(Англия) Элизабет Чедвик - Летняя королева

– Почему вы ушли? – тихо спросила она. – Я хотела с вами поговорить.

– Я ушел потому, что не мог больше притворяться. – Де Ранкон увлек ее в тень, где никто не смог бы их увидеть. – Что он с вами сделал? – Жоффруа нежно коснулся ее щеки тыльной стороной пальцев.

– Не важно, – нетерпеливо ответила она. – Людовик в ярости оттого, что Робер уехал и забрал Гизелу. Ему нужно было на ком-то сорваться, и, как обычно, под руку подвернулась я. Все это закончится, как только мы достигнем Антиохии.

– Вы все время это повторяете, – мрачно изрек он.

– Потому что это так и есть. – Она точно так же провела рукой по его щеке. – Жоффруа…

Он притянул ее к себе:

– Нет, важно. – Его лицо исказилось. – Еще как важно! Для меня это невыносимо.

– Но вы все стерпите, как терплю я, – мы должны. Иного выхода сейчас нет.

У него вырвался крик отчаяния, и он поцеловал ее, сжав талию еще крепче. Она запустила пальцы в его волосы, разомкнула губы, и он окончательно потерял голову от этого поцелуя, полного сладости и боли. Они так долго осторожничали, так долго держались на расстоянии, как полагается вассалу и госпоже, но сейчас подземный поток словно вырвался на поверхность, захлестнул их и унес туда, где существовал лишь этот миг и они сами. Он прислонился к колонне, приподнял ее и овладел ею со всей долго сдерживаемой страстью и отчаянием. Она обхватила его ногами и со всхлипом спрятала лицо у него на плече. За те несколько мгновений они прожили целую жизнь, понимая, что другого такого случая, возможно, у них не будет.

Алиенора повернулась на другой бок и, натянув меховое одеяло до ушей, прижалась к Гизеле, чтобы согреться.

– Дождь, – объявила Амария, высунув нос из палатки и понюхав утренний воздух. – Скорее всего, он превратится в снег.

Королева застонала и глубже зарылась в одеяло. Все только и говорили об испепеляющем зное заморских земель, но тут, на высокогорье, холод пробирал до костей.

Сегодня им предстояло совершить трудное восхождение на гору Кадмос и, преодолев перевал, спуститься к побережью Анталии. От мысли, что придется ехать в гору под дождем и мокрым снегом, Алиеноре расхотелось шевелиться. Вот бы проснуться сейчас дома в Пуатье или в Антиохии, но при этом не ехать ни в ту ни в другую сторону.

Тем временем лагерь пробуждался ото сна: снаружи доносился сухой и гулкий кашель, обрывки разговоров вокруг костра, топот и ржание лошадей, получавших дневной рацион фуража, зловещий скрежет клинков о точильный камень.

Амария растапливала жаровню в палатке и делила на порции холодную баранину и лепешки – их завтрак. С большой неохотой Алиенора села и потерла глаза, прогоняя сон. Со вчерашней ночи руки сохранили запах дыма и жира. Потребность поддерживать чистоту и свежесть уменьшилась до нуля, хотелось лишь сохранять сухость и тепло. Алиенора даже не удосуживалась последние пять дней доставать зеркало, а шелковые платья, которые она носила в Константинополе, оказались на самом дне багажа.

Королева собралась с духом и вылезла из постели. Всю ночь она проспала в толстых носках, сорочке и шерстяном платье. Теперь же надела мягкие льняные штаны, а сверху – мужские кожаные рейтузы для верховой езды. Покинув Константинополь, она и ее дамы приспособились к такой одежде, соблазнившись удобством и практичностью ввиду надвигающейся зимы на враждебной территории. Жоффруа де Ранкона новая мода чрезвычайно позабавила, когда он впервые обнаружил подобное одеяние, подсаживая Алиенору в седло. С его легкой руки дам начали называть амазонками, и это прозвище за ними закрепилось, вызвав недовольство Людовика. Он заявил, что подобное поведение недостойно королевы Франции и его самого выставляет в невыгодном свете, но поскольку Алиенора и ее дамы поверх рейтуз надевали абсолютно приличные платья и при этом скакали, не отставая от рыцарей, он больше не возражал, разве что кидал хмурые взгляды.

Алиенора набросила на голову покрывало и вышла из палатки оглядеться. От костров, разведенных под навесами, поднимался остро пахнущий дымок. Королева заметила, что вместе с дождем срываются белые черточки, – значит, в горах пойдет снег. Пока она стояла и размышляла над мрачной перспективой поездки верхом в плохую погоду, из ночного дозора вернулся отряд.

– Турки повсюду, – говорил один солдат своим товарищам, собравшимся вокруг огня. – Они будут кружить, как стервятники, выгадывая момент, дьяволы этакие. По дороге нам попалось еще два трупа – бедных немцев забили и обобрали до нитки. Головы проломили, как тыквы.

У Алиеноры все сжалось внутри. Посмотрев вокруг, она убедилась, что Амария тоже это слышала. Зато Гизела и остальные дамы пребывали в счастливом неведении, занятые одеванием. Из всех придворных дам Амария отличалась особой практичностью. Ее ничто не тревожило, пока они с трудом преодолевали негостеприимные пустоши Анатолии: ни погода, ни болезни, ни скудные пайки. Однажды отряд блуждал полдня, когда от них сбежали проводники-греки, но даже это не вывело ее из душевного равновесия. Амария оказывала успокаивающее воздействие на придворных Алиеноры, включая саму королеву, с тех пор как обнаружилось, что все обещания императора Мануила – сплошная ложь. Вопреки сказанному в Константинополе на самом деле турки истребили немецкую армию. Немцы повернули назад, оставив за собой путь, усеянный трупами. Хоронить было некому, и воины медленно разлагались там, где пали. Один день сменял другой, а французы по-прежнему лицезрели одну и ту же мрачную картину: свидетельство того, что́ на самом деле произошло с их союзниками, угодившими в коварную ловушку, куда их заманил Мануил Комнин. Обещанные проводники исчезли через пару дней, запасы быстро истощились. Французам ничего не оставалось, как самим добывать себе пропитание, настраивая против себя местное население и подставляясь под атаки турок. Они надеялись отпраздновать Рождество в Антиохии, но, похоже, им предстояло еще несколько недель пути по длинной и коварной горной дороге.

Авангард возглавлял Жоффруа вместе с дядей Людовика, Амадеем де Мориеном. Алиенора тревожилась за Жоффруа, но виду не подавала. После того случая в лагере Константинополя, когда оба ненадолго потеряли контроль, они соблюдали еще бо́льшую осторожность, ибо сознавали опасность и собственную уязвимость.

Королева вернулась в палатку. Гизела, дрожа, набросила подбитый мехом плащ: пыльный подол, а мех некогда ярко-рыжей белки – тусклый и грязный.

– Не хочу ехать в гору, – закапризничала она.

– Могло быть и хуже, – теряя терпение, увещевала Алиенора. – Осталась бы в Константинополе, была бы сейчас новобрачной.

Гизела поджала губы и закончила одеваться в молчании.

Пока дамы ждали своих лошадей, появился Людовик.

– Держаться в строю, не отставать, – предупредил он. – Я хочу, чтобы все успели пройти перевал до наступления темноты. Без глупостей.

Алиенора раздраженно посмотрела на мужа. Что, по его мнению, они могли затеять под ледяным ветром на крутом склоне? И с какой стати им покидать строй, если можно погибнуть от турецкой стрелы или слететь кубарем в пропасть?

– Я велел авангарду смотреть в оба и дождаться на вершине багаж. – Людовик кивнул и, развернув коня, еще раз проехался по лагерю, то там, то здесь склоняясь с седла, чтобы перекинуться словом с воинами, подбодрить их.

Королева следила за его продвижением и неохотно признавала, что, несмотря на все его недостатки и поступки, вызвавшие ее презрение, он отлично держался в седле и воодушевлял своих людей, если старался. Людовик был сильным и умелым фехтовальщиком, обладавшим грацией и ловкостью. И если в душе Алиеноры осталась хоть одна искра симпатии к собственному мужу, то ее могло зажечь его мастерство наездника.

Сальдебрейль привел Серикоса к палатке, которую слуги уже начали разбирать. На этот раз у него на крупе лежал толстый ковер, а под ним конюх приладил лук Алиеноры с полным колчаном стрел. Все везли с собой хоть какое-то оружие; даже самые бедные паломники запаслись ножами и дубинками.

– Господа де Ранкон и де Мориен уже выступили с авангардом, – сообщил Сальдебрейль, подсаживая Алиенору в седло. – Нам нужно поднажать, чтобы не отстать. Первому отряду придется долго ждать на вершине, если они далеко оторвутся.

– Они знают свою задачу, – ответила Алиенора, подбирая поводья. – Чем раньше мы переберемся через перевал, тем лучше для всех.

Вместе с придворными дамами она выехала на каменистую тропу, поднимавшуюся по крутому, частично лесистому склону горы Кадмос. Сальдебрейль, как всегда зоркий, держался рядом, хотя иногда тропа становилась слишком узкой для двух лошадей и ему приходилось ехать впереди или отставать.

– Дорогу! – кричал он. – Дорогу королеве!

Тяжело груженные вьючные лошади с трудом преодолевали крутизну по мере того, как она увеличивалась. Паломники разбрелись во все стороны в попытке найти более легкую тропу, они сбрасывали свои вещи на землю, подтягивались на очередной выступ и проклинали погоду. Алиенора всадила каблуки в бока Серикоса, подгоняя его. Лицо больно жалил ветер с мокрым снегом. Она натянула шарф до самых глаз и дышала сквозь влажную шерсть. Каждый выдох обдавал на секунду теплом, но сразу же сковывал ледяным холодом губы и подбородок. Она сосредоточилась на одной мысли – поскорее перебраться на ту сторону, где ждал кров, огонь и вино, приправленное имбирем и перцем. Каждый шаг по камням приближал ее к Антиохии, дяде Раймунду и свободе.

Авангард, выехавший лишь с легкой поклажей и на хороших лошадях, быстро продвигался к вершине горы. Жоффруа де Ранкон и Амадей де Мориен следили, чтобы их люди шли плотным строем. Иногда они слышали вопли турок, которые следовали за ними как тень и не давали им покоя всю дорогу после переправы через рукав Святого Георгия, но на глаза не попадались. Время от времени из-за деревьев вылетали по высокой дуге одна-две стрелы, но цели не достигали и угрозы почти не представляли. Однако Жоффруа все равно чувствовал спиной опасность, которая шла не только от турок. В обозе нашлось немало воинов, предпочитавших, чтобы он был мертв. Де Ранкон знал, какие разговоры шли за его спиной: мол, он приспешник Алиеноры, а потому ненадежен. Знатные северяне с предубеждением относились к господину с юга, тем более тому, кто подчинялся королеве, а не королю Франции. Именно поэтому его послали с Амадеем де Мориеном отвести авангард через Кадмосский перевал – ведь тот приходился Людовику дядей и считался опытным и достойным доверия.

Жоффруа понимал: если всплывет их связь с Алиенорой, его тотчас обвинят в измене против короля и казнят. Возможно, казнят и королеву, или она проведет остаток дней в заточении. О своей судьбе он не волновался, но ради любимой держался на расстоянии, хотя это было очень трудно. Та минута в Константинополе закружила его в водовороте противоречивых чувств. Де Ранкон стыдился, что потерял над собой контроль и подверг ее опасности, но сама минута показалась ему священной, очищенной от греха. Он не считал, что предал Людовика, поскольку Алиенора стала частью его души задолго до того, как Людовик стал ей мужем. Она сказала, что, как только они достигнут Антиохии, все изменится. Он не понимал, о чем идет речь, но поскольку этот день приближался, то и ожиданию скоро наступит конец.

Ветер ударил ему в лицо новой порцией мокрого снега. Чем выше они поднимались, тем больше замерзали и подставлялись противнику. Дрейфующие облака, из которых сыпал снег, мешали обзору. Одиночные атаки прекратились, но погода не щадила их весь долгий путь до вершины. Жоффруа подобрал поводья и остановился, чтобы послушать звон колокольчиков на вьючных лошадях и сигналы рожков со стороны, где неуклюже передвигалась основная часть армии. Звук был слабый и переменчивый, в зависимости от направления ветра, который дул с дьявольской силой и завываниями. Невозможно было понять, сколько еще ждать середины обоза. Знаменосец всадил древко в тощую землю на вершине, и шелк затрепетал на ветру – обтрепанное, выцветшее полотнище после нескольких месяцев тяжелейшего пути. Жоффруа стянул рукавицу из овчины и, пошарив в седельном мешке, достал бурдюк с вином. Сделав глоток, поморщился и выплюнул через холку коня кислое терпкое вино, превратившееся в уксус. Де Мориен поежился в своем толстом, подбитом белкой плаще. Костлявый нос крючком делал его похожим на рассерженного грифа.

Жоффруа натянул пониже капюшон, когда тот опять слетел с головы. У него ныли зубы, а чтобы рассмотреть хоть что-то сквозь кружащие снежинки, приходилось щуриться. Он искал защиты какого-нибудь большого валуна. Конь под ним стоял совсем понурый, прижав хвост к ногам.

– Боже правый, – пробормотал де Мориен, вытирая слезящиеся глаза, – к тому времени, как подтянется обоз, мы промерзнем насквозь.