Лиз Туччилло - Легко ли быть одной?

– Каждый вечер.

Мать Руби сокрушенно покачала головой.

– Это неправильно.

Руби улыбнулась.

– Конечно.

Она пригубила свой чай и, взяв со стола тост с корицей, откусила кусочек.

– Мам, я тут все думала… Каково тебе было?

– Что ты имеешь в виду, дорогая?

– Ну, каково это – быть матерью-одиночкой?

Шелли закатила глаза.

– О, это настоящий ад. Просто ужас. Это были жуткие времена.

– Тебе было одиноко?

– Дорогая, это не то слово. Мне было так одиноко, что я неоднократно думала о том, чтобы покончить с собой. И я не шучу. Это был настоящий кошмар, правда. – Шелли хлебнула чаю. – А кто владелец этого ресторана? Тоже известный человек, да?

– Да, вроде того. У него свой журнал. – Руби попыталась вернуться к прежней теме. – Значит, для тебя это был ужасный жизненный опыт, как мне и запомнилось?

– О, я уверена, что это было намного хуже, чем тебе запомнилось. Это были худшие годы моей жизни, – с горькой усмешкой сказала она.

Руби сделала еще один глоточек своего жиденького чая и вдруг расплакалась. Она оперлась локтями на стол и схватилась руками за голову.

– Прости меня, мама, – произнесла она, подняв глаза на Шелли. – Мне ужасно жаль, что ты была так несчастлива. Прости меня.

Мать взяла Руби за руку и с улыбкой низко склонилась к ней.

– Но разве ты сама не видишь? Сейчас-то все хорошо. Я счастлива. У меня есть друзья, есть мой сад, я все время куда-нибудь хожу.

Руби зарыдала еще сильнее.

– Слишком по-о-о-здно! Тебе нужно было быть счастливой раньше! Тогда бы я не испугалась быть матерью-одиночкой! А сейчас слишком поздно!

Шелли растерянно смотрела на дочь, пытаясь понять, что та имеет в виду. Она не чувствовала себя обиженной, просто ей было очень грустно.

– Но, дорогая, ты совсем не такая, как я! И если бы ты захотела стать матерью-одиночкой, у тебя все было бы совершенно по-другому.

Руби вскочила со своего стула; по ее щекам катились слезы, голос был сдавленным и дрожал.

– Я такая же, как ты. Люблю чай, все время пребываю в депрессии, подолгу валяюсь в кровати, много пла́чу, и еще я очень и очень одинока.

Мать Руби тоже встала и положила руки ей на плечи.

– Ну, если ты на меня похожа, тогда делай так, как сделала я. Ступай к врачу, и пусть он подберет тебе хороший антидепрессант. Лично мне помог лексапро.

Руби с удивлением уставилась на мать.

– Что?

– Последний год я сижу на антидепрессантах. Это изменило мою жизнь.

– Ты… что? – запинаясь, переспросила Руби, с трудом пытаясь переварить неожиданную новость.

– Нет причин страдать от депрессии. По крайней мере, достойной причины. Тебе тоже нужно получить свой рецепт.

Руби снова села за кухонный стол. Это было для нее настоящим шоком. Даже после бесчисленных ночей в слезах и нескончаемых дней, когда она была не в состоянии заставить себя встать с кровати, она никогда не рассматривала варианта с антидепрессантами. Это ей как-то в голову не приходило. А ее неискушенная мать, живущая в провинции, обошла ее в этом вопросе.

Остаток дня Руби просидела у матери на кухне. Она плакала, рассказывая ей об инъекциях гормонов, о том, как тяжело ей было пройти через это, о том, как она вспоминала, какой несчастной ей запомнилась мать, и как это заставило ее уйти прямо из кабинета врача. Теперь уже настала очередь Шелли лить слезы.

– Прости меня. Прости, мне нужно было тщательнее скрывать то, как мне было тяжело. Мне очень жаль…

Руби продолжала плакать.

– Ты не виновата. Как можно было скрыть такое? А ты старалась, я знаю. Правда.

– Да. Но очень жаль, что никто мне тогда не подсказал…

– Что не подсказал?

– Что это был мой долг. Помимо того, чтобы кормить вас, одевать и проверять ваши домашние задания, моим долгом было каким-то образом выглядеть счастливой. Ради вас. Чтобы вы могли это видеть. Прости меня.

Руби потянулась через стол и взяла ее за руку.

– Тогда ты никак не могла это сделать. Никак.

Так они и просидели до ночи – держась за руки, тихо разговаривая и прихлебывая свой жидкий чай «Липтон». И обеим стало легче.

* * *

Дети Джорджии сидели, уставившись на Марка Левайна. Он широко улыбался им, но как-то странно, не разжимая губ, как будто поймал что-то в рот и не хотел выпускать, однако при этом старался всем показать, что он очень рад.

– Итак, – начал он, – как вы оба поживаете?

Бет и Гарет продолжали смотреть на него с отсутствующим видом. Джорджия даже испытала своего рода удовлетворение: ее дети чувствуют, что он – придурок и что им не стоит с ним разговаривать. Губы Марка снова сжались в той же непонятной улыбке. Он предпринял еще одну попытку:

– Я здесь потому, что ваши мама с папой попросили меня выяснить, как вам живется сейчас, когда вашего папы тут больше нет.

Молчание.

– Я, например, слышал, что однажды вечером вас оставили дома одних. Это правда? Вы испугались?

Джорджия опустила глаза и стала внимательно разглядывать свои руки, чувствуя, как у нее на лбу от волнения выступают капельки пота. Она раньше даже не догадывалась, сколько энергии может уходить на то, чтобы сдержаться и не убить кого-то.

И снова молчание. Благословенное, враждебное, угрюмое молчание ее детей.

Марк Левайн взглянул на Джорджию.

– Возможно, будет лучше, если я поговорю с ними наедине?

Джорджия испуганно взглянула на него.

– Но… Я не знала, что вам разрешается…

– Нам действительно разрешается задавать вопросы детям, когда родителей нет в комнате. В качестве гарантии для вас у меня есть диктофон, чтобы вы имели возможность полагаться не только на мои слова.

Джорджия, разумеется, хотела протестовать, но, учитывая то, как прошла их последняя встреча, приняла решение уступить.

– Конечно, вы можете это сделать. Я пойду к себе в спальню и закрою дверь.

– Благодарю вас, – сказал Марк Левайн. – Это не займет слишком много времени.

Джорджия встала и посмотрела на своих детей. Ее детей, которые сейчас были ее судьями, жюри присяжных и палачами. Ее капризные, любящие сочинять, наивные, обожаемые, непослушные и непредсказуемые детки, каждое слово которых сейчас будет записываться, словно произнесенное каким-нибудь Далай-ламой. Джорджия мельком глянула на Гарета. На прошлой неделе он придумал себе воображаемого друга – гигантского тарантула. Что ж, спроси у них, козел, с кем они хотели бы жить.

– Побеседуйте с мистером Левайном, о’кей? Говорите ему правду и отвечайте на все его вопросы. Мы оба хотим, чтобы вы просто рассказали о том, как вам живется.

Затем она медленной уверенной походкой прошла к себе в комнату. Зайдя туда, Джорджия закрыла за собой дверь, бросилась на кровать и, зарывшись лицом в подушку, издала громкий, насколько позволяла ситуация, вопль. Полежав так еще пару мгновений, она села и невидящим взглядом уставилась в пространство.

Джорджия задумалась о том, как она докатилась до этого – до ситуации, когда суд может признать ее никчемной матерью. Она стала вспоминать свою семейную жизнь. Перед глазами у Джорджии всплыла сцена, когда она накинулась на Дейла на улице из-за того, что тот никогда не забирает почту. Вспомнила, как по утрам выговаривала ему за то, что он вечно просыпал кофе на кухонную стойку, а она терпеть не могла вытирать все это за ним губкой, да потом еще и отмывать губку от кофе. Джорджия думала о том, каким глупым он ей казался, потому что не умеет пользоваться микроволновкой, и как он злился, когда газеты приносили с опозданием, но при этом ни разу не удосужился позвонить и пожаловаться на это. Она пыталась сообразить, в какой момент ей стало все в нем не нравиться и когда она перестала сдерживаться и начала демонстрировать ему это. Должно быть, после рождения детей. Джорджия слыхала, что такое часто бывает. Но почему? Может быть, после того как потомство произведено на свет, женщина подсознательно решает, что мужчина уже выполнил свою основную функцию, и поэтому разными способами дает ему понять, что больше в нем не нуждается? Но почему у нее возникло такое чувство? Не хотела же она, в самом деле, воспитывать детей одна. Не хотела снова начинать знакомиться с мужчинами и ходить на свидания.

Джорджия подумала о Сэме, о том, как покупала себе цветы. О том, как танцевала на стойке бара, а какой-то мужик пытался ее оттуда согнать, потому что хотел увидеть там девушку «погорячее». О парне, за которым гонялась в «Хоул фудс». Эти кадры, один унизительнее другого, проносились в голове словно вспышки. И конечно же, Джорджия вспомнила свое безумие с Брайаном, которое заставило ее выбежать из дома, оставив детей в квартире одних.

Она осознала, что, видно, действительно спятила. И винить в этом некого, кроме себя. Джорджия считала себя вправе срывать раздражение на Дейле в любой момент и по любому поводу. А когда он ушел от нее, она посчитала, что имеет право действовать без тормозов. В какой-то момент она потеряла контроль над собой, а сейчас теряла еще и контроль над своим будущим в качестве матери. Джорджия сидела и думала о том, что ее дети сейчас говорят о ней. Она вспомнила, как ее как-то вызвали в школу из-за того, что Гарет ударил другого мальчика. Она пришла и разговаривала с директором, в то время как Гарет, пристыженный и взволнованный, сидел на лавочке в коридоре. Что ж, это можно считать реваншем, не так ли?

Минут через двадцать пять, показавшихся Джорджии вечностью, она решила выглянуть и посмотреть, что там происходит. В конце концов, она их мать!

– Я просто хочу убедиться, что у вас все в порядке! – сказала она, стоя в спальне и высунув голову за дверь.

Все находились на своих местах: дети сидели на одном диване, Марк Левайн – напротив них на другом. Никто, похоже, не был травмирован. Никто, похоже, на нее не злился.

– Собственно, мы как раз закончили, вы вовремя, – сказал Марк Левайн.

Ничто в его поведении не указывало на какой-то шокирующий, катастрофический исход. Он улыбнулся Джорджии своей обычной натянутой улыбкой, попрощался с детьми и ушел.

Джорджия посмотрела на детей. Они не выглядели расстроенными или сердитыми. Но все же ей ужасно хотелось попросить их воспроизвести весь этот разговор по минутам. Однако вместо этого Джорджия сделала то, чего не делала уже очень давно: она сдержалась. Она вошла в гостиную и села рядом с Бет и Гаретом, после чего ласково спросила их:

– Вы в порядке, ребята?

Оба дружно кивнули. Она внимательно осмотрела их – не нужно ли что-нибудь сделать?

– Может быть, кто-то из вас хочет о чем-то спросить?

Оба промолчали. Выглядели они целыми и невредимыми.

– Ну ладно. Тогда кто хочет перекусить?

Всю дорогу до Индии я в основном проплакала. На этот раз мне было все равно, видит меня кто-то или нет. Мужчина, сидевший рядом со мной, спросил, не пересесть ли ему (благо, такая возможность была), и еще две стюардессы поинтересовались, не нужно ли мне чего-нибудь.

Когда я прилетела, встречать меня должна была подруга подруги приятельницы Серены из йоговского центра, женщина по имени Амрита. Уж не знаю, что сподвигло на это абсолютно не знакомого мне человека, но я была ей за это очень благодарна. У меня не было ни малейшего желания выглядеть сильной и безрассудно отважной. Индия представлялась мне страной, где на улицах нищенствуют прокаженные и нахально разгуливают коровы. В перерывах между приступами рыданий я умудрилась почитать в самолете сборник «Куда пойти в Мумбаи», и теперь мне трудно было представить, каким образом в городе, где издается такой путеводитель, параллельно существуют дети-попрошайки и священные коровы. Я уже просто не знала, чего ожидать.

Когда я вошла в здание аэропорта, первое, о чем я подумала: с виду он не особенно отличается от остальных аэропортов, где я уже побывала, – разве что, может быть, менее современный. Белые стены и полы, лампы дневного света, таблички, подсказывающие, куда идти. Но когда я забрала свой багаж и вышла на улицу, я сразу поняла, что нахожусь в Индии. Повсюду царил хаос. Водители ветхих такси во все горло зазывали к себе пассажиров, выходящих из аэропорта. Машин на парковке было пруд пруди, и они отчаянно сигналили, пытаясь выехать. Было очень жарко и душно, а в воздухе висел какой-то странный, трудноопределимый запах.

Если бы меня не встречала дальняя знакомая Серены, нервный срыв у меня мог бы случиться прямо там, на месте. Но как только я вышла, ко мне сразу подошла красивая женщина с длинными черными волосами, одетая в джинсы и свободную тунику.

– Простите, это вы Джулия?

– Да, я. А вы, должно быть, Амрита.