Линда Джейвин - Легкое поведение

— Вот именно. Я снова написал родителям, сообщив им о скорой отправке сувенира, правда менее ценного. Но и он не был доставлен. Спустя годы я встретился с профессором в третий раз. Жаль, он не объявил о том, что намеревается послать моим родителям бронзовый аналог копья.

Купаясь в нежном взгляде Мэй и ее заливистом смехе, Моррисон почувствовал прилив эйфории. Он с опозданием вспомнил о подарке, который купил для нее в тот день, когда ходил на улицу Люличан в Пекине: это была пара крохотных расшитых тапочек для китайских ножек. Ее восторг и град поцелуев были для него лучшей наградой за сюрприз. Он, конечно, болван, что позволил себе так разволноваться от упоминания о Голдсуорте.

— Как я жалею, что пообещал Дюма встретиться за обедом, — С горечью произнес он, потянувшись к выключателю настольной лампы.

— А я — Рэгсдейлам.

Моррисон, словно влюбленный мальчишка, наблюдал за тем, как она, усевшись за туалетный столик в одной сорочке, расчесывает волосы. Он помог ей завязать на шее черную ленту с серебряным кулоном-подковой — открытой частью вверх, чтобы схватить удачу, как объяснила она. Потом он застегнул на ее шее изящную платиновую цепочку с вертикальным кулоном из трех золотых сердечек.

— Удача и любовь, — заметил он.

— Самое необходимое.

Моррисон поцеловал ее в затылок.

С улицы доносились цокот копыт и скрип колес экипажей. В коридоре пробили время напольные часы. За зашторенными окнами проступали сумерки.

— Хороший отель, не правда ли? — сказала она.

— Ммм… — пробормотал он, не отрываясь от ее молочной кожи.

— Я была здесь не так давно с Цеппелином, голландским консулом.

Его губы замерли на ее загривке. Сердце пропустило один удар. Не хочет же она сказать… Да нет, конечно, нет. Он с надеждой и оптимизмом представил себе лобби, ранний ужин с чаем, сэндвичи с огурцом. Добродушный дипломат, его дородная супруга, болтливая миссис Рэгсдейл…

— Я так полагаю, не при схожих обстоятельствах, — произнес он с коротким и хриплым смешком.

— О да, милый Эрнест, именно при таких.

Моррисон вперил взгляд в ее отражение в зеркале.

Она улыбнулась в ответ невинно и беспечно. Потом встала и подошла к кровати, извлекла из груды одежды на полу чулки и принялась натягивать их:

— И куда запропастилась эта подвязка?

Моррисону довелось выдержать долгие переходы по пустыням и джунглям. Он поднимал голову над парапетами, стреляя в «боксерские» легионы. Ему десятки раз и во многих странах удавалось перехитрить смерть. И его было не так легко сломить. И вот сейчас это случилось. Он опустился на кровать рядом с ней и, покусывая губы, заговорил:

— Несколько лет тому назад китаец бросился с ножом на иностранного консула в Пекине.

— Боже! — испуганно воскликнула она. — Он убил его?

— Нет, консул оказался шустрее. Полиция задержала нападавшего и объявила его сумасшедшим. Но свидетель возражал: «Сумасшедший? Потому что пытался убить консула? Это ли не веское доказательство его здравомыслия!»

Ее взгляд был твердым, холодным и без намека на поддержку.

— Ты наверняка знаешь эту старую песенку, — продолжил Моррисон и запел: — «Англичанин бестолковый, что с тебя возьмешь; но тупее, чем голландец, в мире не найдешь».

Мэй поджала губы:

— Не ревнуй, милый. Я этого не люблю. Если ты хочешь быть моим кавалером, тебе следует знать обо мне кое-что.

— И что именно я должен знать?

— Ты когда-нибудь бывал на Весеннем бале-маскараде[19] здесь, в Тяньцзине?

— Пару раз, да.

— Но ты не был на последнем.

— Нет.

Она пожала плечиками:

— Если бы ты там был, возможно, все сложилось бы по-другому. Я наконец оправилась от гриппа и с нетерпением ждала этого бала. Я давно решила пойти туда в образе Марии-Антуанетты. Местным швеям и токарям пришлось долго корпеть над моим robe a la franqaise[20]. Я хотела, чтобы все идеально соответствовало оригиналу, вплоть до корсажа и кринолина. Вечером накануне бала я попросила горничную миссис Рэгсдейл, А Лан, вымыть мне волосы взбитыми яичными белками и сполоснуть ромом и розовой водой. Думаю, она пришла в ужас от этого — и наверняка отнесла яичные желтки на кухню прислуги. О, Эрнест, ты бы хохотал, если бы видел меня в то утро. Я пооткрывала все свои чемоданы, кофры, шляпные коробки, шкатулки с украшениями. Вещи были разбросаны повсюду…

Она принялась подробно рассказывать про жемчуга, что валялись на покрывале, про драгоценные ожерелья, свисающие с ножек кровати, облака голубого крепдешина, оборки и рюши, букеты шелковых роз, мушки, кремовые туфельки, длинные перчатки. Моррисон был шокирован и в то же время очарован экстравагантностью и роскошью картины, представшей его мысленному взору. Для сына прижимистого шотландского учителя из Джилонга это было то еще зрелище.

— Я уверен, ты была первой красавицей этого бала, — наконец вымолвил он.

— Именно так он меня и назвал.

— Кто?

— Цеппелин, разумеется.

— Ну да, конечно, — спохватился Моррисон, с содроганием вспоминая предмет разговора. — Ты познакомилась с этим… консулом на балу?

— Однажды я уже танцевала с ним на одном из званых вечеров в Тяньцзине… вскоре после приезда сюда. Но тогда мы еще не были толком знакомы.

Мэй рассказала Моррисону, как за обедом на маскараде голландец вскружил ей голову своими голубыми глазами и обаятельной улыбкой. Ее восхитили стильный покрой его платья, красные шелковые носки. Он оказался превосходным танцором. Моррисон, с его бледно-голубыми глазами, непостоянной улыбкой, поэтически непринужденным стилем в одежде и сносным вальсированием, не нашел для себя ничего обнадеживающего в этих подробностях.

— И вот, после бутылочки шампанского, — продолжила она, — мы ускользнули с этого бала.

К концу ее восторженного повествования, не щадившего своими откровениями, Моррисон уже кипел от гнева. Он живо представлял себе Мэй в образе Марии-Антуанетты, с раскинутыми ногами, на какой-то конторке клерка где-то в глубинах Гордон-Холла, и потрясающе красивую светловолосую голову голландского консула, прокладывающую путь в сложных лабиринтах ее нижних юбок прямо к вожделенной расщелине, под бормотание: «Здесь открываются врата рая».

— Какое потрясающее остроумие у этого парня.

Она улыбнулась, словно не замечая сарказма Моррисона:

— Его поцелуй, казалось, длился целую вечность.

Поцелуй! Надо же, какой эвфемизм.

— Повезло тебе.

— Мне было ужасно неудобно в этом чертовом костюме. И вот тогда мы перешли на другую сторону улицы и сняли номер здесь, в «Астор Хаус». Ты дуешься?

— Конечно нет, — солгал он, после чего с видом осужденного в ожидании приговора спросил: — Так ты, выходит, влюблена в Цеппелина?

— О нет. С ним не так уж весело, несмотря на все его таланты. Я предпочитаю мужчин остроумных. — Мэй ткнула пальчиком в грудь Моррисону. Он сидел в расстегнутой рубашке, и пальчик очертил его соски. — К тому же высоких и красивых, сильных и мужественных.

Моррисон выпятил грудь, его распирало от гордости.

— Я влюблена…

Как же она мила!

— В Мартина Игана.

— В Игана?

Иган!

— Да. О дорогой, к чему такое лицо? Мне совсем не нравится видеть тебя таким. Я же говорила, что терпеть не могу ревность. Как бы то ни было, мы с Мартином не виделись вот уже несколько дней.

— Дней?

— Ну неделю, возможно. О дорогой, ты только посмотри, как летит время. Мы ведь встретимся завтра в три пополудни, да, милый? А пока я буду тосковать по тебе. — Она снова взялась надевать чулки.

Анна Ломбард, которая, по крайней мере, вышла замуж за своего пуштуна, казалась в сравнении с ней целомудренной. Цеппелин — ладно, бог с ним. Избыток шампанского, головокружительный вечер на балу. Как бы ни было ему больно, Моррисон все-таки мог это понять. Но Иган, этот восторженный болван, — и ее возлюбленный? Когда же это произошло? Проклятие! Он мысленно вернулся в тот день, когда они встретились на стене Тартара в Пекине. Иган что-то говорил о возросшей привлекательности Тяньцзиня. И что-то еще, это осело где-то в подсознании. Удержаться от соблазна оставить ее для себя было трудно… Теперь, оглядываясь назад, Моррисон понимал, что американец на что-то намекал. А он не понял. Боже, какой же он идиот…

Он попытался рационально осмыслить свое положение и отношение к женщине, что сидела сейчас рядом, увлеченно завязывая розовую ленту на затянутом в чулок бедре. Его вдруг захлестнуло волной возмущения, стыда и желания. Я не стану следующим после голландского консула или американского сопляка!

Он резко отдернул ее руку и с силой потянул бант, пока он не развязался.

— Посмотри, что ты наделал! — Мэй смотрела, как чулок съезжает по ноге и морщится на щиколотке. Она надула губки, но не стала наклоняться, чтобы поднять чулок. Как не убрала и его руку, которая вслед за розовой лентой обвила ее бедро. — Это очень дурно с твоей стороны, — сказала она, шире расставляя ноги. — Мы оба опоздаем.

— Мы уже опоздали. И ты, кажется, совсем не сопротивляешься.

— Я могу сопротивляться, — пробормотала она. — Ты этого хочешь?

Когда они наконец расстались и каждый был обречен явиться на свой званый обед с опозданием даже на фруктовый маседуан и сливочный мусс, он был уверен в том, что в ее прощальном поцелуе не было и намека на то, что она любит Мартина Игана.

Цеппелин! Иган! Мучаясь бессонницей после откровений Мэй, Моррисон таращился в потолок и все пытался утешить себя тем, что, возможно, она попросту провоцировала его. Прелюбодействовать с голландским консулом на столе в Гордон-Холле — это было равносильно поискам мужа-китайца в целях углубления культурных знаний о стране или сексуальной связи с Джеймсоном. Страсть, которую они с Мэй испытывали друг к другу, была осязаемой, острой, всепоглощающей. Она видела, как быстро он вспыхивает от ее провокаций, и она провоцировала. Иган. Подумать только! Он рассмеялся вслух, перевернулся на бок и заскрежетал зубами, зная, что обманывает самого себя, и то неумело.

Ранним утром Моррисон вышел из отеля и быстрым шагом направился в Старый город. Там ему на глаза попался китайский полицейский, который тащил за косы трех злодеев. Троица неудачников являла собой комичное зрелище — спотыкаясь друг о друга, они смешно кричали и бранились. Моррисон вдруг представил на их месте себя, Цеппелина и Игана, которых ведет под уздцы такая же самодовольная, как страж порядка, Мэйзи. Словно сгорбившись под тяжестью этих мыслей, он вернулся в квартал концессий, где его ждали за ланчем Мензис и Тцай Иенкан, переводчик наместника Юаня.

Тцай был ветераном китайско-японской войны 1894–1895 годов. Та война тоже вспыхнула из-за конфликта вокруг Кореи, в то время находившейся под сюзеренитетом Китая, и японских притязаний на Маньчжурию. Закончилась она поражением Китая. Симоносекский договор предоставил Корее формальную независимость, однако остров Формоза и весь Ляодунский полуостров, включая Порт-Артур, были отданы Японии в бессрочное владение. Это привело к тому, что Германия, Франция, Британия и Россия потребовали для себя новых «сфер влияния»: портов, рудников и железнодорожных путей для подъездов к ним. Семена нынешнего конфликта были посеяны, когда русские предложить выплатить китайские долги Японии в обмен на доступ к Порт-Артуру. Моррисону не терпелось выслушать мнение Тцая о сложившейся ситуации, поскольку был уверен в том, что оно отражает позицию самого Юаня.

Начало ланча было многообещающим. Тцай сообщил Моррисону, что еще задолго до начала русско-японской войны он перевел для Юань Шикая все, что писал Моррисон о неизбежности этого конфликта.

— Вы оказались дальновидным, — сказал он. — Наместник считает вас настоящим пророком.

— Я польщен, — ответил Моррисон, усмехнувшись про себя. Никто и никогда не называл Цеппелина и Игана пророками!

— Вы также были правы в своих оценках мощи японской армии. До нас дошли сведения, что передовые отряды уже переправились через реку Ялу.

— Да, — подтвердил Моррисон, надеясь на то, что хотя бы раз в жизни Грейнджер окажется прав. — Наш корреспондент передает, что японцы находятся в семидесяти милях от Ньючанга.

— Говорят, — с энтузиазмом добавил Мензис, — что японская армия настроена воевать без белых флагов.

Тцай посоветовал Мензису и Моррисону налегать на угощение. Пробовали они уже «Четыре сокровища»? Это фирменное блюдо Тяньцзиня.

Моррисон понимал, что новости об успехах японцев не слишком-то радуют Тцая.