Лана Черная - Леся и Рус

— Твою мать, Ксанка, — рычит Руслан и сквозь туман...откуда туман?...я вижу его странно перепуганное лицо. Слышу визг тормозов. А потом Руслан исчезает и вдруг оказывается совсем рядом, вытаскивает меня из душного салона, бьёт по щекам. — Ксанка, ты что удумала, а?

Он говорит что-то ещё, но я не слышу. Упрямо пытаюсь выбраться из его рук.

— Я не хочу, — говорю, когда он не отпускает, прижимая к себе так, словно я бесценное сокровище. — Не могу...я… — и обессилев, — у тебя есть дочь...

— У нас есть дочь, — не соглашается Руслан и вкладывает мне в руку глянцевый снимок.

Я смотрю на него и...мой мир нещадно качается и всё-таки падает в пропасть, потому что на этом снимке Виктория Воронцова обнимает мою дочь. Мою Богдану.

...Она родилась первого марта. Маленькая, чуть больше трех килограмм, улыбающаяся мне беззубым ртом, и совершенно здоровая.

Снег ещё не сошел, и зима неохотно уступала место теплу. Но в то солнечное утро под окном роддома расцвел миндаль. Крупные почки буквально за ночь превратились в розовые цветы, нежно пахнущие медом и весенней свежестью. Сладкий, тягучий аромат. Я кормила свою девочку грудью и дышала этим волшебным запахом, жмурилась от первого за долгие зимние месяцы солнца и уже знала, что отдам ее. Как и то, что эту прекрасную малышку мне подарил Бог, в которого я уже давно не верила. Но в то утро многое изменилось во мне. Я изменилась. В то утро умерла прежняя Александра Лилина и родилась другая...

— У меня просьба, — говорила Дмитрию, пеленая малышку, такую тихую, с черными бусинами глаз и кляксой родимого пятна за ушком. Совсем как у отца... При мысли о Руслане сердце сжалось в кулак и в глазах защипало от непрошеных слез. Но я быстро взяла себя в руки. Нельзя показывать слабость. Не сейчас. Я все делала правильно.

— Говори, — он не смотрел на нас, только в окно. И я чувствовала его...нежелание, что ли. Я его понимала: не каждый мужчина пойдет на усыновление ради жены. Не каждый пойдет на то, что делали мы. Но я видела любовь в его глазах к своей жене. И жену его, Викторию,  видела: она будет замечательной матерью моей девочке.

— Назовите ее Богданой... пожалуйста… — голос всё-таки подвёл.

Дмитрий коротко кивнул.

— Я сделаю все возможное.

— Спасибо, — улыбнулась Богдане, поцеловала ее в кончик носа и...отдала Воронцову…

— Ксанка? — озабоченный голос Руслана выдергивает из воспоминаний. Закусываю губу. Я не вспоминала об этом с того самого утра. Запретила себе об этом думать, потому что знала — сорвусь, впаду в отчаяние и наделаю кучу глупостей. А я обещала Воронцову исчезнуть из жизни...их дочери. Я всегда держала слово. И он свое сдержал: моя дочь росла в любви и заботе. По крайней мере, на этом фото она выглядит счастливой, как и...ее мать.

— Как...как ты ее нашел? — у нее огненно-рыжие волосы, вьющиеся мелким бесом, россыпь веснушек на щеках и вздернутом носике и нереально яркие зелёные глаза. Она...моя точная копия. И боль выплясывает на углях моего сердца.

— Это она меня нашла.

Вскидываю голову и смотрю в просветлевшее лицо Руслана. Давлюсь собственным дыханием, потому что он неожиданно улыбается так, что у меня все внутри рвется к нему, такому...счастливому.  И из обуглевшегося сердца прорастает что-то такое хрупкое, живое и тянется к этой улыбке, как цветок оживает после дождя в летний зной.

Выдыхаю, опуская взгляд на снимок, не позволяя себе этих глупых мыслей и неправильных эмоций.

— Как? — похоже, этот вопрос — единственное, на что я способна. Оглаживаю большим пальцем улыбчивое личико дочки.

— Сам не знаю, — убийственно честно признается Руслан и на мою ладонь ложится причудливый медальон. Серебряный домик, украшенный цветными камнями, а внутри черно-белое фото Руслана.

— Этого не может быть, — выдыхаю я, потому что эта фотография из моего персонального ящика Пандоры, который я никому и никогда не показывала.

— Может, как видишь, — он отходит от меня, осторожно выпуская из стальных объятий, только после того, как убеждается, что я могу стоять сама. Я могу, спиной прижавшись к горячему боку внедорожника. Могу, хоть ноги по-прежнему предательски дрожат где-то в области коленей. — Там ещё надпись, — кивает на медальон и снова закуривает. А на другой половине медальона действительно гравировка: «Огнев Руслан Андреевич, твой отец», — и адрес дома его родителей. — Откуда?

— Богдана отдала, — отвечает, слегка запрокинув голову и выпуская струю дыма.

— Богдана, — повторяю дрогнувшим голосом и сама не понимаю, что улыбаюсь. Они назвали ее Богданой. Они...

Господи, спасибо. Пусть хоть так, но я поучаствовала в ее жизни. Пусть так.

— Ума не приложу, откуда у нее могла взяться эта фотография, — говорит задумчиво.

А я, кажется, знаю. Я давала Воронцову какие-то фото. Возможно, эта была среди них. Но это никак не объясняет, как она оказалась у Богданы. Кто рассказал ей, что Руслан — ее отец, если об этом никто не знал, кроме меня.

— Ничего не хочешь мне сказать? — и теперь он смотрит только на меня. И в его взгляде столько всего, что слов не хватит описать. Только одного нет — ненависти. И это усмиряет мою боль. Ненадолго, но и этого хватит, чтобы прожить ещё один день.

— Ты хочешь забрать Богдану из счастливой семьи? Почему?

— Она моя дочь, разве этого мало? — выгибает бровь, явно не понимая моей реакции. Наверное, думал, я рвану со всех возвращать свою дочь.

— Нет, но...ты подумал о Богдане? Это же...Ведь видно же, что не любят…

— Любили, — перебивает Руслан и в его голосе снова сквозит злость. — Пять лет назад Виктория погибла.

— Как? — сердце пропускает ещё один удар. Не может быть. Она не могла...не могла оставить мою девочку.

— Покончила с собой. Подозревали, что ее муж довел...

— Дмитрий? — не сдерживаю удивления и качаю головой. — Нет, он не мог. Он очень сильно любил свою жену.

Говорю и тут же понимаю, что прокололась, этими словами признавшись, что знакома с этой семьёй. И я жду реакции Руслана, его едкого замечания или допроса. Учини он последний, я бы не выдержала, рассказала бы, но он подходит ближе и становится рядом, отзеркалив мою позу. Медленно вынимает из петлиц манжеты запонку, потом вторую, закатывает рукава, обнажая смуглые руки. И я залипаю на них, взглядом блуждая по черно-белому узору, перетекающему по коже от пальцев и выше, теряясь под рукавом рубашки.

Переступаю на месте, потому что кожу ноги нещадно жжет такой же узор...снова. Это просто чертовщина какая-то.

Но теперь я вижу не только татуировку, но и  белесый рисунок из шрамов на другой руке. Шрамов от ран, которые он наносил себе тринадцать лет назад.

А он по-прежнему молчит. Достает из кармана пачку сигарет, выбивает одну, прикуривает, зажав ту губами, и...протягивает мне. Дрожащими пальцами беру сигарету, затягиваюсь, проглатываю дым, горьким клубком скатившийся по горлу.

— Не плачь, Ксанка, — просит он. — Сейчас совсем нет повода для слез, — касается моей скулы подушечками пальцев. И я с удивлением вижу на них влагу. Трогаю щеки вслед за Русланом, вздыхаю. Мокрые. Надо же...думала, разучилась. Даже когда считала, что брат взорвался в своей машине, не плакала. Выла, кричала, но слез не было. А сейчас вот на ровном месте.

— Прости, я просто устала, — оправдываюсь, хотя Руслан точно не ждёт этого.

Он лишь прячет руку в карман и ничего не говорит.

Мы стоим совсем близко, так, что его плечо касается моего, и просто курим. В полной тишине, слушая шум машин за нашими спинами. Принимая новую жизнь, впуская ее в себя. Жизнь, где мы теперь семья, кажется.

Забери меня к себе...

Я так устал бежать за тобою вслед…

Сергей Бабкин «Забери»

Я был зол. И это самое простое слово, которым можно описать мое состояние. Другие вряд ли пройдут цензуру.

Зол на себя за то, что случилось с моей малышкой. Что я позволил, и вместо того, чтобы растить и защищать свою дочурку, шатался, хрен знает где. Зол на Воронцова, который женился на этой дряни, что методично, год за годом, делала из моей дочери чокнутую. И за это я готов его убить. Останавливает лишь одно, если я это сделаю, то снова подведу Богдану. А у меня нет на это никакого права. Я и так потерял слишком много времени, доказывая всем, что я в состоянии справиться сам. Ну вот что мне мешало позволить Туманову мне помочь? Нет же, слал всех лесом. Придурок.

А еще я злился на Ксанку.

Пока ехал за ней, накручивал себя по полной, давая волю своим демонам вовсю разгуляться на моих оголенных чувствах. За то, что отдала нашу дочь и плевать на причины. Ничто не могло быть важнее нашей Звездочки. Злился за то, что тогда, тринадцать лет назад, ушла, так и не сказав о беременности. За то, что позволила мне ее выгнать. И на себя злился, что забыл о той встрече. Рощин напомнил. Не знаю, как ему удалось, но он достал старые записи из тюремной психушки, привез два дня назад.

Две ночи...

Я пересмотрел их все. И видел ее, на коленях, но не сломленную. Ее глаза видел и считал дни.

Богдана родилась первого марта. Значит, в тот осенний день Ксанка приходила, чтобы рассказать мне. А я выгнал ее, потому что демоны хотели ее себе, а я не мог отдать. Я не хотел, чтобы она видела меня таким. Испугался, что причиню ей вред. Я не мог. Только не ей. Несмотря на то, что она так и не поверила мне.

Она ушла и наступила кромешная темнота.

Я смотрю видеозаписи и вижу на них больного урода, который искал лишь один путь: к смерти. И вдруг натыкаюсь на еще одну запись. На ней нет звука, но я понимаю и так: Ксанка приходила снова, но мой лечащий врач ее не пускал, а потом всучил ей какую-то бумагу.

И я слету понимаю, что это судебный запрет. Ей просто не позволили меня вытаскивать, потому что у нее получалось и изредка я видел свет...между мной и девушкой, чье лицо воровали тени.

Но я чувствовал ее тепло и запах ванили.

Она была упрямой, потому что находила меня в кромешной темноте, где я давно ослеп и оглох. Находила, брала за руку...

— Как ты меня нашла? — глухо, ничего не видя, только ощущая ее тепло. И свет, словно серебряные нити.

— А я ниточку привязала...волшебную... — и улыбка касается сердца, растапливает льды, разгоняет мрак. — Я теперь тебя везде найду…

Я пересматривал записи снова и снова, вспоминая только этот странный диалог. А был ли он на самом деле или его выдумало мое больное сознание — не знаю.

Две ночи я возвращался в прошлое, чтобы найти ответы, и не находил.

— Тебе нужно выспаться, — говорит Кот сегодня утром.

Мы стоим на балконе, примыкающем к коридору центра, где лежит Богдана. У нее сейчас Крушинина, обрабатывает ссадины и порезы, ставит капельницу. Она всегда просит нас выйти, и сегодня Богдана уже не так боится отпускать меня, хотя все еще с трудом разжимает свои пальчики в моей ладони. И я в который раз улыбаюсь ей ободряюще и говорю, что больше никуда не исчезну. Она верит, но страх все равно плещется на дне ее зеленых глаз. Поэтому два дня назад я купил радио-няню и теперь таскаю с собой, а вторая — под рукой у Богданы, чтобы она всегда знала: позовет и я приду. Когда же мне надо уехать, с ней всегда остается Марк. Как ни странно, но Богдана доверяет ему. И это радует, потому что с доверием у моей девочки просто беда.

— Мне страшно, Марк, — признаюсь, крутя в пальцах сигарету. — Страшно, что если усну — она исчезнет. Все исчезнет, окажется лишь фантазией.

— Пепел, не неси чушь, — морщится Кот и сейчас меньше всего похож на психолога с кучей регалий. Да он вообще на него не похож с иероглифами на выбритых висках, в потертых джинсах и желтой рубашке. — Взрослый мужик, а городишь сериальный бред.

— Мне можно, я же псих, — скалюсь в ответ и прикуриваю сигарету, вдруг вспоминая, как он приперся на сеанс в косухе со шлемом в руке, глянул из-под челки, фыркнул.

— Ты не похож на психа, — заявил, стянув косуху и сев напротив меня в кресло. Зачесал очками назад длинную челку, постучал пальцами по столешнице.

— А ты на мозгоправа, — парировал, машинально повторяя его ритм.

— Ты музыкант? — спросил, когда три раза в точности повторил перестук его пальцев.

— Художник...был, — неожиданно честно ответил.

Больше мы не разговаривали, но на следующий сеанс он припер листы и краски. Я помню, как сейчас, что тогда нарисовал фонтан и букет незабудок на брусчатке рядом.

— Мне кажется, здесь чего-то не хватает.

Я посмотрел на рисунок, выуживая из памяти площадь, какой я ее запомнил.

— Нет, все на месте.