– Прекрати пускать слюни и начинай уже печь. Нам нужно хорошенько накормить этих мальчиков!


Джеймс, сидя на лошади, вел за собой грузовики стригалей. Жилой барак было новым и чистым, и при виде коек мужчины восхищенно присвистнули.

– Сколько, ты сказал, у вас овец? – спросил бригадир стригалей. Этот человек был намного старше остальных, но кожа его светилась здоровьем, а собравшиеся за долгие годы веселые морщинки вокруг глаз говорили о хорошем чувстве юмора.

– Двадцать тысяч, – ответил Джеймс.

– Хорошо. Это займет самое большее месяц. Людям здесь понравится. Жаль, что у вас нет больше овец, которых нужно стричь. – Он сдвинул шляпу на затылок. – Мы прибыли сюда прямиком с фермы Гиллабонг. И больше туда работать не поедем. В бараках полно блох. Мы с ребятами по ночам спали под открытым небом.

– А тут все новое. Инструмент, стойла… – Джеймс указал на сарай позади барака. – Если вы найдете здесь хоть одну блоху, это значит, что ее принес на себе кто-то из ваших. – Он похлопал мужчину по плечу.

Старый стригаль потер руки, словно ему не терпелось взяться за работу.

– А как у вас с обслуживающим персоналом? – спросил он, лукаво подмигнув.

Джеймс хорошо понимал, что он имеет в виду.

– Тут только поварихи и горничная в большом доме. Но о них судить вам самим.


Запах шерсти разносился горячим ветром по округе, пропитывая воздух настолько, что кожа тоже начинала пахнуть овчиной. Самих стригалей видно не было, появлялись только грузовики с горами тюков, которые на рассвете уезжали. Из-под проволочной сетки выбивались клочки шерсти и уплывали в небо, напоминая крошечные облачка.

Мередит и Клэр каждое утро приходили на работу с опозданием, принося с собой то яйца, то метлы и делая вид, будто они уже давно усердно трудятся. Но в пыли оставались цепочки следов от барака работников, а их щеки еще долго горели при воспоминании о тайных утехах прошедшей ночи.

Когда Алекс приезжал с рудника домой, то целые дни проводил в сарае для стрижки, следя за работой стригалей. Он часто обедал вместе с ними, а потом засиживался допоздна, деля с ними выпивку и помогая проигрывать в карты дневной заработок. Домой он возвращался далеко за полночь, а когда укладывался в постель, от него пахло овцами, алкоголем и застоявшимся табачным дымом. Своим весом он вдавливал матрас, и Леонора сворачивалась клубочком на краешке кровати. Алекс не прикасался к ней несколько месяцев, но ее по-прежнему не оставлял страх, что он это сделает. Рядом с ее изголовьем стояла корзинка с пряжей, где сверху лежали две длинные спицы. Она больше никогда не позволит ему прикасаться к себе так, как он делал это раньше, никогда не позволит ему взять ее, как муж берет свою жену. Она готова была платить проституткам, лишь бы он занимался ими и оставил ее в покое.

Леонора видела Джеймса редко, но он никогда не покидал ее мыслей. Он все время находился на пастбищах с лошадьми или скотиной, уезжая еще до рассвета и возвращаясь уже после заката. В те несколько раз, когда она встречала его в поместье, они не разговаривали, обмениваясь только взглядами, и, когда неминуемо появлялся Алекс, лицо Джеймса мрачнело и становилось жестким. Но он по-прежнему был здесь, неподалеку, и уже этого Леоноре было достаточно.

Через несколько недель Алекс собирался взять ее с собой в Кулгарди на ежегодный прием, который управление рудника устраивало в отеле «Империал», и почтой уже прислали новое бальное платье, которое он заказал в Милане. Она познакомится там с женами руководства. Они с Алексом остановятся в единственном номере люкс этого отеля. Леонора взглянула на корзинку с пряжей. Нужно будет прихватить вязальные спицы с собой.

Такова была ее жизнь. Но до тех пор, пока Джеймс был рядом, пока ее муж не причинял ему вреда, а сама она оберегала аборигенов, этого было достаточно.

Глава 54

Александр Хэррингтон, скрестив на груди руки, прислонился к дальней стене кабинета. Трое других мужчин, сидевших за столом, наклонились в сторону своего босса и настороженно следили за выражением его лица. Гану они сесть не предложили.

– Выходит, эпидемия остановлена? – спросил Алекс, глядя на него из-под мрачно нахмуренных бровей.

– Да. – Доктор Миддлтон покрутил носом, словно в комнате дурно пахло. – Сожгли половину лагеря, остальное выдраили дезинфицирующим средством. Я сам за этим проследил. – Он выразительно подмигнул, ни к кому конкретно не обращаясь.

– А что насчет канализационных стоков?

Из груди доктора вырвался вздох.

– Работаем. Но люди не желают заниматься этим. – Он снова вздохнул. – То они жаловались на тиф, теперь жалуются на то, что нужно вычищать дерьмо, которое этот тиф и вызвало. Поди разбери их.

Алекс перевел взгляд на Гана:

– Мне доложили, что вы прислушиваетесь к тому, что говорят в лагере. Ну, и как там настроение?

– Настроение угрюмое. – Ган обвел взглядом всех по очереди. – А вы как думаете, какое, к черту, может быть настроение?

Сидевшие за столом напряглись и покосились на Алекса, но тот лишь ухмыльнулся, и их напряженные плечи расслабились.

– Вы и сами раздражены не на шутку, не так ли, мистер Петрони?

Перед глазами Гана возникло посиневшее, застывшее лицо Свистуна, и ему с трудом удалось сдержать ярость.

– Да, я зол, – холодно ответил он. – Умирают маленькие дети, а матери настолько слабы, что не могут держать их на руках. Мужчины волнуются, чтобы их не уволили за то, что они не вышли в свою смену. Да, я действительно зол! – рявкнул он, глядя на доктора. – Док не показывался у нас до тех пор, пока лихорадка не разгулялась вовсю. Люди жалуются на то, что нужно вычищать канализацию, вы говорите? Так правильно жалуются, черт побери! Трубу эту проложили рабочие рудника. И руководство рудника позволило ей растрескаться и сгнить. А теперь вы просите людей из лагеря вычистить ее – просите людей, которые потеряли детей, потому что у рудника, видите ли, нет средств на то, чтобы починить эту проклятую трубу. – Он поджал губы и заморгал, стараясь скрыть ненависть во взгляде. – Так что да, я очень зол.

Алекс опустил руки, сунул их в карманы и уставился на свои туфли. Остальные, скривившись, ждали.

– Мартин, – наконец сказал он человеку в центре, – отправьте инженеров в лагерь отремонтировать эту трубу. И вычистить ее, полностью! Людей из лагеря не привлекать. Пусть найдут сезонных рабочих, мне все равно. Но чтобы все было вычищено, даже если для этого вам придется выгребать дерьмо собственными руками.

– Да, сэр, – ответил Мартин.

– Хорошо, с этим разобрались. – Алекс снова повернулся к Гану и многозначительно спросил: – А теперь, мистер Петрони, скажите мне, не собираются ли люди бастовать?

Ну вот, началось. Тот самый вопрос. Ответ был Гану известен. Забастовка надвигалась так же неминуемо, как над бушем каждое утро восходило солнце. И тогда сюда привезут штрейкбрехеров и начнется драка. А как только драка начнется, она будет нарастать и расползаться, как лихорадка.

Забастовка приближалась. Приближались времена ненависти и открытой борьбы. А эти чисто выбритые мерзавцы, откормленные, спящие по ночам в теплых постелях, сидят тут и задают ему этот вопрос – ищут подстрекателей. И если они узнают о недовольных, то просто уничтожат этих людей – так выдергивают присосавшегося к коже клеща, а потом сжигают на кончике спички. Они соберут итальянцев и разделят их; половину отправят паковать вещички и уезжать на родину практически с пустыми руками, а остальные сами побегут на смену да еще будут трястись от благодарности, что у них есть хоть какая-то работа и вонючая палатка для сна. Затем они возьмут нескольких австралийцев, выбьют из них всю их дурь и урежут им зарплату. А через несколько недель сюда приедут другие, ничего не подозревающие итальянцы, и все закрутится по новой.

Для пущего эффекта Ган перевел дыхание, хотя внутри у него все продолжало кипеть:

– Нет. Про забастовку не говорят.

– Неужели? – Мистер Хэррингтон недоверчиво смотрел на него.

– Они злятся. Я сам злюсь. Мы все там злимся до чертиков. – Плечи Гана поникли. – Но от эпидемии люди ослабели, их сознание и дух тоже. У них нет желания бороться. Они просто хотят прокормить своих детей. Даже у австралийцев пылу поубавилось.

Мужчины внимательно следили за ним.

– Я сам болел, – продолжал Ган. – Никогда в жизни мне не было так плохо. И вдруг я очнулся и почувствовал, что тиф оставляет меня. Я не мог поверить, что все еще жив! – Он не отрывал взгляда от их лиц. – И знаете, какой была моя первая мысль, когда жар спал? Знаете, что первым пришло мне в голову?

Они молча ждали ответа.

– Я хочу работать. Хочу встать и идти на работу. – Ган покачал головой. – Не будет никаких забастовок. С этой эпидемией в людях что-то сломалось. Они просто хотят работать.


Дурные известия распространяются быстро, за одну ночь. Новости добрые струятся и умножаются, неторопливо переходя от одной улыбки к другой. Но с новостями черными все не так: они катятся, как цунами, они рвут уши и питают свою ненасытную утробу человеческим страхом. Их волна нарастает и не остановится, пока не сметет все на своем пути.

К утру зловещая новость распространилась по всему лагерю рудокопов. Она, словно зловонные испарения, плыла между рядами палаток, пробираясь через парусину, полог, ржавую жесть. Новость росла и перекручивалась, одни факты опровергались, другие добавлялись, пока новость эта не перестала быть просто набором слов, а стала их жизнью.

Ган узнал об этом, как узнают в лагере обо всем: сначала услышал от какого-то прохожего, а потом к этому добавился зловещий шепот, доносившийся из палаток.

В городах рудокопов драки были делом обычным – как и продававшийся здесь виски. Но Ган сразу понял, что у этого конфликта жуткая подоплека, превратившая банальную потасовку в настоящую войну. Двое шахтеров, итальянец и австралиец, в пабе «Глаз барашка» сначала подрались на кулаках, а потом начали бить бутылки. Версия о том, кто все начал, зависела от национальной принадлежности рассказчика. Как бы там ни было, но в ходе ссоры австралиец получил резаную рану лица, достигшую мозга, и умер. Приехала полиция. Но не успела еще кровь убитого впитаться в пол, как того итальянца убили на улице выстрелом в лицо. Это было только начало. Все подробности теперь были утеряны, да они и не важны. Важно другое: дикого зверя выпустили из клетки.

Ган обвязал деревянную ногу древесной корой и закрепил на культе. Воздух был тяжелым, пропитанным ненавистью, которая оживала с первыми лучами рассвета. Даже слюна во рту казалась не совсем обычной на вкус. На улице мужчины пили горький черный кофе, и в их глазах отражалась такая же черная горечь.

«Ну вот, началось», – подумал Ган и нахмурился. Наступало общее ослепление. И теперь мужчины ходили между рядами палаток, сталкиваясь плечами с другими такими же, рыча и фыркая, как озлобленные псы. Призывая к забастовке, они использовали это слово, чтобы маскировать им бунт. Но эта война не будет иметь ничего общего с урезанием зарплат, штрейкбрехерами, иммигрантами или тифом. Эта война началась потому, что вкус крови заменил у людей стремление чувствовать на языке вкус сахара.

Ган шел мимо итальянских палаток и хижин, и за ним следили десятки темных глаз. Снаружи были вывешены зелено-бело-красные флаги. Среди ослепленных ненавистью мужчин мелькали женщины с плотно стиснутыми губами. Женщины могли видеть то, чего не видели мужчины, поэтому их лица бледнели. Они наблюдали перемены, видели, как страх превращает их мужей-кормильцев в рычащих зверей, и понимали, что собирать все по кусочкам придется им, женщинам. Женщины тоже испытывали гнев, но он был обращен на слепых и таких глупых – глупых! – мужчин.

Ган шел сквозь ряды людей, втянутых в разгорающийся конфликт, в сторону австралийцев. Поскольку она располагалась ближе к городу, новость пришла сюда раньше и, соответственно, варилась здесь дольше. Из палаток доносились громкие голоса. Возле лагерной кухни собралась группа мужчин, греющих у огня руки. Ган бросил монеты в открытую консервную банку, взял свой кофе и яичницу и отошел в укромное место у них за спиной. Там он сел на голую землю, подогнув под себя здоровую ногу. Его деревянная нога торчала в сторону, напоминая сломанное крыло.

Совсем рядом с Ганом, отбрасывая на него тень, расположились двое работяг с оловянными мисками.

– Что ты взял с собой? – спросил один рокочущим, словно отдаленный гром, голосом.

– Нож. А ты?

– Свои кулаки. – Мужчина вытянул над тарелкой мощную руку. – Люблю почувствовать, как под моими ударами трещат косточки. – Лицо у него было рябым, и, когда он жевал, выемки от оспин то открывались, то сморщивались. – А время выбрано лучше не придумаешь, правда? Как раз под вечеринку руководства в отеле.

Второй рассмеялся, и кусок его яичницы упал на землю.