Все как всегда не то…

Не могу больше врать…

Сергей Бабкин «Никогда никому»


Покорная Ксанка — это что-то новенькое. И меня это пугает не по-детски, но разбираться некогда совершенно, потому что есть проблемы поважнее. Я и так задержался, пока «нырял» в прошлое. Алекс, конечно, оборону держит. Даже Марка вызвонил, чтобы Богдане не так страшно было, да и вообще Котов нянька знатная, дети от него не отлипают.

Встряхиваю головой, торопливо поднимаюсь на четвертый этаж и сразу же нарываюсь на двоих амбалов, оккупировавших лифт. Хорошо, что я по лестнице — тороплюсь.

— Руслан Огнев? — худой мужик в сером пиджаке отлипает от поста медсестры и шагает мне навстречу, а в дальнем краю коридора маячит смутно-знакомая фигура. Снова мужская. И мои демоны тут же рвут ошейники, тянут меня вперед. И я впервые за долгое время поддаюсь им и иду вперед, не обращая внимания на серый пиджак, который пытается меня остановить. Но я отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи. Не до него. Ему не нравится, чувствую его злость позвоночником. Плевать. Там, впереди, опасность для моей дочери и я не могу ее игнорировать.

Кто-то окликает. Но довольный рык демонов, предвкушающих свежую кровь, рвет барабанные перепонки. Мужик впереди отвлекается от разговора с врачом, смотрит на меня, и на дне его светлых глаз я вижу страх. Мне нравится это чувство. Оно подпитывает мою ярость, расцвечивает алыми красками фантазию, в которой я буквально расчленяю этого урода. Но в память врезается запах молока и свежей выпечки, глаза цвета весенней зелени и робкая улыбка маленькой рыжей девочки. Замираю в шаге от Воронцова, невольно подавшегося назад. Выдыхаю, спиной ощущая, как застывает за ней серый пиджак.

— Руслан Андреевич, — хмурится доктор, — объясните, пожалуйста, что происходит?

— Виталий Юрьевич, — не отпуская взгляд Воронцова, напичканный эмоциями под завязку и одна из них — помесь страха и торжества. Думает, правда на его стороне. Черта с два. — Как Богдана?

— Все хорошо, — врач улыбается, — у нее там такая компания, обзавидуешься.

— Вот и отлично. А с остальным я разберусь.

— Да уж будьте любезны, а то…

— Виталий Юрьевич, — зовет от поста медсестра, — вас к телефону.

Врач уходит, а из-за спины выходит серый пиджак.

— Что же вы бегаете, Руслан Андреевич?

Я даже не удосуживаю его взглядом. Неинтересно. Мне нужно скорее разобраться с Воронцовым и избавить мою дочь от очередного травмирующего фактора. Пожалуй, самого главного.

— Где моя дочь, ты… — Воронцов делает шаг ко мне в попытке схватить за грудки, но серый пиджак вклинивается между нами.

— Дмитрий Яковлевич, не горячитесь…

— Значит, так, господа. Полагаю, вам здесь не место.

— Давайте…

— Не давайте, — перебиваю и серому пиджаку это явно не по душе. — Я прекрасно знаю, зачем вы здесь. Желаете арестовать меня за похищение собственной дочери? Только сперва давайте проясним, кто кого похитил.

— Что? — ревет Воронцов и снова делает попытку на меня наброситься. На этот раз более удачную, что приходится увернуться из-под точного удара в челюсть.

— Сазонов, твою мать! — злой голос Крушинина эхом разлетается по коридору. — Ты охренел совсем! — он оказывается рядом молниеносно. Грозовой тучей нависает над поникшим серым пиджаком, одним выверенным движением припечатывает к стене Воронцова.

— Крушинин, ты что творишь? — оживает серый пиджак. — Ты давно в отставке…

— И это дает тебе право устраивать потасовки в больнице? В детской, мать твою, больнице.

— Которая принадлежит твоей жене, — говорит серый пиджак таким тоном, словно Америку открыл, но Игнат и ухом не ведет. Но Воронцова, прекратившего сопротивляться, отпускает.

А мне порядком надоели эти разборки. К дочери хочу, соскучился. Да и Ксанка в машине ждет. При мысли о своих девочках за грудиной разливается странное тепло и демоны затыкаются, свалив в туман. А я обхожу серый пиджак с Игнатом, останавливаюсь напротив Воронцова. Лицом к лицу. И снова, как тринадцать лет назад, хочу убить человека. И что самое дрянное, это желание пьянит и пенит кровь адреналином. Да уж, Огнев, ничему тебя жизнь не учит. А ведь битва только начинается и вскрывать все карты сейчас — глупо, но мне нужно, чтобы все это решилось как можно быстрее. И если Воронцов согласится уладить дело мирно — я намного раньше увезу отсюда Богдану.

— Я хочу, чтобы ты запомнил: Богдана — моя дочь и я тебе ее не отдам. Так что не помогут тебе твои связи и серые пиджаки.

— Это просто слова, — спокойно парирует Воронцов.

— Подкрепленные анализом ДНК, а также медицинской картой пациентки Воронцовой Виктории Сергеевны…


Продолжать мне не надо, потому что Воронцов понимает все без слов, белеет лицом, на котором явно проступает только одно желание: убить меня. И я его понимаю. Сам несколько минут назад  испытывал нечто схожее.

— Ты блефуешь, — говорит он так тихо, что я читаю скорее по губам.

Пожимаю плечом. Думай, как хочешь. Советуйся, с кем хочешь. Можешь даже в срочном порядке искать тех, кто мог продать мне информацию, которую ты якобы уничтожил. Вопрос в другом: накой тебе девочка, которую ты никогда не любил?

И судя по реакции Воронцова, ему есть что скрывать.

А я знаю, что он никого и ничего не найдет, потому что Глеб — профессионал и надежно спрятал все козыри.

Что смотришь? Я хорошо подготовился в отличие от тебя, и тянуть время, как жвачку, не намерен. У меня его просто нет. И от каждой прожитой впустую минуты зависит жизнь одной маленькой Вселенной. Моей солнечной Вселенной, сейчас наверняка хохочущей от мелких ураганов Костроминых. Эти озорники кого хочешь ухойдокают.

— Ты не блефуешь, — все-таки доходит до Воронцова. — Но как?

— У меня тоже есть связи, Дмитрий Яковлевич, — придвигаюсь к нему ближе, чтобы слышал только он и не сдерживаюсь от издевки, — даже на том свете.

Он готов что-то ответить, но его обрывает телефонный звонок. В трубке отчетливо слышен женский голос. Видимо, жена беспокоится. Однако Воронцову не нравится то, что она ему говорит.

— Мы еще не закончили, — бросает он мне и поспешно уходит в сторону лифта.

А я двигаю следом, только по лестнице. Там внизу Ксанка и я не хочу, чтобы они встречались. Или хочу?

Навстречу снует персонал, несколько медсестер спускаются сверху так шустро, будто готовятся к олимпиаде, как минимум.

— Что горит? — голос Кота застает меня на площадке между вторым и первым этажом. — Девушка, красавица, — поет спешащей наверх врачу, если судить по бейджику на халате. Врач притормаживает на ступеньку ниже Кота, плечом подперевшего стену и улыбающегося точно Чеширский кот из детской сказки. — Красавица, вы мне нравитесь. Давайте знакомиться. Кот.

— Алиса, — лукаво улыбается девушка с темными волосами, скрученными в гульку на затылке, хотя у нее на бейдже сто процентов написано другое имя. А я совершенно точно знаю этот голос.

— Почему Алиса? — изумляется мой друг, вечно невозмутимый и читающий людей как раскрытую книгу.

— Потому что Кот, — делает ударение на прозвище и добавляет: — Чеширский. Половине медсестер голову вскружил друг твой, — она оборачивается, и я узнаю в этой изящной женщине в белом халате Дашу Крушинину. Теперь смеюсь я. Да, подвело чутье знатного ловеласа Кота. Надо же. Оказывается, и такое случается. — Если так и дальше пойдет, одним психологом дело не обойдется, придется со всей области созывать. Как Богдана? — снова Марку.

— Спит. Умаялась от положительных эмоций.

А цепкий взгляд друга уже выхватывает из общей картинки мира обручальное кольцо на безымянном пальце Крушининой.

— От положительных — это хорошо, — кивает Даша. — Но вы сильно не усердствуйте. Для девочки сейчас любые эмоции — это стресс и...Да вы и сами все знаете.

Отвлекает звонок мобильного. Сегодня просто день звонков. Даша бросает в трубку короткое: «Уже бегу».

И убегает, только не вверх, а вниз. И мы следом.

— Так, где пожар?

Отвечать не приходится, потому что «пожар» обнаруживается сам: в холле, прижимает к стене Воронцова и...сдохните все демоны...угрожает ему нехилым тюремным сроком.

И мне это нравится, потому что впервые за чертову бездну лет эта женщина на моей стороне. Поразительно, но ведь она даже не знает, простил я ее или нет, примет ли ее дочь и примет ли сама Ксанка свою дочь, а все равно защищает. Почему?

Чувство вины или нечто другое?

— А она молодец у тебя, — шепчет Кот,  довольно скалясь. — Ради такой стоит выбираться с того света.

Ради нее и убить можно, только ей это не нужно.

— Ладно, — толкает меня в плечо, — пойду, познакомлюсь.

Я не успеваю его остановить, сам же застываю на месте, хоть и понимаю, что глупо прятаться и подслушивать. Да только то, что говорит моему другу Ксанка, она никогда не расскажет мне.

— Что значит: познакомились в клинике десять лет назад? — в ее голосе не только удивление, но и...страх? Серьезно?

Чего же ты боишься, моя Земляничка?

— Да то и значит. Я только после института: молодой, зеленый, море по колено, а амбиций через край просто,  — Кот усмехается, а я невольно вспоминаю, каким он был, когда мы познакомились. Живым. Для меня он был живым: ярким, неожиданным, все время меняющимся. От него всегда перла такая бешеная энергия, что хватило бы ни на одну сотню таких, как я. А он умудрился называть чудом меня. Придурок, что с него взять. — И я рванул туда, где мне казалось, легче всего достичь того, что хотел. Но все оказалось не так радужно.

— Достигли? — спрашивает несколько растерянно.

— О да. Благодаря Руслану.

Голову дам на отсечение — лыбится сейчас вовсю.

— Я все равно не понимаю. Он не мог лежать в клинике десять лет назад. Я точно знаю. И потом, он мне открытки присылал.

— Открытки?

— Да. Снимки городов...разных...по всему миру. И писал…

Ксанка говорит, а у меня внутри все в узел стягивается, такой же тугой, как гулька на голове Дашки Крушининой. Она читала...все читала...все те чертовы открытки, что я придумал специально для нее. Потому что цитирует каждую. Слово в слово. Воскрешая те одинокие вечера, где я сочинял для нас сказку. Ночи, где я мечтал просто заблудиться с ней на узких улочках Парижа или потеряться в ночных каналах Венеции, вдвоем на гондоле. Тогда у меня не было ничего, кроме этих идиотских открыток и дикого желания жить. Сейчас я мог расстелить у ее ног весь мир. А толку?

— Офигеть, — присвистывает мой друг, отвлекая от воспоминаний. — Не знал, что Пепел такой романтик.

И я не знаю как, но слышу, как Ксанка смущённо улыбается.

— Но заграницу Руслан выехал только три года назад.

И все эти три года пахал, как проклятый, чтобы вышибить из головы остатки мыслей об этой женщине. А когда достиг поставленной цели — оказалось, что нихрена не помогло.

— Этого не может быть. Мне обещали, что с него снимут судимость и…

Сжимаю кулаки. Ей обещали, но обманули. Кто? Хотя неважно. Другое цепляет сердце, сдавливает тисками. Она боролась за меня. Пусть неудачно, но она пыталась. Но что-то внутри травит горечью, мешает радоваться в полную силу.

— Его действительно реабилитировали, но гораздо позже.

— Ничего не понимаю…

Зато я, похоже, начинаю понимать, откуда такая уверенность и растерянность в каждом слове, в каждом вздохе. Откуда такая нервозность в ней и во мне. И я стою, спиной прислонившись к прохладному стеклу стены, наблюдаю за девушкой в регистратуре и небольшой очередью возле нее, и мысленно прошу своего друга задать правильный вопрос. Отыскать, наконец, то, что мешает нормально дышать.

— Саша, кто вам обещал вытащить Руслана?

Спасибо, друг. Ты всегда правильно чувствовал мои мысли.

— Воронцов, — не задумываясь, отвечает Ксанка. Так легко, словно только и ждала подобного вопроса. Облегчение в ее голосе такое явное, что  я осязаю его даже через стену. Ловлю ее  улыбку на грани души. А сам медленно сползаю по стене, потому что в один момент паззл складывается, сходится чертеж, и я нахожу недостающий элемент. Ксанка отдала нашу дочь Воронцовым, потому что спасала меня.

— Дура, — шепчу, кулаками упираясь в холодный пол, — какая же ты дура.

Глава пятнадцатая: Леся

Время потерялось, чтобы больше не очнуться.

Позади осталось, но уже нельзя вернуться…

Дмитрий Колдун «Облака-бродяги»


Злость. Я ощущаю ее каждым рецептором кожи. Она трещит в воздухе искрами приближающейся грозы. Бьет точечными разрядами куда-то в область сердца. И эта проклятая мышца ноет и стучит гулко, почти больно врезаясь в ребра.