Об Алексе же, наоборот, можно было сказать, что он просто пышет энергией. Он встречался с адвокатами и бухгалтерами, уточнял детали и организовывал панихиду и похороны. И при этом еще успевал руководить сталелитейными заводами. Уши у него были красными от постоянных долгих разговоров с заграницей, в которых он ровным голосом отметал поползновения старых тунеядцев из окружения Оуэна примазаться к его бизнесу с поставщиками итальянской телятины. Мировая война закончилась. Возобновилось судоходство, по прежним маршрутам потоком поплыли корабли, словно кровь, хлынувшая в ранее пережатые сосуды; и кровь эта, казалось, непосредственно подпитывает вены Алекса. А в промежутках между делами он крутился вокруг свекра, удовлетворяя желания и опекая призрак прежнего Файерфилда – на случай, если в его затуманенном горем мозгу возникнут какие-либо неосмотрительные филантропические идеи.

В день похорон их сопровождал эскорт из полицейских на мотоциклах. Оглушительно громко звонил церковный колокол. Собор не мог вместить желающих, пришедших к его деревянным дверям, обитым железом, поэтому люди стояли на ступеньках и на улице. Гроб был закрыт, поскольку бальзамировщики были вынуждены сохранять тело до приезда Алекса и Леоноры. Долгая проповедь изобиловала возвышенными словами о человеке редкой души, о ее добродетельности и щедрости, о том, что Господь ожидает Элеонору Файерфилд на небесах с распростертыми объятиями. Леонора, слушавшая все это, как слушают навязчивый стук молотка, вколачивающего гвозди в хрупкую древесину, в конце концов поймала себя на том, что испытывает грусть при воспоминании о своем холодном, лишенном любви детстве, которое устроила ей эта восхваляемая всеми женщина.

Через несколько дней она отправилась на кладбище, сопровождая своего дядюшку. Стоял бледный холодный декабрьский день, не было даже снега, который мог бы как-то скрасить эту серую картину. Они молча шли между рядами гранитных надгробий, и промерзшая трава хрустела у них под ногами. Леонора спрятала подбородок в воротник шерстяного пальто и поглубже засунула в карманы руки в перчатках. Пальто ее дяди, наоборот, было расстегнуто, и он, казалось, вообще не замечал холода.

Надгробный камень Элеоноры Файерфилд выделялся среди других высотой и внушительным объемом. Даже после смерти эта женщина нашла способ принизить окружающих.

– Я долго не протяну в этом мире, Леонора, – задумчиво сказал Оуэн.

Она взяла его под руку:

– Пожалуйста, не говорите так.

– Я не печалюсь по этому поводу, дорогая. – Мистер Файерфилд попытался улыбнуться, но это ему не удалось. – Как раз напротив. – Она видела, как судорожно дернулся кадык на старческом горле, когда он нервно сглотнул. – Я тоскую по своей жене.

Он довольно долго пристально смотрел на могилу, а потом коротко кивнул, как будто о чем-то разговаривал с холодным камнем. После этого он обернулся к Леоноре, и к нему вернулась живость – хоть и не такая, как прежде.

– Присядь, Леонора, – сказал он ей. – Я должен тебе кое-что сказать.

Холод от промерзшей земли проникал через теплую обувь. Она прошла за дядей и, опустившись на ледяную плиту каменной скамьи, выжидательно посмотрела на него. Оуэн достал из кармана коричневый конверт и протянул его Леоноре. Конверт не был запечатан. Открыв его, она вынула сложенный лист пергаментной бумаги и развернула его. Пробежав глазами по строчкам текста, Леонора озабоченно остановилась, смущенная специфическим юридическим языком и видом выпуклых печатей.

– Я не понимаю, – сказала она.

– Это купчая, – пояснил он. – На тысячу акров земли в Новом Южном Уэльсе. Они твои. Элеонора хотела, чтобы у тебя это было. Алекс ничего не знает об этой недвижимости.

Леонора снова взглянула на документ. На бумаге было указано незнакомое имя.

– А кто такая Элизабет Грандби? – спросила она.

Мистер Файерфилд побледнел.

– Первоначально этот участок был выделен для нее. – Когда Элеонора… – голос его дрогнул, – …умирала, она попросила меня переписать купчую на тебя. – Он тяжело вздохнул и добавил: – А Грандби – ее девичья фамилия.

От всех этих загадок на Леонору накатила невероятная усталость. Она еще раз посмотрела на имя и рассеянно потерла переносицу. Но потом вспомнила.

– А Элизабет Грандби – это ее сестра, да? Та, что умерла в сиднейской больнице?

Мистер Файерфилд покачал головой – это были медленные движения, как у тяжелого церковного колокола, звонившего на похоронах.

– Не было никакой сестры. – Он зажмурился. – Элизабет Грандби была ее дочерью.

Холод вдруг исчез, и Леоноре стало жарко в шерстяном пальто.

– Что?

Мистер Файерфилд закрыл лицо руками и зарыдал. Глядя на такое горе, Леонора чувствовала свою полную беспомощность. Она была слишком шокирована, чтобы пытаться утешить его, и сбита с толку, поэтому просто растерянно сидела рядом.

Наконец, всхлипнув в последний раз, Оуэн достал из кармана носовой платок и вытер глаза.

– Я познакомился с Элеонорой, когда ей исполнилось шестнадцать. А мне тогда было чуть больше двадцати, – начал он хриплым голосом. – Я только что закончил Стэндфордский университет и путешествовал по Калифорнии, прежде чем начать свои первые геологические изыскания. – Слезы оставили полоски на его щеках. – И как-то остановился в гостинице переночевать. Я даже не помню, как назывался тот городок. Забавно, правда? – смущенно сказал он. – Там-то я и встретил твою тетю. Она меняла постельное белье в моем номере. Она была горничной.

Леонора решила, что неправильно его поняла. Или же от горя он впал в старческое слабоумие. Элеонора Файерфилд никогда не была горничной!

Мистер Файерфилд прочел ее мысли, и губы его скривились в подобии улыбки.

– Это кажется невероятным, верно? Однако это правда. И я влюбился в нее с первого взгляда. – Он улыбнулся и негромко рассмеялся. – Элеонора не хотела иметь со мной ничего общего. И я не осуждаю ее за это. Я был на восемь лет ее старше. Но я был настойчив и непреклонен. И задержался в той гостинице на неделю, пытаясь добиться ее расположения. Даже отложил свою новую работу. – Улыбка его растаяла, и он задумчиво потер лоб. – В тот день, когда я окончательно сдался и уже собрал вещи, чтобы уехать, Элеонора вдруг схватила меня за руку и потащила в маленькую комнатку в цокольном этаже, где она жила. – Он помолчал. – Там-то она и познакомила меня со своей дочкой. Когда Элеоноре было тринадцать, ее отец умер. Их семья была небогата, но жила в достатке, и в местной общине их уважали. Тамошний священник провел обряд прощания с покойным и на некоторое время остался в семье Грандби после похорон. – Вдруг щека его нервно задергалась, а голос задрожал. – Этот человек, священник, изнасиловал ее.

Глаза Леоноры горели, горячие слезы бежали по ее щекам.

– Элеонора забеременела, а когда сказала об этом матери, та обозвала ее шлюхой и заявила, что она специально врет, чтобы обесчестить их. А потом тот негодяй и ее мать отослали ее. Они посадили ее, совсем еще ребенка, беременную и без гроша в кармане, на поезд в Калифорнию и предоставили самой себе. – Его плотно сжатые губы побелели. – Элеонора нашла работу горничной, родила ребенка и, спрятав его от всего мира, ухаживала за ним, как могла. – Он сверкнул глазами и тихо добавил: – Тот ребенок, Элизабет… она была калекой… как умственно, так и физически. – Прежде чем продолжить, он судорожно вздохнул. – Я женился на Элеоноре Грандби через неделю. Я пообещал, что буду заботиться о ней, что и близко не подпущу демонов из ее прошлого. Я пообещал, что никогда – никогда! – и никому не позволю причинить ей боль. – Он шумно выдохнул. – И я сдержал свое слово. Я быстро разбогател. Мы много путешествовали, а когда я приобрел сталелитейный завод, решили осесть в Питтсбурге. Именно в этот момент Элеонора отослала своего ребенка. – Оуэн горестно покачал головой. – Элеонора жила в постоянном страхе, что кто-то может узнать о ее дочери, и приходила в ужас при мысли, что ее прошлое раскроется. В душе она всегда опасалась, что я могу бросить ее на произвол судьбы, что она снова останется одна, нищая. Поэтому она отослала Элизабет в самую дальнюю точку цивилизованного мира, какая только была ей известна, в Сидней, в Австралию. – Он убежденно кивнул. – Это было действительно отличное место и прекрасная больница. Мы очень хорошо платили докторам и медсестрам, и они заботились о бедной маленькой девочке лучше, чем это могли бы сделать мы. – Он надолго умолк. – Но когда Элеонора отослала свое дитя, часть ее души заледенела и умерла в тот самый день, когда она посадила своего ребенка на корабль. Она ловила себя на том, что много говорит об Австралии, и даже выдумала историю о своей сестре и племяннице, чтобы объяснить, почему ей на глаза часто наворачиваются слезы. А потом Элизабет умерла… – Мистер Файерфилд поднял глаза к серому, затянутому копотью небу. – Элеонора была опустошена. Она не могла говорить об этом даже со мной. Она закрылась от мира в своей ракушке, глаза ее стали пустыми. Я уже и не думал, что свет жизни когда-нибудь вернется в мою Элеонору, но все же это произошло. – Он повернулся к Леоноре. – И случилось это в тот день, когда она встретила тебя.

Леонора вздрогнула.

– Она любила тебя, Леонора, – печально сказал он упавшим голосом.

Она закрыла лицо руками.

– Она любила тебя. – Мистер Файерфилд коснулся ее колена, и на его печальном лице появилось умоляющее выражение. – Послушай меня, Леонора. Ты не знала, какой она была раньше. А я знал. Я видел, как она меняется с твоим появлением. Видел, как смягчается ее лицо, видел, как сияют ее глаза, когда она мечтала, чтобы ты жила спокойно и счастливо, в богатстве, с семьей и детьми. Видел, как она каждый вечер перед сном украдкой целует твою фотографию. Она любила тебя, Леонора, и часть ее оттаяла, исцелилась, когда ты появилась в нашей жизни.

– Как вы можете такое говорить? – возмущенно воскликнула она, убрав ладони от лица. – Уж вы-то знаете, как она обращалась со мной! Что я только ни делала, чтобы угодить ей! Что, не помните этого? У меня никогда не было друзей, я училась каждый божий день, я никогда не заговаривала без спросу. А она постоянно отталкивала меня, высмеивала. – Душевная боль затуманивала мысли, охватывала ее, как боль физическая. Леонора задыхалась, ей трудно было дышать. – Я была ребенком. Ребенком! Я пыталась завоевать ее любовь – и что взамен? «Я брошу тебя, Леонора. Я брошу тебя!» Каждый раз, когда она произносила эти слова, какая-то частичка меня умирала, пока наконец я не начала надеяться – и даже молилась об этом! – что она все-таки осуществит свою угрозу.

Мистер Файерфилд со страдальческим выражением на лице кивал, прикрыв глаза рукой.

– Да, я все знаю, – печально согласился он. – Она была жестока с тобой, а порой вела себя бессердечно. Наверное, я должен был останавливать ее.

«Наверное! – Внутри у нее все кричало от возмущения. – Он еще сомневается!»

– Но Элеонора считала, что защищает тебя. – Взгляд его устремился вдаль, как будто он пытался убедить в этом самого себя. – Когда она увидела тебя в сиротском приюте, когда увидела любовь к тебе в глазах того священника, ее захлестнули страшные воспоминания: ее собственный страх, беспомощность… и насилие.

– Отец Макинтайр был хорошим человеком! – воскликнула Леонора. – Он заботился обо мне, как никто в моей жизни.

– Я знаю. – Мистер Файерфилд поднял руку, останавливая ее. – Я знаю. Но Элеонора не доверяла священникам. Я просто пытаюсь сказать, что она хотела спасти тебя. И послала адвокатов, чтобы тебя защитить. – Он потер лоб. – Все сводится к страху, Леонора. В ее действиях не было логики, один лишь животный страх. Каждый раз, угрожая тебе, она думала, что защищает тебя. Таким было ее понимание любви. – Он положил руку Леоноре на плечо и заглянул ей в глаза. – Поэтому-то она и хотела, чтобы ты вышла замуж за Алекса. Думаю, Элеонора уже давно знала, что больна, и хотела защитить тебя на случай, если ее не окажется рядом. Но после вашей свадьбы ее старые страхи вернулись: ведь даже брачные узы могут быть ненадежными. Поэтому она и хотела, чтобы у тебя была эта недвижимость, что-то только твое, что-то такое, чего у тебя никто не отнимет.

Леонору мутило, к горлу поднималась тошнота.

– У меня все путается в голове! – воскликнула она.

– Я понимаю. – Перед ней опять сидело привидение – демоны горя и раскаяния вновь приняли старика в свои объятия. – Прости меня, Леонора. – Он опустил глаза. – Я не могу изменить прошлое. Надеюсь, ты сможешь отыскать хоть долю утешения в том, что я рассказал.

Он встал и шаркающей походкой направился к машине.

Ей вдруг снова стало холодно, кончики пальцев и ноги заледенели, лицо онемело от слез. Леонора повернула голову и взглянула на надгробный камень. ЭЛЕОНОРА Г. ФАЙЕРФИЛД. Она смотрела на большие печатные буквы на сером граните и думала об этой женщине. Теперь она видела: в глазах у тети скрывался страх. И понимала, чем он был вызван: это была ярость матери, отталкивающей свое дитя от летящей в него пули.