Мама приехала на следующем же пароме.

– Ты не обязана была приезжать, – как только она спустилась на пристань, сказала я, но тут же крепко стиснула ее в объятиях и уже не отпускала. От мамы пахло шампунем и мылом – аромат дома и безопасности.

– Конечно, обязана. – Она положила ладонь мне на щеку, а второй рукой попыталась разгладить мои хмурые брови.

– Но ты не любишь переправляться по воде. – Мама никогда не путешествовала по воде – ни разу за всю мою жизнь. Она это ненавидит.

– Знаешь, я взрослый человек. Я могу сесть на паром.

– Но обычно ты так не делаешь. – У меня от смущения задрожал голос.

– Ох, милая. – Мама снова притянула меня к себе, и я вцепилась в нее, чувствуя, как меня трясет от слез. – Бедняжка.

– Он действительно мне нравился, – прошептала я, уткнувшись ей в грудь.

– Я знаю.

Мамин приезд смягчил непроходящую глубокую обиду. Мама лучше шоколада, лучше книг. Мы поехали в ее гостиницу, заказали пиццу и смотрели «Из 13 в 30».

Мама пробудет на Нантакете три дня, а потом мы вместе поедем домой. Я хотела показать ей остров – хотела похвастать Нантакетом. Утром я повела ее из магазинчика в кафе, а оттуда на пляж.

– Не верится, что ты провела тут целое лето, – сказала мама, пока мы шли босиком по пляжу и вода плескалась у наших ног. Мама шла ближе к берегу, чем я, и ее лишь задевали волны, тогда как меня окатывало водой.

– Разве не чудо? – Стоял необыкновенный день. Конец августа – лишь легкий намек на прохладу, напоминающую о скором наступлении осени. – Хорошо ведь, что я сюда приехала?

Она фыркнула и легонько меня толкнула.

– Хорошо, – настаивала я. – Но ты была против моего отъезда. Почему?

– О, солнышко. – Мама остановилась и пригладила мне волосы. – В начале лета ты была такой расстроенной. Я не хотела, чтобы ты была расстроенной вдали от меня, где я не смогу тебя обнять, когда тебе станет грустно. Ты все равно скоро уедешь учиться в колледж – я не хочу, чтобы ты меня покидала. Не хочу, чтобы тебе было больно. Не хочу не иметь возможности тебя защитить.

– О. – Я почувствовала себя маленькой пристыженной девочкой. – Не нужно за меня волноваться.

– Конечно, нужно. Я твоя мать. Я всегда буду за тебя волноваться.

Я быстро и спонтанно обняла маму.

– Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю.

Днем я отвела ее в «Проуз Гарден» и познакомила с Мэгги и Лиз. Потом пошли за мороженым с Джейн, и мы поведали маме отредактированную версию лучших летних мгновений. Без Ноя, разумеется.

Мама не допытывалась о парнях до ужина. Мы пришли в один из буржуйских ресторанчиков, на который я глазела целое лето. Со столиков на террасе открывался вид на океан. Зонтики заслоняли от солнца, а перила были увиты цветами.

– Почему вы расстались? – спросила мама. – Ты казалась такой счастливой.

Я намазывала маслом булочку из пшеничного теста.

– Все очень сложно.

– Хочешь об этом поговорить?

Ее грустные, полные надежды глаза вынудили меня рассказать о случившемся.

– Все лето он знал, что ожерелье у его бабушки. И он не сказал мне… что?

Мама с ужасом смотрела на меня.

– Ты порвала с ним из-за ожерелья?

– Нет! Не из-за ожерелья. Это не все – он мне не рассказал. Он соврал.

– Он соврал или просто не касался этой темы?

– Мам, это одно и то же!

Она стала резать своего лосося.

– Солнышко, думаю, обидно заканчивать что-то настолько важное из-за ожерелья.

– Мам!

– Он тоже захотел расстаться?

Я в бешенстве уставилась на нее.

– Ты должна быть на моей стороне.

– Так и есть! Конечно, я на твоей стороне. Но он так тебе нравился.

– Это неважно. Я прагматик. Он уезжает учиться.

– Не будь прагматиком! Когда это я научила тебя быть прагматиком?

– Эм, вообще-то мне можно учиться только в государственном колледже или там, где я получу полную стипендию, потому что ты не разрешаешь мне погрязнуть в студенческих займах за учебу.

– Ладно, да, но…

– Прагматик! – повысила я голос.

Мама внимательно на меня посмотрела, а потом подняла руки.

Хорошо.

– Хорошо, мы можем сменить тему?

– Конечно.

Безусловно, на самом деле все вышло наоборот. Через несколько часов, когда мы вернулись в ее номер и смотрели телевизор, мама снова подняла эту тему.

– Может, поговорим, почему эту ожерелье так для тебя важно?

– Что ты хочешь сказать?

– Я не понимаю, почему ты стала им так одержима. Почему тебя так волнуют материальные вещи? Это я виновата? Как? Это не мои моральные ценности.

– Господи, мам, дело не в материальных вещах! Это ожерелье… оно принадлежало бабушке.

– Но это всего лишь вещь.

– Она важна! Бабушке оно было дорого! Почему я не могу волноваться из-за него?

– Конечно, можешь. Но ты так из-за него беспокоишься, что я волнуюсь, вдруг тебе будет больно. Ты с головой бросилась в это дело, а в конечном счете только расстроилась. Может, пусть лучше все идет своим чередом, чем зацикливаться на ожерелье? Почему из-за него ты разрушила отношения?

– Дело принципа. Потому что он соврал. Потому что…

Потому что я была чертовски гордой?

Потому что Ной не боролся за меня, хотя всегда доказывал, что будет сражаться за то, что ему дорого?

Я покачала головой, пытаясь выкинуть из нее мысли о Ное.

– Я хотела этого, мам. Хотела узнать бабушкино прошлое. Да, мне немного обидно, но оно того стоило. Жаль, что ты этого не понимаешь. – Я чувствовала, как подступают слезы. – Хотела бы я, чтобы ты гордилась тем, что твоя дочь все узнала, а не думала, что я все испортила. Я узнала, откуда бабушка родом! Узнала, кем были ее родители, и получила записи о них. Узнала о детстве бабушки. Узнала о семейной реликвии из Германии.

– Я горжусь тобой!

– Правда? Потому что все лето ты спрашивала меня лишь о том, нравится ли мне Ной.

– Но, Эбби, это реальнее. В этом будущее. История бабушки – это прошлое.

В ушах зазвенело от ее слов.

Я сглотнула.

– Ну а меня волнует прошлое. Я хотела о нем узнать, – сказала я, стиснув зубы. – К тому же теперь это тоже прошлое. Поэтому, может, сменим тему? Не хочу обсуждать Ноя.

Мама внимательно на меня посмотрела.

– Хорошо, милая.

Беспокойство в ее голосе успешно погасило мой гнев.

Она выдавила улыбку.

– Тогда хочешь показать мне это ожерелье?

Я хотела. Я не смотрела на него с тех пор, как вернулась из особняка, когда спрятала его в футляре для солнечных очков, но сегодня утром футляр в сумочку я положила. Я с самого начала собиралась показать маме ожерелье. Теперь я вытащила футляр и передала ей.

Мама развязала шнурок и высыпала на ладонь ожерелье. Оно упало грудой переливающихся камешков прямоугольной формы. Мама приподняла его и удивленно приподняла брови.

– Очень красивое.

– Правда? – Солнечный свет отражался от кулонов.

– Что это? Стекло?

– Наверное. Или что-то искусственное?

– Может, фианит? Это синтетический камень. Не уверена, что в тридцатых им вообще это было известно. – У нее заблестели глаза. – А если это бриллианты?

Я рассмеялась, радуясь, что напряжение спало. С мамой всегда так было: взлеты и падения, гнев, а потом спокойствие. Мы были цикличным приливом или, возможно, океаном и луной – слившиеся воедино, навеки неразделимые, даже вдали друг от друга.

– Это не бриллианты.

Разве что…

Я прочистила горло.

– Эдвард Барбанел, дедушка Ноя, говорил, что они подумывали продать ожерелье.

– Правда? – Мама перевернула ожерелье, взирая на главный кулон, вдвое больше остальных и овальный по форме. – И как же нам узнать, из чего оно?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Попробуй что-нибудь поцарапать.

Мы оглянулись. Царапать, кроме стеклянной поверхности кофейного столика, было нечего. Вряд ли в отеле оценят подобный вариант.

– Сейчас поищу в Гугле. – Через минуту я прочитала с телефона: – Подышите на камень: настоящий бриллиант не запотеет, а фианит – да.

Мы переглянулись и пожали плечами.

– Была не была. – Я забрала у нее ожерелье, поднесла ко рту и выдохнула.

Кулон запотел. И дымка тут же пропала.

По спине побежали мурашки.

Я сглотнула и посмотрела на маму. Она с изумленными глазами перевернула руки ладонями вверх.

– Может, ты не очень сильно дыхнула?

Я снова выдохнула. С силой. И снова дымка почти не задержалась.

Мама закашлялась.

– Ну, зато теперь точно могу сказать, что у тебя изо рта чесноком воняет.

– Умора.

– Дай-ка сюда.

Но когда мама дыхнула, повторилась та же картина.

– Может, дымка всегда держится только секунду, – сказала мама.

– Может, – скептично сказала я и сверилась с телефоном. – Еще один тест советует потереть камень о наждачную бумагу.

– Наждачки у нас нет, – ответила мама. Мамина логика неопровержима. Она прищурила глаза. – Наверное, это какой-то другой драгоценный камень. Думаю, существует несколько прозрачных самоцветов.

Я поникла духом.

– Ага.

Мама улыбнулась.

– И все-таки спросить не грех. Ты вроде говорила, что на Нантакете полно антикварных магазинов? Мы можем отнести его оценщику.

Я согласилась, и мы поделили между собой купленное заранее мороженое и горячий шоколад. Потом залезли в постель и накрылись одеялами. Мы смотрели «Звездные врата», и я неуверенно рассказала ей еще немного о Ное, а мама поведала мне о своем первом парне, с которым встречалась в девятнадцать лет.

Было уже очень поздно, когда я рискнула озвучить мысль.

– Мам, – сказала я, – а если это все же бриллиант?

Мама посмотрела на меня. А потом, к моему удивлению, принялась хохотать. От улыбки на ее лице появился детский восторг, а глаза закрылись в знакомом прищуре, говорящем об искреннем веселье.

– Черт его знает.

Я засмеялась и тоже с улыбкой закрыла глаза.

Но улыбка медленно померкла, как только в мыслях появилась еще одна идея.

А если мама права, как это обычно и бывает? Что, если я предпочла будущему прошлое? Уже слишком поздно менять свое решение?


Мы с мамой стояли в очереди к оценщику сорок пять минут. Пока ждали, мама напевала себе под нос и показывала на забавных персонажей, держа меня под руку. Как только мыслями я снова возвращалась к Ною, мама отвлекала меня болтовней, и мы смеялись, пока не начинали болеть бока. Меня переполняла глубокая, необузданная любовь. Конечно, мама иногда сводила меня с ума. Но она была лучшей мамой во всем мире.