— Спасибо, Мур-Мурзик, да только завтра днем я улетаю в Новосибирск.

— Что ты там забыл? — изумилась я.

— Дело в том, что фонд, в совет директоров которого входит Вайолет Ли, списался с энтузиастами из Новосибирска, которые жаждут создать совместное детище. Вайолет Ли передала со мной кучу всякой документации, а также облачила меня полномочиями официального представителя фонда. Так что, Мурзик, как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают.

— И надолго ты в Сибирь?

— Нет. Через неделю мне нужно быть дома. Вайолет Ли хочет, чтобы я присутствовал на открытии памятника жертвам ВИЧ-инфекции в Биллморе. Для нее это очень важное событие — если бы не она, этого монумента не было бы. Она очень энергичная и самоотверженная женщина. Последнее время она спит не больше четырех часов в сутки и питается для скорости сэндвичами и кофе. Дело в том, что на юге Америки существует несколько фондов в поддержку ВИЧ-инфицированных детей, которые Вайолет Ли мечтает объединить под своим началом. Это замечательная идея, и я полностью ее поддерживаю. Понимаешь, Вайолет Ли совершенно справедливо полагает, что…

Я больше не слушала отца. Я думала о всех тех женщинах, ключи от квартир которых отец когда-то носил у себя в кармане. Некоторых из них я знала в лицо, других по голосам. Когда-то я жалела их и, честно говоря, считала закомплексованными идиотками, которые больше всего на свете страшатся одиночества. Возможно, они такими и были, но…

Я знала Вайолет Ли достаточно хорошо, чтобы понять: эта женщина умна, раскованна, свободна. Было время, когда я очень завидовала Вайолет Ли. Господь свидетель, оно кануло в Лету.

2

— Тут такое щекотливое дело, Мурзик. — У мамы был более чем растерянный голос.

— Что случилось?

Отреагировала я не слишком уж горячо — звонок застиг меня, пардон, в туалете.

— Умерла эта женщина. Ну та, с которой твой дядя Боря был связан весьма загадочными узами. Она написала в предсмертной записке, что просит его присутствовать на ее похоронах. Ее мать придает всем этим ритуалам большое значение.

— Ему нужно срочно сообщить, мама.

— Ну да. И я бы хотела, чтобы это сделала ты.

— Но я с ним, можно сказать, незнакома. Даже лица не помню. Он постригся в монахи, когда я еще под стол пешком ходила. Это вы были в доверительных отношениях.

— Да, Мурзик, я, как ни странно, очень люблю этого непутевого человека. Но мне сейчас не хотелось бы ехать туда. Понимаешь, последнее время Игорь стал таким…

— Я съезжу, мама. Только я забыла, каким именем нарекли его при постриге.

— Иоанн. Мурзик, съездить нужно сегодня.

Я поехала в Загорск на автобусе. Два года назад я была там на экскурсии, но дядю, разумеется, не видела. Честно говоря, я уже забыла о его существовании. Сейчас я думала о том, что, затворясь в монашеской келье, дядя Боря хотел, чтобы о нем забыли. Увы, этот мир никогда не оставит тебя в покое.

Дядя Боря был младшим братом моей матери по отцу. Дедушка Вениамин ушел от бабушки вскоре после рождения моей матери и завел новую семью. К слову, умер он при загадочных обстоятельствах: вывалился из задней двери троллейбуса и угодил под бензовоз. Нет, я хочу сказать, его смерть была довольно прозаичной и банальной. Загадочным было то, что, имея служебную машину, он почему-то оказался в переполненном троллейбусе.

Из обрывков разговоров матери с бабушкой и тетей Леной я смогла кое о чем догадаться, кое-что подфантазировать. У дяди Бори была любовная история с какой-то девушкой, мать которой была категорически против их брака. Это оказалось той самой преградой, через которую они либо не смогли, либо не захотели перешагнуть. Дядя Боря закончил университет, прожил полгода в Лондоне, куда попал в порядке обмена одаренными аспирантами-лингвистами, блестяще защитил диссертацию по английскому театру эпохи Возрождения, издал поэтический сборник, вступил в Союз писателей — и вдруг ушел в монастырь. Со слов тех же родственников я сделала вывод, что его регулярно проведывали и его возлюбленная, и ее мать, причем поодиночке. Потом дядя Боря ушел из монастыря и два года неизвестно где скитался. Когда он вернулся в монастырь, его, кажется, больше никто не проведывал. Два раза в году — на Рождество и Пасху — он писал матери, то есть моей бабушке, открытки.

— Я не поеду. Нет.

Мы сидели на лавке под могучей липой.

— Ты потом об этом пожалеешь.

Я смотрела на благородный тонкий профиль дяди. Он совсем не отвечал моим представлениям о монахе. Казалось, в этом высоком красивом человеке с густыми темно-каштановыми волосами еще не отбушевали земные страсти.

— Я буду жалеть, если поеду.

— Как хочешь. — Я взглянула на часы. Мой автобус отходил через сорок минут. Мне хотелось успеть заглянуть в храм. — Тогда до свидания, дядя.

— Постой. — Он взял меня за локоть. Руки у него были сильные и по-мужски изящные. — Хочу попросить тебя об одолжении. — Из складок своей широкой хламиды он извлек тетрадку и протянул мне. — Перепечатай, пожалуйста. И отошли по почте по адресу, что на первой странице.

— Хорошо.

Он впервые за время нашего свидания посмотрел на меня внимательно. И тут же смущенно отвел глаза.

— Ты очень привлекательная девушка. Пока не замужем?

Я отрицательно покачала головой.

— Если не выйдешь в ближайший год-два, потом будет очень трудно это сделать. Почти невозможно. Я вижу над тобой венец безбрачия. Это за грехи твоего деда.

— А что он такого сделал? — недоуменно спросила я.

Лицо дяди исказилось злобной гримасой.

Это так не вязалось со смиренным монашеским обликом, который я рисовала в своем воображении.

— Он бросил одну женщину ради другой. Потом и той, другой, стал изменять. Бог покарал его за это.

— Мне казалось, Бог не способен карать.

— Это неверная концепция, — горячо возразил дядя. — Ее придумали люди, чтоб оправдать свои грехи.

Я решительно встала со скамейки.

— Мне пора. Сделаю все, как ты сказал.

Он тоже встал, повернулся ко мне лицом и взял меня за руку.

— Не осуждай меня, дитя.

В церкви было безлюдно. Я всматривалась в светлый лик Христа в отблеске горящих свечей. Неужели этот человекобог способен причинить кому-то зло? Мне очень не хотелось в это верить.

В автобусе я раскрыла тетрадку. Почерк был мелкий, но на редкость красивый и четкий. Создавалось впечатление, будто тот, кто писал это, получал удовольствие, выводя каждое слово. Я погрузилась в чтение, с каждой страницей все больше и больше загораясь интересом к личности дяди и его удивительной судьбе. Он изменил имена, но факты, я была уверена, воспроизвел со скрупулезной точностью.


Он рос вполне благополучным ребенком. В школе его всегда ставили в пример другим — и в поведении, и в учебе. Мать говорила родным и знакомым: «С сыном у меня нет никаких проблем. Я спокойна за его будущее».

После школы Адам поступил в университет. Правда, не на химфак, как хотели родители, а на филфак. Он сделал так, чтобы пойти наперекор родительской воле, хотя и не сразу это осознал. И все его дальнейшие поступки диктовались именно этим самым «вопреки»: вопреки матери, не любившей классическую музыку, он часто играл Моцарта и Шопена; вопреки отцу, вынуждавшему сына стричься каждые две недели чуть ли не наголо, отпустил роскошную шевелюру; вопреки заведенному в доме порядку ложиться спать в половине одиннадцатого укладывался после полуночи, хотя по утрам от недосыпания часто ломило в затылке. Подобных примеров можно было бы привести немало. Но, несмотря на это, Адам очень любил своих родителей и желал им добра и долголетия.

С музыкой у него были отношения, как у двух влюбленных, чья страсть после каждой разлуки вновь крепнет. В раннем детстве мать отдала его в музыкальную школу, как водится, не спросив на то согласия ребенка. Он учился в школе лучше всех, хотя педагоги и твердили в один голос, что мальчик не реализует и половины своих возможностей. Без всякого напряжения Адам сдал экзамены в музыкальное училище.

В шестнадцать он познал физическую любовь, как говорят нынче, секс. Это случилось естественным образом и никак не повлияло на его психику. Ему понравились эти сексуальные забавы — они оказались в ряду тех же приятных, бодрящих тело ощущений, что и утреннее купание в реке, езда верхом, катание на коньках в морозный день и тому подобное. Девчонки, с которыми он занимался сексом, были в основном его ровесницами и смотрели на эти регулярные экзерсисы примерно так же, как смотрел на них он, — без тени романтических иллюзий. Не было ни ревности, ни пылкости чувств, ни каких-либо других страстей, зато были приятные ощущения физического характера, после которых лучше циркулировала кровь, приливали силы, переставала кружиться голова. Словом, физическая сторона любви не была для него той вожделенной тайной за семью печатями, на разгадывание которой многие устремляют все силы и чувства.

В то лето семья жила в Крыму, снимая дачу у двоюродной сестры матери Адама. Житье было вольное, усадебное — просторный дом, затененная зеленью терраса с плетеной мебелью и настоящим самоваром, довольно большой сад за высоким забором. А в придачу тетушка — с буклями, в неизменных кружевных воротничках, с рассказами о старинной жизни, в которых почерпнутое из книг причудливо переплеталось со стародевичьими фантазиями.

Он спал в саду под старым орехом, представлявшим собой обособленный мир веток, веточек и листьев, на допотопной кровати с высокими деревянными спинками. Рядом с ней стоял стул. Адам называл свое обиталище зеленой резиденцией. Он почти не бывал в доме, если не считать проведенного у пианино времени. Обычно это были часы, когда все, за исключением пожилой тетушки, уходили на пляж. Сам он купался рано утром и поздно вечером — не хотел делить обожаемое море с кем-то еще.

В тот день жара была особенно удушливой, на горизонте со стороны Турции теснились тучи. Он играл «Токкату» Равеля и, соблазненный журчанием звуков, решил освежиться. Пляж кишел лоснящимися от пота и кремов телами отдыхающих. Море шумно вздыхало, накатывая на берег огромные волны. Адам быстро вошел в воду и поплыл. В ту сторону, где тяжелые низкие тучи то и дело вспарывали ветвистые молнии.

Буря налетела внезапно. Высокие волны не представляли опасности в открытом море для тех, кому вода была родной стихией, зато там, где эта стихия обрушивалась на сушу, началось настоящее светопреставление.

Его сносило вправо, прямо на большие валуны, о которые с яростью ударялись волны. Однако шанс выбраться на берег был.

В очередной раз высоко поднятый гребнем многобалльной волны Адам заметил под собой чью-то голову в белой купальной шапочке, в следующую секунду голова оказалась высоко над ним.

Очутившись наконец на твердой земле и немного придя в себя, он поискал глазами Белую Шапочку.

Ее нигде не было. Тогда он влез на ближайший камень и огляделся по сторонам.

Белая Шапочка сидела слева от него за валуном и тоже кого-то искала глазами.

И тут на землю обрушился ливень. Адам крикнул что-то между «скорей» и «эй» и стал карабкаться наверх. Неподалеку, он знал, был вход в пещеру.

Через полминуты Белая Шапочка уже стояла рядом. Это была длинноногая девушка в пестром черно-белом купальнике. Она дружелюбно улыбалась ему.

«Похоже, она совсем не испугалась, — подумал он. — Я и то в какой-то момент струхнул».

Почему «и то» — Адам сам не знал. Очевидно, потому, что давно привык считать себя мужчиной. То есть существом, во всех смыслах превосходящим женщин.

— Я думала: вот и конец пришел, — все так же улыбаясь, сказала девушка. — Но, видно, кто-то там, под землей или на небе, не захотел, чтобы я утонула.

Он вдруг понял, что тоже улыбается девушке. Тут в пещеру ворвался порыв холодного ветра.

— Пошли вглубь, — предложил Адам и протянул девушке руку. — Я знаю эту пещеру. В глубине теплей и суше.

Там на самом деле оказалось тепло, но почти совсем темно. Снаружи по-первобытному дико завывал ветер и ревело взбаламученное им море. Они сидели рядышком на собранных кем-то сухих водорослях и, как впоследствии признались друг другу, испытывали состояние, которое можно очень приблизительно выразить как тихое блаженство.

Девушка рассказала, что приехала в Крым с мужем и пятнадцатилетней дочерью.

— Сколько же лет вам? — недоверчиво спросил он.

— Будет тридцать шесть, — просто ответила она. — Летом я всегда хорошо выгляжу. Несмотря на загар, который, говорят, старит.

Адам стал рассказывать ей о себе, но очень скоро понял — рассказывать-то нечего. Она наконец сняла свою белую шапочку, и его обдало ароматом свежести, исходившим от ее волос.