— Откуда мне знать? Я же не роюсь в бумагах французского управления!

— Кажется, я слышала, что офицеры приезжают вместе с женами и детьми.

Мусульманские женщины далеко не последними узнавали свежие новости. Посещая друг друга, встречаясь в хаммаме, слушая сплетни старых нянек, торговок и цыганок, они были в курсе городских событий. Эти скромницы были очень гостеприимны, а порой попадали в любовные истории, романтические и недозволенные. Наслушавшиеся разнообразных сплетен домохозяйки умудрялись манипулировать супругами или сыновьями, подталкивая их к желаемому решению. Подпитываемая вековой конспирацией загадочная власть восточных женщин касалась самых разных сторон жизни и была очень эффективной.

— Если у него есть дети, возможно, он поймет, что нам трудно покинуть дом в разгар зимы? — настаивала она. — И вот-вот вернется Орхан, а у него такие слабые легкие. Нет, действительно… Это недопустимо.

Селим подкурил сигарету, и Лейла поздравила себя, заметив промелькнувшую на лице супруга нерешительность. Как, впрочем, и всегда в ее присутствии. Тем не менее Лейла ощущала страшное одиночество. Мужу даже в голову не пришло утешить ее, узнав об исчезновении Ахмета. Он редко делился с ней душевными переживаниями. «Мы лишь инструменты наслаждения мужчин», — с неким презрением повторяла кузина Зейнеп. Как с этим спорить? Иногда Лейла жалела о том, что делит с мужем только постель.

— Дом большой, — продолжила она. — Тридцать комнат. Два прекрасно разделенных крыла. Может, капитан и его жена согласятся расположиться в селямлике, а Орхан, дядя Мехмет и ты переселитесь в наше крыло?

С ними проживало множество родственников. Их число варьировалось по воле Аллаха. Кузины или старый дядюшка из Анатолии, страдающий подагрой, могли нагрянуть без предупреждения. Во времена мира и процветания в конаке царило бы радостное согласие. Но известие о реквизировании жилья предвещало конец щедрой турецкой гостеприимности, и без того подорванной многолетней войной.

— Даже речи быть не может. Чтобы я опустился до того, чтобы просить милостыню!

— На кону здоровье твоих детей. Это не милостыня. Такова роль хорошего отца… И твоя мать будет тебе за это благодарна.

Селим повернулся к жене. Лейла спокойно смотрела на него. Его всегда пленяла ее гордость. Иногда она часами сидела за вышивкой или чтением, в отличие от других женщин из его семьи, возлежавших на диване с томным видом. Тонкий силуэт супруги всегда был напряжен, словно она была готова убежать в любую секунду. Ее лебединая шея, изящные запястья и лодыжки отличались удивительной грацией. Он не уставал любоваться ее прямым носом и полными щеками, пухлыми губами. Иногда ее горячность заставала его врасплох. Она не отличалась степенностью восточных женщин. В день свадьбы Селим увидел скромную черноволосую девушку с серебряными лентами в кудрях. Однако он был удивлен ее пылкостью, сражен взглядом ее прекрасных умных глаз.

Перед свадьбой, пока соседские женщины любовались невестой в великолепном вышитом платье с дорогими украшениями, Селим наблюдал, как доставили старый истрепанный чемодан, набитый книгами. Сестры секретаря довольствовались чтением французских романов, от которых впадали в меланхолию, Лейла же, поощряемая семьей просвещенных реформаторов, читала исторические и философские произведения как на французском языке, так и на немецком. А став матерью, она даже начала изучать произведения американских авторов, посвященные воспитанию детей, что казалось Селиму абсолютно несуразным.

При родах Ахмета, когда французский врач из всех сил старался спасти мать и ребенка, Селим волновался, что может потерять жену. Он испугался своей реакции, настолько сильным было его переживание. Терзаемый тревогой, он бродил по саду. Он даже не мог находиться под крышей здания, где страдала супруга. Он понял, что уязвим, и спрашивал себя, сможет ли собрать воедино осколки своего существования, если когда-нибудь его молодая жена исчезнет. Он никогда ей в этом не признавался, так как считал это своей слабостью.

Лейла даже не моргнула накрашенными глазами. И, как всегда, Селим извлек из этого необыкновенного спокойствия решительность, которой ему порой не хватало.

— Ты права, — сказал он улыбаясь. — Я считаю, что твоя идея просто чудесна. Посмотрим, что смогу сделать.

Он подошел к ней, взял ее за руки. Она поднялась. Ее макушка доходила ему до плеч. Селиму хотелось прижать ее к себе, но он так и не шелохнулся. Он замер, вдыхая ее аромат, думая о том, что желает ее всегда и навсегда.

— А Ахмет? — тревожно спросила она.

— Не волнуйся. Мужчинам иногда нужно убежать от женской груди, — пошутил он.

Ей не удалось сдержать разраженный жест:

— Селим, Ахмет — не мужчина, он — ребенок.

Глава 5

Луи Гардель, дабы достойно выглядеть в присутствии шофера и переводчика, пытался унять детский восторг, но чувство было сильнее его, и он прижимался носом к окну автомобиля, любуясь куполами минаретов под голубым небом. Константинополь! Наконец-то!

Они пересекли Галатский мост. Старые деревянные балки подскакивали под колесами, рискуя сломаться в любой момент. На посту в белой гимнастерке стоял сборщик дорожной пошлины. Он не решился выполнить свой долг и пропустил машину, на которой красовался флаг с цветами Франции.

Луи воспользовался несколькими часами отдыха после шумного приезда. Войска продолжали обустраиваться в Стамбуле. Британцы были не слишком приветливы. Многочисленные военные командиры нередко переходили на повышенные тона. Французы не могли простить союзникам, что во время переговоров на борт крейсера «Агамемнон» не допустили представителя Франции. Англичане ссылались на посла, который, вероятно, запутался, однако недвусмысленно дали понять, что именно они единственные, кто уполномочен вести переговоры с представителями османского правительства. Луи сомневался в доброй воле британцев. Он понимал, что от покоренных турок будет меньше проблем, чем от упрямых союзников, чьи цели значительно различались между собой. Нужно было внимательно следить за греками. Те подрывали спокойствие в регионе, который, по их мнению, должен был достаться им как наследство античных предков. Кроме того, необходимо было помешать британцам установить контроль над столицей. Игра предстояла деликатная.

Отбросив мрачные мысли, Луи наслаждался зрелищем, открывающимся перед ним. Ему указали на рынок пряностей, скрывавшийся в тени величественной мечети. Он рассматривал разносчиков с подносами. На голове они удерживали россыпи жемчужин, пирамиды фесок, флаконы с парфюмерией. Два старика в тюрбанах, устроившись на табуретах перед кафе, равнодушно наблюдали за автомобилем. Дети же не скрывали любопытства, кружась вокруг машины, медленно продвигающейся по разбитой мостовой в тени переплетенных виноградных лоз.

Оживленность константинопольских улиц напоминала Луи Северную Африку, но на этом сходство заканчивалось. Африканская экзотическая пестрота сменялась здесь восточной утонченностью и изяществом. Здешняя экзотика была сродни турецкому кинжалу с изящным орнаментом на лезвии. Даже назойливый призыв муэдзина казался мелодичнее. Говорили, что это приглашение на молитву здесь звучало наиболее гармонично.

Не следовало при этом забывать, что предки турок — уроженцы степей Центральной Азии, сурового и беспощадного плоскогорья, откуда пришел народ сельджуков — с узкими глазами и острыми скулами. От предков турки унаследовали выдержку кочующих воинов и бесконечное терпение азиатов. Сомнительная алхимия. Англичане со своим обычным высокомерием ошибались, недооценивая их, они считали местных жителей вялыми, поскольку «ислам» означает «покорность».

— Здесь не привыкли к автомобилям, капитан, — сказал грек-переводчик, и в его словах сквозило презрение. Он явно намекал на особенности кварталов города, населенных турками.

— Ну и что! Я впервые никуда не тороплюсь, — ответил Луи, успокаивая его.

Время — это роскошь, которой он теперь мог насладиться сполна. Война была закончена, и ему хотелось передохнуть, хотя офицер никогда по-настоящему не отдыхает. В каком-нибудь уголке мира обязательно тлеет конфликт и государство отправит туда своего солдата, чтобы доказать и свое существование, и существование армии, и существование самого Луи.

Машина остановилась за чьей-то тележкой. Шофер посигналил, дворняги залились лаем, перепуганные и разозленные прохожие шарахнулись в стороны. Окна машины облепили любопытные зеваки. Было жарко. Луи просунул палец под воротник рубашки. Он ощутил, что пространство вокруг него начало сжиматься. Он заметил мерзкий прыщ на затылке шофера, от этого стало и вовсе дурно. Он опустил взгляд на правую руку. Пальцы дрожали. Он знал: эти моменты слабости, когда его неотвязно преследуют воспоминания, довольно опасны. Когда всплывают без предупреждения взрывы, пожары, у него под ногами неумолимо кренится палуба, в ушах раздаются вопли испуганных моряков, бросающихся в черную бездну моря… А вода в темноте ночи словно пылает огнем, а в глубине рыскает немецкая подводная лодка… Ручейки холодного пота заструились по его спине.

Автомобиль набрал скорость, натужно взбираясь на холм. В надежде глотнуть свежего воздуха Луи опустил стекло. Удушливый запах пыли и лошадиного навоза ударил в нос. Они ехали по тихой площади: небольшая мечеть, фонтан, платан, повсюду решетчатые окна. Мелькали женщины с закрытыми лицами. Высокие заборы скрывали тенистые сады. Все это выглядело странно и экзотично и сопровождалось певучим французским переводчика, который комментировал проплывающие за окном виды. У грека был забавный акцент.

Приехав в Стамбул, Луи был поражен мелодичностью языков и диалектов, симфонией города: турецкий, греческий, армянский, итальянский… В этом многоголосье заключался шарм многонациональных городов Ближнего и Среднего Востока.

Вдруг машина резко остановилась. Луи отбросило вперед. Поднялся крик, их обступила толпа.

— Мелкий кретин! — воскликнул шофер, выскакивая из машины.

— Этот недоумок бросился нам под колеса! — раздраженно выпалил переводчик.

Луи поспешил выйти из машины. Перед бампером лежал мальчишка. Шофер бушевал от злости и повторял, что он едва его задел и что при такой скорости никого нельзя поранить.

— Это ребенок, — выругал мужчину Луи, опускаясь на колени. Офицер испугался за жизнь малыша. — Спросите, болит ли у него что-нибудь, — приказал он переводчику, который явно не собирался покидать машину.

— У меня ничего не болит, месье, — ответил мальчик по-французски. Лицо его было очень бледным.

Темные волосы ребенка спадали на лоб. Светлые глаза были полны слез, и он кусал губу, чтобы не расплакаться. Рукав пиджака был разорван, брюки испачканы. Мальчик выглядел таким беззащитным, что у Луи сжалось сердце. «Милое начало!» — подумал он, увидев сердитые лица, склонившиеся над ними.

— У тебя не кружится голова? — спросил офицер, проверяя, не ранен ли малыш.

— Все хорошо. Оставьте меня…

Ребенок знал французский, а значит, был из знатной османской семьи.

— Где ты живешь? Я хочу отвести тебя к родителям и объяснить, что произошло.

— Я сам могу, я живу вот здесь, — настаивал мальчик, указывая на крышу огромного здания за высоким каменным забором.

Из открытых ворот вынырнул долговязый негр в сюртуке и феске. Узнав ребенка, он громко вскрикнул, без стеснения растолкал прохожих и кинулся к малышу. Мальчик, казалось, смутился, пытаясь успокоить мужчину, который крутился вокруг него. Луи подхватил мальчика на руки.

— Я отнесу тебя домой, — заявил он.

Негр и переводчик последовали за ним. Небольшая процессия пробилась сквозь толпу к дому. Луи прошел через сад по гравийной дорожке. На крыльцо вышел элегантный мужчина, который почему-то побледнел при их приближении. Луи догадался, что это отец мальчика. Офицер поспешил успокоить его, сообщив, что, несмотря на то что шофер сбил его сына, тот, кажется, не ранен.

Мужчина растерянно отступил, пропуская их в дом. Следуя за негром, Луи поднялся по лестнице, вошел в светлую гостиную и осторожно положил мальчика на диван. Отец обменялся с сыном парой слов на турецком, ощупал ребенка, затем поднялся и произнес:

— Я благодарю вас. Ахмет больше испугался, чем поранился.

— Мне очень жаль, месье. Это досадное происшествие. Прошу вас простить меня.

— Пожалуйста. Мой сын тоже виноват, не так ли, Ахмет? — сказал он, нахмурив брови. — Могу я предложить вам прохладный напиток, чтобы отблагодарить за внимание?

— Не знаю, — нерешительно сказал Луи. — Я не хотел бы вас беспокоить…

— Я настаиваю, — безапелляционно заявил мужчина и сделал знак прислуге.