Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде — только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.

— Ты все видела, — говорю и не узнаю собственный голос. Ксанка тихо всхлипывает и тут же зажимает кулаком рот, прикусывает пальцы. Все это улавливаю краем глаза, боясь выпускать ее из вида.

Богдана кивает, как в замедленной съемке кладет приборы на стол, сжимает кулачки. И в этот самый миг Ксанка срывается с места, стягивает дочь со стула, прижимает к себе крепко-крепко. Из ее блекло-зеленых глаз текут слезы. Крупные такие, будто ненастоящие. Но я точно знаю: сейчас они как никогда искренние и самые бесценные.

Поднимаю их обеих с пола, веду в комнату, усаживаю рядом с собой на диване так, чтобы обнимать их обеих. Чтобы они обе знали: они в безопасности.

— Как давно ты все вспомнила? — спрашиваю, когда Богдана немного расслабляется, а Ксанка прекращает тихо плакать.

— Я не забывала. Я...я...притворялась.

Мне не нужно спрашивать, зачем. Она просто потерялась. Мама умерла, отец — убийца. Кому верить? Кто бы поверил ей? И она спряталась. Состряпала себе липовый диагноз. Лишь бы выжить. Сколько ей тогда было? Семь? Рехнуться можно. И желание убить Воронцова уже не кажется неправильным и неосуществимым. Демоны во мне предвкушающе облизнулись.

— У тебя хорошо получилось, — улыбаюсь я. У нее ведь действительно получилось. Пять лет изображать аутистку — это круче любого артистического мастерства. Высший пилотаж.

— Виктория работала с особенными детками, — поясняет Ксанка, гладя Богдану по волосам. — Наверное, часто брала с собой Богдану.

Дочка кивает.

— Это я нашла тот дом, — продолжает моя Звездочка свой рассказ. —  Я ждала тебя, папа. И ты пришел. Прости, папа, что не сказала раньше.

Да, пришел. С опозданием на пять лет. Пять чертовых лет моя дочь жила в аду, где единственным спасением стал ее страх. Страх быть разоблаченной. Страх не найти меня. Страх умереть.

— Все будет хорошо, Звездочка. Мы всегда будем рядом.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Я не замечаю, как она притихает, убаюканная поглаживаниями Ксанки. Отношу ее в спальню, укладываю и иду в душ. Нужно привести себя в порядок и подумать над тем, что делать дальше.


Но едва я выхожу из душевой кабинки, натыкаюсь на Ксанку. Она стоит у дверей, скрестив на груди руки. Глаза красные после слез.

— Тебе тоже нужно поспать.

Что-то подсказывает мне, что она ночью так и не уснула.

— Обязательно, — соглашается Ксанка. — Но сначала вот.

Протягивает мне лист бумаги.

— Эту записку нашел Корзин после того, как меня арестовали.

— Любопытно.

Пробегаю взглядом написанные красивым почерком строки. Очень похожим на Ксанкин, но точно не ее. Кто-то очень хотел убедить всех, что Ксанка ушла к любовнику. Мужа ее убедить. И судя по всему, ему это удалось, раз он так легко подписал документы. А еще этот кто-то был явно уверен, что Ксанка получит реальный срок и никогда не узнает об этой записке. Неизвестный не учел только одного: меня.

— Я это не писала.

— Я знаю.

Она вскидывает на меня удивленный взгляд.

— Странно, что твой...Корзин не заметил этого.

Очень странно, как и то, что тот, кто писал эту фигню, отмахнулся от особенности Ксанки писать букву «д» петлей вверх. И хоть она в записке встречается всего в одном слове, но написана классически, петлей вниз.

— А ты...

Кажется, я ее удивил.

— А я знаю, что ты совершенно не так пишешь букву «дэ».

— Надо же, — а сейчас она растеряна. — Не думала...

— Что я это знаю?

Кивает.

— Ты писала мне письма в армию, забыла?

Теперь она точно ошарашена. Я никогда не говорил, что читал их. Все до одного. И что эти письма порой даже выжить помогали, когда становилось совсем тошно. А еще они все лежат в сейфе в моем доме в Инсбруке рядом с обручальными кольцами, которые я купил еще в той, прежней жизни, где был фонтан, незабудки и счастье в любимых зеленых глазах.

— Ты их читал...

— Конечно. Кто это написал? — спрашиваю без перехода.

— Олег Леонов, мой компаньон.

Леонов...Задумываюсь, постукивая пальцами по бедру. Знакомая фамилия. Черт, где-то я ее уже слышал. Леонов…Леонов…

 Леонова Ольга Михайловна, тридцать пять лет, мать-одиночка, сыну два года, зовут Ярослав. Отцом в свидетельстве о рождении записан Корзин Сергей.

— Твою мать, — ругаюсь сквозь зубы и тут же ощущаю на себе горячий взгляд.

Вытряхиваю себя из мыслей и смотрю на притихшую у дверей Ксанку. А она неотрывно пялится на меня. Только сейчас соображаю, что стою совершенно голый и все еще мокрый. Крупная капля стекает по виску, вдоль артерии на шее, по груди и вниз...туда, где наливается кровью член. Потому что Ксанка неотрывно следит за стекающей каплей и я горю под ее потемневшим от желания взглядом.

— Защелка, — говорю неожиданно хрипло. Проклятье, я хочу ее до одури. Взять, присвоить, заклеймить. Показать ей, наконец, кому она принадлежит. Подхватить ее под попу, ощутить ее упругость, сжать эти соблазнительные полушария до  тихого стона и позволить Ксанке длинным ногам обвить себя. И уронить на свой вздыбленный член, сжирая ее крик губами, глотая ее стоны, потому что за стенкой спит наша дочь. А потом насаживать ее на себя по самые яйца, которые болезненно сжимаются, когда Ксанка поворачивает защёлку, отсекая нас от внешнего мира.

— Рус, — шепчет, стягивая с себя блузку и распластавшись по двери. — Пожалуйста...коснись себя…

Ее слова точный разряд в член.

— Я хочу… — сглатывает, — хочу...видеть.

— Что ты хочешь видеть, малышка? — спрашиваю, а желание сжать член почти нестерпимое.

Она зажмуривается на мгновение и сейчас так похожа на ту девчонку, что боялась собственных желаний. На ту, что краснела от слова секс и член.

— Трахни себя для меня, — просит, распахнув свои невозможно зелёные глаза.

Это гораздо больше того, на что я рассчитывал. Что ж, моя девочка больше не боится своих желаний, но по-прежнему так мило стесняется. Улыбаюсь, видя, как срывается ее дыхание. Грудь тяжело вздымается и опускается. Запрятанная в кружево лифчика, под которым соблазнительно топорщатся нежно-розовые соски. Черт, а ведь она почти одета и возбуждена до предела: дрожит, сводит ноги, но не делает ничего. Улыбаюсь. Ладно, родная, в эти игры можно играть вдвоем.

— Я тоже хочу видеть, как ты ласкаешь себя. Давай, Сашенька, покажи мне себя.

— Я не могу, — почти плачет.

— Я помогу, — в один шаг оказываюсь рядом.

Расстегиваю ее джинсы, опускаюсь на одно колено, касаясь губами ее живота. Она вздрагивает и втягивает живот. Опускаю штанины до колен, а языком ныряю в ямку пупка. Самым кончиком ощущая, как по нежной коже рассыпаются мурашки. Ладонями удерживая ее за бедра. Потому что её колотит так сильно, что я всерьез трушу, что она не выдержит этой игры. Но…

— Сними уже их к черту, — рычит моя девочка, подаваясь чуть вперёд. Тихо смеюсь, но теряюсь, когда взгляд натыкается на темные линии узора, стекающего от бедра до самой щиколотки. Узора, дублирующего черную вязь на моем теле. Касаюсь подушечками пальцев и вздрагиваю, потому что это нихрена не татуировка. Это то, что делал с собой я, рисуя по телу шрамами.

— Бля, Сашка...

Ее ладошка ложится на мое плечо, оглаживает мой шрамированный узор в унисон движениям моих пальцев. Я опускаюсь до ее ступней, и она легко выступает из штанин. Тянет меня наверх. Прижимается промежностью к члену, трется в нетерпении.

— Кажется, я передумала, — шепчет и накрывает губами мой сосок, втягивает его в рот и тихо урчит от удовольствия.

А я сейчас точно рехнусь, потому что её язык ласкает сосок, зубы слегка прикусывают и я реально готов кончить только от этого.

— Прости, маленькая, — хриплю, подхватывая ее под попу. Впечатываю в дверь и впиваюсь в ее губы. Так, как хотел с того самого момента, как она вышла на крышу в ту ночь, когда выиграла свое очередное громкое дело. В ту ночь, когда я снова пригласил ее на свидание. Позвал перешагнуть через пропасть. Всего тринадцать шагов…

Сейчас между нами нет ничего: никаких преград и недомолвок, а с остальным мы справимся, если выберемся после цунами страсти, что накрывает не по-детски.

— Мне страшно, Рус, — обжигает дыханием ухо, скрещивая ноги на моей спине, прижимаясь так тесно, что я обнаженной головкой члена ощущаю, как пульсирует ее клитор. В голове шумит, все связные мысли перекрывает только одна: войти до упора и вытрахать из нее все страхи и всю дурь, что она себе напридумывала в очередной раз. Но...всегда есть это гребаное «но».

— Не бойся, родная, — трусь носом о ее влажный висок, — я с тобой и больше никуда не исчезну. Веришь?

— Да, — выдыхает и сама опускается на мой член. — Верю, — приподнимается, крепко обняв меня за шею. Почти выпускает на волю изголодавшийся по ней член, и снова садится, принимая меня в себя так глубоко, что я задыхаюсь. Это, сдохните все демоны, словно догнать свой мираж, очутиться на краю мира и заглянуть за линию горизонта. Увидеть чудо и рассыпаться звёздами по ночному небу. Быть в ней, словно окунаться в горячий шелк: так нежно и мучительно больно. Потому что мало. Ее мало. Этих аккуратных, сводящих с ума движений. Этих стонов и острых зубов на коже.

Она такая узкая, что мне кажется, я просто нахрен порву ее, если позволю себе потерять контроль.

— Просто верь мне… — шепотом.

Прижимаю ее к себе одной рукой, другой срываю с вешалки банный халат, бросаю на теплый кафель и укладываю на него Ксанку.

Она хнычет, подаваясь навстречу моему члену, вышедшему из ее горячей тесноты.

— Саша, — говорю, закинув ее ножки себе на плечи. Подвожу блестящую от ее соков головку к припухшим половым губкам. Нежные, словно бархат, изнывающие и истекающие желанием, они так и манят, чтобы погладить их языком, слизать их нектар. И я обязательно вылижу ее всю, но не сейчас. Сейчас у меня совершенно другие планы. — Если я сейчас войду, то не смогу остановиться. Слышишь меня?

Кивает, сжимая в кулаках ткань халата.

— Ты действительно хочешь этого?

Ещё один кивок.

— Я тебя хочу, Руслан. Только…

Резко вхожу в нее на всю длину.

—...не останавливайся, — выдыхает гортанным стоном. Я едва успеваю закрыть ей рот поцелуем.

— Ни за что, — улыбаюсь, — но ты должна быть очень тихой. Сможешь?

— А ты?

И резким движением бедер насаживается на меня. Рычу ей в губы. И она ловит рыбу губами, сплетает наши языки. Посасывает его, подмахивая моим резким толчкам.

Я нихрена не нежен, но ей это и не нужно. Она вторит моей дикости, перерезает тормозные шланги, раздирая в кровь кожу, кусая губы и ускоряя темп. Чтобы сойти с ума, одной судорогой выгнуться на лопатки, кончая остро и бурно, и утянуть меня за собой. Ее мышцы сжимают меня так сильно, что я взрываюсь в ней. Сгораю к чертовой матери, чтобы спустя несколько мгновений возродиться вновь, ловя в сияющих глазах искры счастья.

Падаю рядом и сгребаю свою расслабленную девочку, укладываю на себя. Она ёрзает на мне, устраиваясь поудобнее, а когда притихает, зарывшись лицом в мое плечо, а ногами взяв в плен мои бедра, я ощущаю, как из нее вытекает моя сперма.

Улыбаюсь, зарывшись пальцами в ее тугие локоны. Если ее гинеколог был прав и все рассчитал верно, то сегодня у моей Сашки как раз середина цикла. Ну что ж, есть шанс написать новую страницу нашей жизни. С этого момента точно одной на двоих. Потому что теперь я хрен куда ее отпущу. Все. Набегались. Хватит. Пора начинать жить, но сперва…

—Какого хрена ты с собой сотворила? — напускаю в голос злости, когда пальцы касаются ее «трайбла»[1]. Это нереально красиво смотрится на ее молочной коже и так...чувственно, что мой член готов ко второму раунду, но мне даже представлять не нужно, сколько боли она вытерпела, чтобы это нарисовать. — Зачем?


— Племена Маори считали, что тату в стиле трайбл помогают супругам отыскать друг друга на том свете, — говорит она так тихо, что я почти додумываю ее слова. — Поэтому мужу и жене наносили одинаковые узоры. Я просто не хотела тебя потерять.

— Ты не могла видеть мою татуировку, — действительно, не могла, потому что я набил ее лишь пять лет назад, за компанию с Котом, который спасался физической болью от того, что рвало в хлам его душу.

— Я видела твои шрамы, — обезоруживает новым признанием.