаза смеялись.

— Это не дева, — заметил Дик Кимбер.

— А похожа, Ким? — спросил Джонни.

Теперь Джастин отпихнул их в сторону и заглянул внутрь. Он был очень высоким и худым.

— Кто это? — спросил он. Его голос звучал спокойно.

— Я — не «это», — заявила я. — Я — мисс Керенза Карли.

— Ты — девчонка из деревни, — сказал он. — Ты не имеешь права быть здесь. А теперь выбирайся оттуда.

Мне стало страшно. А вдруг он обвинит меня в незаконном проникновении в частные владения и потащит в дом, чтобы наказать за мой поступок? К тому же мне было стыдно показываться им на глаза в этом убогом платье из голландского полотна, из которого я давно выросла. Ноги у меня красивые, но босые и грязные. Стараясь быть такой же чистой, как благородные господа, я каждый вечер отмывала их в ручье, но обуть-то мне все равно было нечего…

— В чем дело? — требовательно спросил Дик Кимбер, которого они называли Ким. Я теперь всегда буду называть его для себя Кимом. — Почему ты не выходишь?

— Уйдите — тогда я вылезу, — ответила я.

Ким уже собирался залезть внутрь, когда Джастин окликнул его:

— Осторожнее, Ким. Ты можешь завалить всю стену!

Ким замер на месте.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Керенза Карли.

— Прекрасное имя. Но тебе лучше вылезти из ниши.

— Отойдите все отсюда.

— Дин-дон, колоколец. Керенза упала в колодец! — пропел Джонни.

— Кто ее туда запихнул? — продолжал Ким. — Это за какие такие грехи?

Они смеялись надо мной, наблюдая, как я выбираюсь из дыры, а затем, когда я готова была кинуться прочь, окружили со всех сторон. На какое-то мгновение я вспомнила о камнях, стоявших кольцом на лужайке, — это было такое же жуткое ощущение, как и то, что я испытала внутри стенной ниши. Они, разумеется, заметили разницу между нами. Мои черные волосы отливали синевой, а большие глаза на маленьком лице казались просто огромными. Кожа у меня гладкая, оливковая. Они все были такими чистенькими, такими культурными — даже Ким с его взъерошенной шевелюрой и смеющимися глазами.

У Меллиоры в тот момент был такой встревоженный взгляд, что я сразу поняла, что недооценила ее. Эта девочка была кроткой, но не глупой; и она гораздо лучше остальных понимала, что я тогда чувствовала.

— Тебе нечего бояться, Керенза, — мягко произнесла она.

— Разве? — возразил Джонни. — Мисс Керенза Карли обвиняется в нарушении границы чужих владений. Она поймана с поличным. И мы должны придумать для нее наказание.

Конечно, он меня просто дразнил. Он не собирался причинять мне никакого вреда. Джонни обратил внимание на мои длинные черные волосы, и я заметила, как его взгляд скользнул по оголенной коже, которая виднелась сквозь порванное на плече платье.

— Любопытство убивает не только кошек, — заметил Ким.

— Будь осторожнее, — велел Джастин, поворачиваясь ко мне. — Это было глупо. Разве ты не понимаешь, что карабкаться по недавно обрушившейся стене опасно? И потом, что ты здесь делаешь? — спросил он, однако не стал ждать ответа. — А теперь уходи отсюда… и чем скорее, тем лучше.

Я их всех ненавидела! Джастина — за его холодность и за то, что он разговаривал со мной так, словно я была одной из крестьян, которые жили на землях его отца. Джонни и Кима — за то, что дразнили меня, а Меллиору — за то, что она догадывалась о моих чувствах и жалела меня.

Я кинулась прочь, но когда добежала до калитки обнесенного стеной сада, остановилась, обернулась и посмотрела на них. Они все еще стояли полукругом и смотрели мне вслед. Но я уставилась только на Меллиору, которая выглядела взволнованной, — она явно беспокоилась обо мне.

Я высунула язык и услышала, как Джонни и Ким рассмеялись. Потом повернулась к ним спиной и помчалась домой.


Когда я вернулась, бабушка сидела возле дома; она часто сидела на солнышке, поставив скамейку у стены. Во рту у нее была неизменная трубка, и она, прикрыв глаза, словно улыбалась своим мыслям. Я рухнула рядом с ней и рассказала о том, что произошло. Она положила руку мне на голову — ей нравилось гладить мои волосы, которые были точно такими же, как у нее. Хотя бабушка была уже старой, волосы у нее по-прежнему оставались густыми и черными. Она тщательно ухаживала за ними, иногда заплетала в две толстые косы или собирала кверху, закалывая в узел. Люди говорили, что для женщины ее возраста очень необычно иметь такие волосы, — и бабушке Би это нравилось. Она гордилась своими волосами, ибо для нее они были своеобразным символом, как у Самсона. Я часто говорила ей об этом, и она всегда смеялась в ответ. Я знала, что она готовит специальный отвар, который каждый вечер втирает в волосы, а затем минут пять массирует кожу головы. Об этом никто не знал, кроме меня и Джо. Но Джо, наверное, даже не обращал на это внимания, так как всегда был слишком занят какой-нибудь птичкой или зверьком. Но я всегда наблюдала, как бабушка ухаживает за волосами. Она часто говорила мне:

— Я научу тебя заботиться о волосах, Керенза, и тогда до последнего дня жизни у тебя будет такая же голова, как у меня. — Но пока она мне так ничего и не объяснила. — Всему свое время, — добавляла она. — А если я внезапно умру, ты найдешь рецепт в кладовой.

Бабушка Би любила Джо и меня, и это было замечательно. Но еще замечательнее было ощущать, что я для нее ближе всех. Джо напоминал маленького домашнего питомца — мы любили его, заботились о нем, защищали. Но между мной и бабушкой была совершенно особая близость, о которой мы обе знали и которой были очень рады.

Она была мудрой женщиной. Я имею в виду не только жизненный опыт. Она была известна на мили вокруг своим особым даром, и к ней приходили самые разные люди. Бабушка могла излечивать болезни, и ей доверяли больше, чем врачу. В домике всегда чем-то пахло, и эти запахи сменялись день ото дня — в зависимости от лекарства, которое она готовила. Она рассказывала мне, какие травы нужно собирать в лесах и полях, какие болезни можно вылечить с их помощью. А еще люди верили, что у нее есть дар предвидеть будущее. Я просила бабушку научить этому и меня, но она объяснила, что предвидению можно научиться только самостоятельно, если всегда держать глаза и уши открытыми и изучать людей, потому что человеческая природа во всем мире неизменна. В хороших людях порой скрыто много плохого, а в злых людях, наоборот, бывает достаточно хорошего. Нужно просто взвесить, сколько плохого и хорошего отпущено каждому. И если знаешь людей, можно с легкостью предугадать, как они поступят в той или иной ситуации, — а это и есть предвидение будущего. Когда ты научишься правильно предугадывать, люди будут доверять тебе и в дальнейшем постараются следовать твоим советам, чтобы оправдать твое предсказание.

Мы жили на то, что зарабатывала бабушка своими знаниями, и, честно говоря, неплохо жили. Когда кто-нибудь резал поросенка, нам доставался кусок хорошего мяса. Часто благодарные клиенты оставляли на пороге мешок картофеля или гороха. Там же иногда появлялся горячий свежий хлеб. Я тоже неплохо управлялась с ведением хозяйства. Я хорошо готовила, умела печь хлеб и сдобу, делала вкусные пироги с мясом голубей.

С тех пор как мы с Джо поселились у бабушки, я была счастлива как никогда прежде. Но самым главным была наша с бабушкой взаимная привязанность. И сейчас, сидя с ней на скамейке, я ощущала ее очень остро.

— Они смеялись надо мной, — говорила я бабушке. — Сент-Ларнстоны и Ким. Правда, Меллиора не смеялась. Ей было меня жаль.

— Если бы ты сейчас загадала желание, о чем бы оно было? — спросила бабушка.

Я рвала травинки и молчала, потому что мои мечты невозможно было выразить словами — даже для бабушки. Тогда она сама ответила за меня:

— Ты хотела бы стать настоящей леди, Керенза. Ездить в карете. Одеваться в шелка и атлас — у тебя было бы ярко-зеленое платье и туфли с серебряными пряжками.

— И я умела бы читать и писать, — взволнованно добавила я, повернувшись к ней. — Бабушка, а эта мечта сбудется?