«А за что бороться?» — подумала она, приглаживая край длинного бархатного платья. Она была потрясена новостью, которую ей сообщил Селим. Хотя Гюльбахар-ханым никого и не ждала, она с особой тщательностью оделась, словно возводила иллюзорную стену между собой и неизбежным. Она провела рукой по вышитым серебром цветам. Такая тонкая работа. Османская гордость.

Как противостоять предательской меланхолии, которая окутывала Стамбул зимой, когда небо и море сливались в единый перламутрово-серый веер? Туман цеплялся за черепицу, дождь лил ручьями по тусклым камням мечетей. Боясь снова потерять над собой контроль, как в тот раз, когда на сына совершили покушение, Гюльбахар хлопнула в ладоши. Тотчас же открылась дверь, по толстому ковру заскользила служанка и поклонилась.

— Пойди и скажи Али Ага, что я решила выехать в город. Пусть немедленно приготовят карету!

Озадаченная девушка широко раскрыла глаза. Обычно хозяйка не импровизировала. Ее выходы были строго регламентированы. Визиты к подругам, поездки в хаммам или на официальный прием к падишаху требовали тщательных приготовлений, следовало соблюсти множество деталей, выбрать наряд и сопровождающих, корзины провизии. Такое импульсивное решение привело служанку в замешательство. Увидев ужас девушки, Гюльбахар вышла из себя:

— Давай-ка, поторопись! Это не так уж трудно!

Она чувствовала усталость. От нее зависело столько людей. Все домочадцы, ремесленники, мелкие торговцы, нищие квартала… Что с ними будет? Она следила за бесперебойной работой благотворительных организаций. Ее тихие, но компетентные действия поддерживали равновесие в обществе. «По крайней мере, в османском обществе, каким я его знала до сих пор», — с горечью подумала она. Началась революция. Она слышала ее приближение, ощущала ее нестройный и быстрый пульс. Пробуждалась новая турецкая нация. Черкешенка была достаточно проницательной, чтобы догадаться, что для такой женщины, как она, места в новом мире не найдется.

В длинном черном пальто и феске, Али Ага сидел на скамье рядом с хозяйкой. У него был насморк. Причуда гулять по городу казалась ему не только бесполезной, но и вредной. К тому же Ханым Эфенди настояла на поездке в отвратительные французские кварталы на противоположном берегу Золотого Рога.

— Не делай такую мину, — пошутила Гюльбахар. — От тебя прямо разит недовольством.

Он лишь молча высморкался в шелковый платок, который обязательно выбросит, как только они вернутся домой. Карета, запряженная парой отличных, серых в яблоко кобыл, еле-еле тащилась в потоке сверкающих автомобилей, за рулем которых были нажившиеся на войне и разбогатевшие на черном рынке за счет спекуляции и расхищения бюджетных средств.

Гюльбахар дернула скрывавшую ее от взглядов прохожих шторку. Прямой и резкий свет осветил кабину, устланную подушками с потрепанной вышивкой. Али Ага закрыл глаза. Он не хотел смотреть на зловредных иностранцев и видеть изъяны своего безупречного мира.

— Знаю, ты меня не понимаешь, но мне нужно было на это посмотреть, — настаивала Гюльбахар, поправляя белый яшмак[60].

— Ханым Эфенди, бедняк не становится богаче, когда смотрит на уродство, — пробурчал старый евнух.

Они поднялись по разбитой мостовой Галаты, где перед кабаре с яркими вывесками громоздились кучи мусора. Раздраженный Али Ага молча постукивал четками. Ему рассказывали, что здесь за совершенно ничтожную сумму можно было посмотреть, как пары занимаются любовью прямо на сцене. Он, конечно, воздерживался упоминать о таких мерзостях перед почтенной женщиной.

Плохое настроение компаньона не изменило расположение духа черкешенки. Она не была разочарована экскурсией. Все было уродливым, вульгарным, оглушительным, таким, как она себе и представляла. Печально свисали намокшие под ливнями флаги стран союзников. Женщины с мертвенно бледными лицами куда-то торопились, забрызгивая грязью ботинки и черные чулки. Глядя, как бегут эти трудолюбивые муравьи, Гюльбахар с трудом представляла, что именно они ответственны за разложение нравственности.

— Забавно, эти русские не так уж опасно выглядят, — заметила Гюльбахар-ханым, провожая взглядом женщину в шляпке-клош и облегающем пальто с меховым воротником.

Али Ага смотрел прямо перед собой.

— Они извращенные и недостойные женщины. Они совращают благочестивых мусульман и разрушают семьи. Ничто их не пугает. Ни азартные игры, ни всякого рода наркотики.

— Можно было бы подать прошение об их изгнании из города, как ты считаешь? — весело спросила черкешенка. — Полноте, хватит нервничать! Этот квартал всегда был притоном. Лица меняются, порок остается.

— Порок распространяется! — вспылил Али Ага. — Теперь наши самые скромные женщины обязаны работать, а эти богатые пьют чай в отелях, в таких отелях! — выпалил он, указывая пальцем на фасад отеля «Токатлиан».

Гюльбахар-ханым плотнее закуталась в меховую пелерину. По крайней мере, русским можно сказать спасибо за то, что ввели в моду меха. Хотя она и не собиралась отказываться от традиционной одежды, она все же не устояла перед новой модной волной, накрывшей элегантных стамбульских женщин.

— Ханым Эфенди, не желаете ли закрыть шторку? — взмолился Али.

— Слишком поздно, друг мой, — вздыхая, ответила она. — Вскоре мы с тобой останемся лишь реликвиями исчезнувшего прошлого. По правде говоря, мы уже реликвии, даже если отказываемся это признать.

— Но европейцы проиграли! — возразил он. — С греками подписано перемирие. В скором времени начнутся новые переговоры в Швейцарии. И на этот раз мы явимся туда с высоко поднятой головой. Вовсе не так, как было с несчастным Селим-беем Эфенди тремя годами ранее в Париже. Разве не стоит радоваться, что все возвращается в свое русло?

Казалось, он успокаивал самого себя. Он не мог знать о свержении императора. Селим только пару часов назад доверил ей эту страшную новость, которая распространялась с быстротой молнии. «Многие отнесутся к ней с безразличием», — с грустью подумала черкешенка. Преданность традициям была забыта уже несколько десятилетий. Уважение к падишаху ослабело.

— Слава Аллаху, что националисты Мустафы Кемаль-паши начали войну, — снова заговорила она. — Мы можем быть ему благодарны за свою независимость. Но эти люди принесли с собой новые веяния. Разве ты не чувствуешь ветер перемен вокруг нас?

Карета набрала ход, потому что начала спускаться к Босфору. Гюльбахар попросила проехать вдоль берега до дворца Долмабахче. Военные корабли Антанты до сих пор портили вид Босфора. Союзники даже увеличили численность войск с начала осени, поскольку боялись, что кемалисты пересекут пролив и силой захватят столицу. Черкешенку передернуло от воспоминаний о том, как они все боялись бомбардировок и сражений на улицах, пока все не стихло после подписания перемирия. Однако европейцы до сих пор держали город в тисках с целью использовать этот козырь в предстоящих переговорах. Не без гордости Гюльбахар пообещала себе достойно отпраздновать их завтрашний отъезд.

Она дала знак Али Ага, тот постучал тростью по крыше, и кучер остановил карету.

— Вы же не собираетесь выходить, Ханым Эфенди? — воскликнул евнух.

— Собираюсь. Хочу немного пройтись.

— Но дождь!

— Не перечь и открой дверь!

Али Ага раскрыл огромный черный зонт. Порыв ветра задрал красный шелковый фередже, и черкешенка ловко подхватила его полы, другой рукой придерживая пелерину. На фоне погруженного в туман берега ее яркий силуэт выделялся размытым пятном. Рыбаки кланялись необычной, безразличной к зевакам паре, которая так медленно двигалась по набережной, словно в запасе была целая вечность. Гюльбахар вспоминала о благословенном времени, когда она летом прогуливалась здесь и возвращалась в конак переполненная радостью. В те времена ей казалось, что мир сотворен для того, чтобы она была счастлива. Она взяла Али Ага под руку — скорее для того, чтобы поддержать его, а не из-за боязни оступиться.

На самом берегу возвышался величественный Долмабахче. Фасад здания украшали мрамор, разноцветная мозаика, кружево из сепиолита. Все это переливалось и сияло подобно опалу. Гюльбахар показалось, что она слышит смех и возгласы, шорох шелка. Она вспомнила, как находила утешение на пышной груди калфы, вдыхая едкий запах ее пота. Она попала во дворец маленькой босой растрепанной дикаркой, а покинула его свободной девушкой, обладательницей щедрого приданого, благодаря чему вышла замуж за уважаемого пашу. Она никогда не испытывала любви к своему супругу, но тот обожал ее какой-то собственнической любовью. «И это было действительно так», — подумала Гюльбахар. Ей хватило ума и хитрости удовлетворять его, никогда не подвергая себя опасности супружеской измены. Когда он умер, она, к своему удивлению, испытала такое огорчение, которое не могла даже представить.

— Али Ага, падишах свергнут, — сообщила она без лишних слов.

Ее верный слуга остановился.

— Депутаты Ангоры и Гази решили, что монархия перестала существовать еще два года назад, когда британцы силой взяли город.

У нее надломился голос. Она упрекнула себя за слабость, но оккупация союзными державами повлекла за собой такие изменения в их семье, от которых они никогда не смогут оправиться. И первым предупреждением было появление в ее доме француза. Она с самого начала предчувствовала это и напрасно этому сопротивлялась. Коварная рука злого джина закрутила колесо фортуны. После этого Лейла присоединилась к движению Сопротивления и уехала в Анатолию, где почувствовала вкус риска и приключений, открыла для себя новые горизонты… И, безусловно, соблазн. Гюльбахар не была наивной. Любовь — это ответ на призыв чувств, которые, когда просыпаются, не оставляют в покое. Если нет помех, женщина поддается инстинкту. Лейла не стала исключением из правила. Но, к сожалению, как раз в этот период на руках Селима угасла малышка Перихан. Гюльбахар задрожала.

— Пришел конец правлению османских сынов, друг мой, — продолжила она.

Али Ага молчал, поджав губы. Рука, в которой он держал зонт, затряслась. Он закрыл зонт — бледный луч солнца отразился на мокрых стенах мечети и мостовой, вымощенной светлым камнем. Вдали сквозь туман вырисовывался азиатский берег. Земля Востока. И там, еще дальше, на просторах Анатолии раскаленные камни, караваны, пыль его родной страны… Память об этом он хранил в глубине сердца. Этот день имел привкус соли и диких трав, ностальгии и безумной свободы. Вкус Босфора.

— Возможно, это цена, которую нужно было заплатить нашей стране за свободу, — прошептала Гюльбахар, пытаясь подбодрить его. — Муэдзин больше не будет призывать к молитве во имя «великого и непобедимого» падишаха, теперь только во имя халифа, повелителя правоверных. Мы все вместе будем молиться за него. Это самое главное, не так ли?

Казалось, Али Ага окаменел. Она потрясла его за руку.

— Поговори со мной!

Он раздраженно одернул ее:

— Дайте мне время оплакать исчезновение нашего мира.

— У него были тоже свои недостатки, ты это хорошо знаешь, так же как и я, — нехотя призналась черкешенка, ведь только ему она и могла открыться.

Гюльбахар запуталась в цепи противоречий. Она была счастлива, что страна освобождена и вскоре восстановит границы, с которыми она достойно предстанет перед нациями всего мира, однако терзалась от мысли о том, какие еще беды на них обрушатся.

Ала Ага с нежностью, которой она никогда за ним не замечала, положил ладонь поверх ее руки. Один из драгоценных камней, которые она ему когда-то подарила, засверкал на его мизинце. Его улыбка была бесконечно ласковой, а взгляд был полон восхищения.

— Что касается меня, Ханым Эфенди, то мне всегда нравилось наблюдать за этим сиянием.

Глава 5

Несколько дней спустя Селим-бей в саду вдыхал пьянящий аромат влажной земли. Прошел дождь. Его слуга-лаз, Бироль, поддерживал его под локоть, осторожно обходя препятствия. Теперь Селиму было достаточно почувствовать легкое давление пальцев телохранителя, чтобы изменить направление движения.

Его ожидали в беседке парка дворца Йылдыз, рядом с Мальтийскими воротами, недалеко от лагеря британского гарнизона. Накануне вечером в строжайшем секрете монарх пригласил Селима попрощаться. Мужчина не ожидал такой чести, как не испытывал и огорчения от спешного, почти постыдного отъезда того, кто был Божественной тенью на земле.

Как его можно в этом упрекать? Разве падишах обязан оставаться в Стамбуле, рискуя жизнью? Полиция кемалистов, не колеблясь, арестовывала бывших противников, чтобы отправить их в Анатолию, где их ожидала короткая расправа. Сторонники султана были лишены привилегий, а великий визирь был вынужден распустить правительство. Однако в последние годы некоторые министры помогали Сопротивлению, покрывая деятельность кемалистов. «Им вряд ли за это заплатят», — подумал Селим. Кто может знать, что Гази планирует теперь? Секретарь никогда не забудет пронзительный взгляд Кемаля, его резкие черты. Четыре года назад, почти день в день, в шикарной гостиной «Пера Палас» Мустафа Кемаль встречался с секретарем и не скрывал ни своих амбиций, ни упрямства. Разве он не сообщил тогда о конце Империи? История дала на то основания. Туркам хотели оставить лишь ограниченную территорию, где они смогут пасти свои стада. С ними обращались, как с кочующими крестьянами. Их хотели лишить Средиземного моря, их кормильца. Возможно, Мустафа Кемаль был горделив, циничен и бесстыден, возможно, он был авантюристом, но он спас их честь и родину. Его имя навсегда останется в списке выдающихся людей, тех, кто переворачивает один мир, чтобы сотворить другой.