Линда Джейвин - Легкое поведение

Во двор вышла хрупкая, миловидная девушка с метлой в руках. Хотя она выглядела не старше шестнадцати, волосы у нее были убраны на манер замужней женщины. Завидев мужчин, девушка резко отпрянула в сторону и, крепче вцепившись в метлу, уставилась под ноги.

Повернувшись к Куану, Моррисон с удивлением обнаружил, что его всегда невозмутимый бой побледнел.

Прежде чем он успел попросить объяснений, Куан и девушка вступили в тихий напряженный диалог, но говорили они слишком быстро, чтобы Моррисон мог уловить суть. Он догадался лишь о том, что эти двое знакомы друг с другом и потрясены столь неожиданной встречей.

— Кто эта девушка, Куан? — спросил Моррисон, когда разговор завершился.

— Она… — Куан, похоже, тщательно подбирал слова. Он оглянулся на девушку, которая принялась мести двор с сосредоточенностью, показавшейся Моррисону необъяснимо трогательной. Ее тонкие брови слегка нахмурились. — Мы с ней друзья детства. Она — новая жена повара.

— В самом деле? — Моррисон был удивлен. Он искренне симпатизировал своему шеф-повару, молчаливому старому вдовцу, который был знатоком хорошей кухни и трепетно заботился о комфорте Моррисона. Но вряд ли его можно было назвать самым обаятельным человеком на свете. Его узкие глаза казались прорезями, оставленными на лице тонкими лезвиями высоких скул. Нос был необычно плоский для северянина, рот широкий и неэстетичный. Повара никак нельзя было сравнивать с Куаном, чьи большие умные глаза, ровные брови, гордый нос и красиво очерченный рот не оставались без внимания даже у знатных дам из числа знакомых Моррисона. Моррисон не ожидал, что новая жена повара окажется столь изящной и юной красавицей.

— Возможно, я ошибаюсь, но она явно не рождена служанкой, — заметил он.

Куан напрягся:

— Никто из нас не рождается слугой. Ни один родитель не пожелает такой участи для своего ребенка. Всему виной… как это вы говорите? — обстоятельства.

Моррисон понял свою ошибку:

— Конечно. Я просто хотел спросить, что за обстоятельства привели ее сюда?

Они направлялись к библиотеке, которая находилась в специально отстроенном крыле с южной стороны двора.

Куан окинул Моррисона испытующим взглядом:

— Я вам скажу, но вы не должны никому рассказывать. Даже ее мужу.

В Моррисоне взыграло любопытство.

— Говори.

Голос Куана понизился до шепота:

— Ее отец был сторонником Тань Сытуна. Знаете такого?

Тань Сытун был одним из «Шестерки джентльменов», чьи идеи реформирования китайской системы правления в целях укрепления и модернизации страны нашли отклик у молодого императора Гуансюя. Реформаторы доказывали, что Китаю надлежит перестроить все, начиная от культуры земледелия и заканчивая железными дорогами и армией. Они ратовали и за наделение правами женщин, и за всеобщее образование. Реформы продолжались ровно сто дней, пока не всполошилась тетя Гуансюя, императрица Цыси, вместе со своими царедворцами-ретроградами. Императрица арестовала племянника и заточила его в павильоне дворца. После этого она казнила лидеров движения, в числе которых был и Тань Сытун. Несколько их сподвижников ушли в подполье и выступили против династии Цин, обвиняя маньчжуров во всех бедах Китая и провозглашая курс на создание, по примеру Японии, конституционной монархии и даже республики.

Моррисон с энтузиазмом воспринял реформаторское движение. Он даже предлагал одному из лидеров оппозиции свою помощь, но ее, к сожалению, не приняли, что было вдвойне печально, поскольку спустя пару лет тот человек был казнен.

С вновь открывшимся интересом Моррисон оглянулся на девушку, которая по-прежнему мела двор. Он обратил внимание на то, что ее ступни, будучи крохотными, были связаны, но неплотно.

— Я очень хорошо знаю, кто такой Тань, — сказал он Куану, чиркнув пальцем по горлу.

Куан кивнул и нервно покосился на девушку.

— Ее отец… он тоже был казнен?

— Ему удалось бежать. Потом мои родители умерли, и меня отправили в сиротский приют. Больше я никогда ее не видел. Тогда она была совсем юной. — Его лицо исказила боль. — Совсем девочка.

— Она и сейчас кажется юной. Как ее зовут?

— Ю-ти.

Моррисон задумчиво прищурился.

— Что-то связано с нефритом?

— Нет. Это не тот иероглифам. В ее имени он означает «В ожидании младшего брата». Она была второй дочкой. А вы ведь знаете, что в китайской семье обязательно должен быть мальчик.

— Выходит, ее отец был не таким уж прогрессивным.

— Это Китай.

— Кто спорит!

Они увидели, как Ю-ти, закончив подметать двор, поспешила обратно в дом.

— А что ты думаешь о реформаторах, Куан?

— Они — надежда Китая, — пылко произнес бой. — Если мы не сделаем свою страну сильной, навсегда останемся жертвами иностранных держав.

Спохватившись, что сказал лишнего, он закусил губу.

— Пожалуйста, продолжай, — настойчиво попросил Моррисон. Вечно жалуясь на Грейнджера, который пересылал в газету сплетни китайских рикш, Моррисон, тем не менее, с профессиональным интересом относился к мнению своего боя. Но Куан, казалось, не горел желанием продолжать разговор. Впрочем, Моррисона это вполне устраивало, поскольку его ждали почта и другие неотложные дела. Он дал Куану ряд поручений и остался во дворе наедине со своими мыслями.

Во двор, мяукая, вышли два белых котенка и залегли на чистой брусчатке, свернувшись клубочками. Завидев опасных соседей, жаворонок напрягся и, склонив голову, уставился на спящих животных. Моррисон полез в карман и нащупал тонкий носовой платок. Он глубоко вздохнул. «Где она сейчас? — подумал он. — Вспоминает ли обо мне?» Его переполнило желанием.

Библиотека Моррисона, узкая комната с высокими потолками, располагала к отдыху, порядку и учению. На полках, помимо двадцати тысяч книг на более чем двадцати языках, разместились сотни четыре древних рукописей (словари и грамматика), четыре тысячи памфлетов, две тысячи карт и гравюр, и каждый экземпляр был тщательно пронумерован и занесен в каталог. Из всей своей коллекции, в которой были самые разные безделушки, нефритовые изделия и шелка, Моррисон больше всего дорожил именно книгами. Он любил написанное слово, оно позволяло сохранить на бумаге мысли и впечатления, помогало упорядочить их; лишний раз обдумать.

При всей своей успешности Моррисон весьма сожалел о том, что он не писатель. Да, он опубликовал одну книгу, написал множество репортажей и телеграмм. Но, думая о поэтах и писателях, которыми он восхищался, Моррисон чувствовал себя ничтожеством (что было ему несвойственно), ведь он не мог, как, скажем, его любимый Киплинг, дать миру понимание великой правды. И дело вовсе не в легкости владения языком и даже не в богатом воображении. Моррисон не стыдился признаться в том, что ему не хватает мастерства, но проблема, и куда более серьезная, была в другом. В глубине души он знал, что даже в своих репортажах всегда верен правде. Он не мог отрицать, что его понимание мира зачастую не совпадает с тем, что он преподносит другим. Это касалось и его сомнений в отношении союзников, которые он боялся озвучивать; и информации, которой он по разным причинам не хотел делиться; и стратегических размышлений; и даже вынужденной лести.

Откровенен он был лишь со своим дневником — «Колониальные записки», — добротным блокнотом в кожаном переплете, с рекламой пишущих машинок «Ремингтон» и сейфов и стальных дверей от «Уитфилд» на внутренней обложке, с бледно разлинованными страницами. Моррисон трепетно относился к потомкам, а перед потомками надлежало быть честным. Вместе с тем он был глубоко предан своей родине: Австралии. Туда должны были вернуться его дневники, пусть даже и не вместе с ним. Именно своему дневнику — и тем, кто жил под огромным и благодатным австралийским небом, — он собирался открыть самые сокровенные мысли, не утаив признания в своем безумном увлечении мисс Мэй Рут Перкинс. Его Мэйзи. Мэйзи, Мэйзи. Но сейчас не время предаваться сентиментальным откровениям. Стопка нераскрытой почты на рабочем столе смотрела на него с упреком.

Моррисон в последний раз поднес к губам драгоценный носовой платок, прежде чем сложить его и убрать обратно в карман. Бросив на стол рюкзак, он наугад вытащил из почты конверт и надрезал его острым, как бритва, ножом. Это было письмо от Джея О. П. Бланта, шанхайского корреспондента «Таймс». «Что нового в Городе пыльных бурь?» — начиналось оно. Моррисон уловил запах лаванды, исходивший от бумаги. Следующим оказалось послание от настырного служителя Церкви с сетованиями на то, что Моррисон до сих пор не прислал отчета о каком-нибудь колледже, учрежденном миссионерами. Он сделал себе пометку поискать что-нибудь подходящее. Пришло письмо и от его бывшего соседа, принца Су, адресованное «моему дорогому младшему брату»; Моррисон хорошо знал повадки китайцев, которые одной приветственной строчкой умели выразить и нежные чувства, и высокомерие. Из Бангкока написала его давняя знакомая Элиза Р. Скидмор, член Национального географического общества: «Надеюсь, ты счастлив. Наконец-то у тебя своя война».

Разбирая почту — откладывая в одну сторону письма, требующие срочного ответа, отбрасывая остальные, — он прервался на то, чтобы черкнуть несколько строк редактору «Таймс», Моберли Беллу, отметив чрезвычайную полезность своей поездки, позволившей увидеть общую картину собственными глазами, и не преминув отметить, что с началом войны его здоровье резко улучшилось.

А теперь — главное. Он натянул нарукавники, подвинул к себе чернильницу и пресс-папье.

Дорогая Мэй. Дражайшая Мэй. Мэйзи. Мэй, дорогая. Любимая.

После нескольких неудачных попыток начать письмо его перо уверенно заскользило по бумаге, строчки ложились одна за другой.

Он как раз запечатывал конверт, когда на город обрушилась мощная песчаная буря. Воющие ветра сотрясли оконные стекла и закружили в воздухе вихри желтой и оранжевой пыли. По всему дому захлопали двери, с грохотом полетели на пол кадки с цветами, слуги с криками бросились запирать дом и спасать имущество.

Природная стихия отозвалась счастливой дрожью в теле Моррисона. Мэйзи…

За стеганой портьерой, которая зимой помогала поддерживать в библиотеке хотя бы призрачное тепло, со стуком распахнулась дверь. Очнувшись от транса, Моррисон потянулся за связкой тряпья, которую держал в расщелине пола. Он обожал бурю, но только не беспорядок, который она несла с собой.

Когда ветер стих, он вышел из библиотеки и наткнулся на повара, который выглядел расстроенным и сильно бранился. Как выяснилось, прежде чем он успел добраться до своего жаворонка, клетку снесло с дерева, разбило о землю, и птица улетела. Ю-ти, напуганная вспышкой гнева мужа, вместе с остальными слугами спешно подметала двор.

Хотя и короткая, буря засыпала песчаником черепичную крышу, забила песком оконные решетки, оставила «сувениры» пустыни Ордос в кочанах капусты. Вернувшись к себе в комнату, Моррисон обнаружил песок и в карманах своей одежды в шкафу и комоде, между страницами книг и даже на объективе своего драгоценного фотоаппарата «Брауни», который покоился в кожаном чехле, запертый в ящике бюро.

Он снял объектив, сдул с него песчинки и прошелся по стеклу перышком. Пока он оглядывал припорошенный пылью письменный стол, в голове вдруг зазвучала мелодия.

У нас не будет свадьбы пышной:

Откуда взять мне денег лишних?

Но даже на велосипеде

Ты будешь всех милей на свете!

Каким же смешным и нелепым он, должно быть, выглядел в эту минуту, когда напевал себе под нос незатейливый куплет. И трудно было поверить, что еще не так давно он чувствовал себя настолько немощным, что подумывал навсегда покинуть Китай.

Мэйзи, Мэйзи, дай мне ответ.

В нем бушевала кровь, и он вновь ощущал себя молодым.

На следующее утро Моррисон проснулся полным сил, привел в порядок записи и только принялся строчить телеграмму в «Таймс», как в комнату вошел Куан с письмом от Грейнджера.

«Мой дорогой Моррисон», — с дерзкой фамильярностью начиналось оно. Далее на двух страницах Грейнджер изливал свое недовольство тем, что его телеграммы не публикуют так часто, как ему бы хотелось, и сетовал на ненадежность современного телеграфа и почты. Он умолял своего почитаемого коллегу об услуге: не мог бы Моррисон поспособствовать тому, чтобы прилагаемый отчет, добытый потом и кровью, попался на глаза их редактору в Лондоне? Он был бы бесконечно благодарен.

Моррисон извлек из конверта отчет Грейнджера и внимательно прочитал его.

Белиберда, да еще написанная отвратительным слогом. Пустоголовый идиот.